Голоса на дороге. Воспоминания о Валентине Распутине

Минеева Галина Георгиевна. Окончила Иркутский государственный университет им. А.А. Жданова (1966-1971 гг.), специальность — журналист. По распределению была направлена в г. Омск, где работала в партийной газете «Омская правда», с 1978 на протяжении 19 лет работала редактором художественной литературы в Омском книжном издательстве, которое в то время широко издавало русскую и зарубежную классику, новинки современников, в том числе выпускались и книги В. Г. Распутина.

— Галина Георгиевна, вы были близко знакомы с Валентином Распутиным. Расскажите пожалуйста как и где вы познакомились.

— Я часто задаю себе вопрос: почему Валентин Григорьевич отыскал меня через много-много лет, почему душа его вдруг зазвала меня в свое сокровенное, хоть и ненадолго, через сорок с лишним лет? Об этом не спросишь у него, да и спроси тогда, он ничего не сказал бы в ответ, а только улыбнулся вопросу, склонив слегка голову.

Наши короткие отношения я не назвала бы громко — «близко знакомы», просто на последний отрезок его пути по жизни нет-нет, да соскальзывала моя ступня, вроде бы случайно.

В эти годы наших никаких отношений вместилось блестящее воплощение его прекрасного таланта, лаконичного и глубокого, как и он сам.

Я расскажу о первой встрече с Валентином Григорьевичем, тогда — автором прекрасной повести «Деньги для Марии». Это произошло в Иркутске, где училась в университете, мы его коротко называли — ИГУ. Училась в группе журналистов филфака. Однажды, когда мы гуляли по Иркутску, Александр Валентинович Вампилов говорит мне: «Слушай, Галка, давай, зайдем к Вальке Распутину, я тебя с ним познакомлю, хочешь?». А как было не хотеть увидеть нашего знаменитого иркутянина, когда все только и говорили о его новой повести.

Это происходило скорее всего летом 1968 года, потому что не было тяжелой верхней одежды. Вечер. Поднимаемся по серому бетону лестничных проемов ступенька за ступенькой. Я почему-то заволновалась и сказала Сане, что боюсь. Он засмеялся и сказал: «И поделом, он у нас такой, его бояться должны, особенно молодые девушки».

Дверь почему-то была не заперта и на кнопку звонка мы не жали. Вампилов, чуть прикусив губы от тихого старания, узкой изящной ладонью коснулся ручки, дверь подалась и мы оказались в небольшой, а скорее, очень маленькой прихожей, из которой сразу же была комната, где за откидной доской секретера красного дерева, сидел молодой человек, склонив голову над листами бумаги, освещенными небольшой лампочкой на штативе. Он что-то писал, немало не обратив на нас внимания.

Вампилов, артистично вскинув голову в буйной кудрявой шевелюре, подчеркнуто любовался этой картиной, приглашая глазами и меня оценить этот момент:

— Ты посмотри на него — творец!.. А!.. Валя!

Он торжественно поднял палец и глаза вверх, потом без смеха, серьезно, чуть понизив голос, мне на ухо: «Классик!.. а это уже без шуток».

У меня до сих пор перед глазами эта картинка: Валя медленно поднимается со своего места, Саня нас знакомит, произнося очень личные слова, оба тихо улыбаются. Мы стоим с Распутиным друг против друга, он — большой и уже очень знаменитый, и я — маленькая студентка. Мы просто молчим.

— Каким вам запомнился Валентин Григорьевич?

Хочу сказать о его молчании. Это особый распутинский дар, — молчать. О нем многие сегодня говорят. Тогда я ощутила его впервые.

В молчании происходила жизнь. Уже не было смущенной девчонки, не было Сани, не было и самого Вали… просто была какая-то неведовая временная субстанция, которая являлась и знанием, и чувствованием, и проживаемостью не только данного момента, но и более глубокого чего-то…

Тогда я не понимала еще, что это распутинское умение брать людей в свое духовное пространство и есть его суть, щедрая суть.

Мы тогда не задержались надолго, чтобы не мешать Валентину работать.

«Каков мерзавец, а! — восхищенно приговаривал Саня, когда мы легким скоком спускались по лестницам, — я же тебе говорил, что мой друг Валька — гений!», потом, скосив свой хитрый в длинном разрезе глаз, добавил: «И я — гений!.. только попробуй, не поверь!».

В мою задачу не входит говорить о его книгах, таланте. Творчество Валентина Распутина уже стало бесценным достоянием русской литературы, и есть много людей, и будет ещё, которые профессионально оценят его вклад в нашу литературную сокровищницу. На мою долю выпало малое, о котором знает только моя душа, но это великое счастье, потому что она соприкоснулась с удивительнейшим человеком нашей эпохи.

— Насколько он, как человек был похож на свои книги?

— Однако… Он и его произведения — одна плоть, одно импульсивное прикосновение к реальности, даже не импульсивное, а импульсное, когда каждое его слово — вскрик не только нервного волокна, как материальной ткани, но и поющий звук, звучащая нота бытия. Может, потому и написал он так немного, что каждую свою героиню он вынашивал, вскармливал, как мать ребенка, в своей душе мучительно и расточительно, распиная себя жертвенно и бескорыстно.

Почему именно женщина чаще плачет в его душе?.. Она — не только дарительница жизни на земле, но и ее сохранительница. Если что-то случается с женщиной, то последствия бывают катастрофическими — вспомним нашу праматерь Еву. Валентин Григорьевич очень тонко чувствовал сетевую атаку, если выразиться современным языком, на главное условие сохранения человечества как вида — не погубить, не извратить, не совратить женщину вновь, и она раздует огонь в очаге, обогреет Жизнь и не даст ей погаснуть.

— Ваши любимые произведения Валентина Григорьевича, почему именно они?

— Каждое из них — этап, будь то художественная литература, будь то публицистика. Валентин Григорьевич с такой проникновенностью делится болью за свою родную Сибирь, за каждое местечко под солнцем, которое даровано человеку и доверено ему на сохранение. Распутин никогда не забывает родной земли. Вот несколько слов из письма, которое он написал 29 июля 2012 г.: «На днях поеду, вернее, поедем вместе с батюшкой и его сопровождением, на мою родину, в Аталанку (это в 300 км по Ангаре в сторону Братска), чтобы в очередной раз привести к молитве местный народ. Там могилы моих бабушки с дедушкой, отца и брата, да и чуть ли не всей прежней Аталанки...».

А самым любимым для меня произведением является его рассказ «Что передать вороне?». Почему именно он? В этом рассказе я более всего вижу Распутина, его манеру писать, рассказывать, думать и размышлять, как ни в каком другом произведении он открыл свое непередаваемое и позволил побывать в нём читателю.

Сколько бы раз я не читала рассказ, не могу им наполниться, словно он длится и длится, имея только продолжение, открывая самые сокровенные слова Валентина Григорьевича о себе, о творчестве, о дочери… которые он произносит до сих пор. Бывает страшно — столь сильны и точны совпадения.

— Чем он жил, болел, что считал важным для себя в последнее время?

— Жил он жизнью. Радовался вприщурку выглянувшему солнышку, тихонько поварчивал на медицинских сестричек, которые пунктуально напоминали о процедурах, но безропотно и с надеждой их исполнял.

Он болел за Родину, за свою Сибирь, за Ангару, за человека. И боль эта проявлялась не в патетических вскриках, как бывает у некоторых наших политиков, а в тихом слезном горе, которое и породило его великое молчание. Каждый человек жил в его сердце.

В 2012 году мне довелось быть в Иркутске, скажу честно — я поехала туда намеренно, хотелось увидеть Валентина Григорьевича, тем более, что почти в каждом его письме ко мне он напоминал как бы вскользь, что надо вместе навестить Саню Вампилова в его чугунном одиночестве. Но и не это явилось главной причиной. Для Распутина этот год был особенно тяжел — ушла из жизни его дорогая жена, родной и любимый человек, его верная помощница. Мне было страшно за Валентина Григорьевича и хотелось хоть чуть-чуть поддержать его в этом горе, отвлечь от тяжких мыслей хоть ненадолго.

Я навестила его в иркутской больнице. Чтобы вывести Валентина Григорьевича из состояния горьких воспоминаний, я предложила ему погулять, пройтись по свежему воздуху. Поскольку накрапывал дождик, заставила надеть ветровку.

Он повел меня к своей террасе, где обычно прогуливался:

— Я проведу тебя к моему месту, где люблю посидеть, где почти никого не бывает.

Обочинка была маленькой, идти было не совсем удобно, да ещё зонтик и мелкий дождишко, но больше не он мешал, а резкий порывистый ветер, который выворачивал зонтик.

Это была большая бетонная площадка, где стояла скамейка, спинкой к автотрассе. Мы присели. Впереди перед глазами был какой-то бетонный откос, который влюбленными по нынешней привычке писать признания на всяком месте, был испещрен страстными, восторженными и безнадежными признаниями. Валентин Григорьевич посмотрел на все эти надписи и сказал:

— Тут была только одна надпись, там, где про Заюшку… Сижу так, подходит ко мне молодая женщина, не трезвая, подошла и попросила сигаретку, сказал, что не курю, тогда она говорит мне:

— Может, дашь на пиво?

— И на пиво тебе не дам...

— Вот так, — говорит она, — и тебе я противна... А между прочим, самую первую надпись я сделала... призналась в любви своему Заюшке... А потом он меня бросил, мне восемнадцать лет было... и вот такой, какая есть сегодня, он меня сделал... я слушалась его во всем, и думала, что так и надо жить... а теперь... разве это жизнь...

Валентин Григорьевич горько покачал головой.

Я подошла поближе к этой надписи: «Заюшка, я тебя люблю! От Лены Е. Жене Д. », сфотографировала её. Было что-то в этой истории очень обыденное по нынешним временам, и трагическое в своей обыденности, то, о чём талантливо мог бы рассказать только Распутин. Сфотографировала и Валю на его скамеечке, где за спиною — его любимый и дорогой сердцу город, его Иркутск, его люди…

— Вы навещали его в больнице — я помню фотографию... О чём тогда говорили?

— Мы возвращались с прогулки по дождику, и долго сидели на скамейке у скверика, перед широкой высоко и длинно поднимающейся больничной лестницей. Говорили мы о незначительном, больше молчали, слушая присутствие друг друга. Я знала, что он хочет спросить меня об очень важном, как и то, что он этого не спросит, боялась знать и своих слов, которые были ведомы ему и без моей боязни. Мне было более зябко от этого, а не от холодной мороси, я торопилась уйти, а он не хотел этого…

Дорогая Светлана Анатольевна, мы мало говорили, плача внутри друг о друге. За все то время, что мы пробыли вместе, мы больше молчали, но это был такой напряженный и насыщенный по силе диалог, что никогда и ни с кем я так много не говорила.

В его июльском письме того года есть шутливые строки: «Как хорошо, Галя, что ты приезжала в Иркутск и как хорошо, что побывала у меня в больнице. Да ещё трижды. Я и мечтать о таком не смел. И, будучи полуживым стариком, воодушевился, стал поглядывать на равнодушных ко мне иркутянок с презрением. И как кстати ты сломала ногу, потому что с двумя-то здоровыми ногами ты бы побежала неизвестно куда, а тут пришлось возвращаться по тому же адресу. И мы таким образом затвердили нашу дружбу».

— А что случилось с ногой?

— Да вот, так неудачно возвращалась с этой замечательной встречи, что сломала ногу и повредила позвоночник, но… как говорится у православных — без искушений добрые дела не делаются. Лучше расскажу вам о последней встрече с Валентином Григорьевичем.

Сознаюсь честно, я побаивалась очередной встречи с Распутиным, струсила, и позвала с собою свою любимую подругу, однокурсницу, которая приехала из Томска в Иркутск в это же время к своим родным. Спросила на то разрешение Валентина Григорьевича, он не возражал, поскольку знал ее по нашим студенческим будням.

В разговоре нам было легко — вспоминали наш студенческий Иркутск, как Валя с Саней Вампиловым приходили в нашу 220-у общежитскую комнату, где мы жили пятью девчонками, как мы слушали их рассказы о литературе и писателях, о талантливых новинках, как эти их рассказывания нам помогали получать пятерки на экзаменах у строгой Тендитник…

Пришло время расставаться. Распутин проводил нас до машины.

Теперь скажу о самом мучительном, об этих прощальных минутах.

Я поцеловала его по-православному, трижды, в правую щеку, в левую, и снова в правую. Обняла его и он меня. Я видела, как плотно прижаты его губы к сжатым зубам, которые отчаянно удерживали внутреннее равновесие, как напряженный румянец неровными пятнами лег на его щеки... казалось, что он еле сдерживается от слез. Он простился с нами и быстро пошел по этой длинной лестнице вверх... не быстро, быстро он отошел от нас, а по лестнице поднимался медленно, тяжко, склонив голову и опустив плечи, словно нес немыслимой тяжести груз.

Мы стояли и смотрели, как он поднимается, ссутулившись, не оглянувшись. Мы боялись — вдруг он оглянется, и мы увидим то, чего не должны видеть. Мы сели поспешно в машину и поехали…

Больше я его живым не видела. Последнее прощание было в Иркутске, спустя три года, в марте 2015 года.

— Можете ли сказать, чему научились от Валентина Григорьевича? Как встреча с ним отразилась на вашем жизненном пути, на отношении к жизни, к людям, к творчеству?

— Встреча с ним была для меня важной — имею в виду ещё студенческие годы, и всю жизнь. Я уже говорила, что не была его самым близким другом, но в последние годы что-то произошло, что ему захотелось общаться со мною, я не могу объяснить, это его тайна. Возможно, тому причиной моя всежизненная память и боль об утрате Александра Валентиновича Вампилова, а Валентин Распутин был ближайшим и надежнейшим его другом; не скажу вам, в чем тут дело, зачем душа одного человека просится в душу другого. Простите, расскажу сон, который мне часто снился, когда был жив Валентин Григорьевич, сон был один и тот же, только с маленькой вариацией — я поднимаюсь в дом с серыми ступенями, пролет за пролетом. Подхожу к двери, которая открывается и на пороге стоит Валя, или я открываю дверь своего дома, а за порогом стоит Валя. Он ничего не говорит, только смотрит, как однажды было в студенчестве. В тот день в комнате никого не было — девчонки убежали в библиотеку, а я осталась. Моя кровать у входа, я разложила на покрывале новенький альбом иллюстраций Передвижников и, стоя на коленках у кровати, рассматривала его. Дверь была не заперта, и я не услышала, как она отворилась. Когда подняла глаза, увидела Распутина. Он молча стоял и смотрел на меня, а я на него… так и стояли долго — он надо мною, а я на коленях перед ним в обездвиженной оцепенелости.

Такая же молчаливая встреча была у нас в аэропорту, когда после похорон Вампилова я возвращалась в Омск, а Валентин Григорьевич провожал Саниных родственников. Он тогда подошел ко мне и положил руку на плечо. Но сколько он мне сказал своим молчаливым взглядом! Наверное, и про прошлое, и про будущее…

А моя с ним переписка… наверное, ему нужна была какая-то поддержка, сути которой мне не разгадать. Он писал мне в письмах:

07.12.10.: «Я смотрю на тебя, Галя, как ещё на одну опору в оставшейся жизни. Для этого много не надо: подарить письмо, услышать слова, которые на душу лягут, вспомнить... даже из немногого можно вспомнить много.

Храни и тебя Господь!»

16 октября 2011: «Завидую тебе: ты всегда в добром духе и смеёшься, радуешься, всегда знаешь, что делать, у тебя есть чем спасаться — и как это сейчас нужно и важно!

Кланяюсь с любовью и верой. Искренне — В. Распутин».

4 июля 2011 г.: «Право же — умница и разумница. Не прими за иронию, но, право же, как хорошо и глубоко ты сказала-написала и о России, и о народе нашем, и о себе, и даже обо мне. Нет, тут не одно только образование, но ещё и близость к Господу. Иркутского образования и Омской практики, думаю, было бы недостаточно»…

Если сознаться честно — особой глубины в моих размышлениях не было, было искреннее желание поддержать Валентина Григорьевича в его болезни, отвлечь своим хоть и сумбурным монологом. Мне всегда было трудно писать ему — с одной стороны я знала, что нужно выводить человека из смутных состояний, которыми сопровождалась его болезнь, с другой стороны боялась говорить с ним — не с простым прохожим беседую, потому все сказанное ему, почитала никчемным и пустым, хотя находила себе оправдание — я его просто развлекаю, отвлекаю.

Когда я целый год была в Ивановском Свято-Введенском женском монастыре на послушании, где Валентин Григорьевич и разыскал меня, он удивлялся моему решению бережно и осторожно, рассказывая с теплой улыбкой о себе 19.02.2010 г.:

«Я верующий человек, — писал он, — и в храме бываю, и пощусь (но строго только в Великий пост), и духовный отец у меня есть, и все же я не из лучших молитвенников. С духовным отцом мы, можно сказать, друзья, вместе строили храм на моей родине в Усть-Уде (строил-то он, а я добывал деньги вместе с другими), и батюшка мой в добрые минуты посмеивается надо мной, а я отвечаю почти серьезно: «Верую, верую, батюшка, но что поделаешь, если я во всём неглубокий человек?» «Господь спросит, почему не углубляяй», — грозит он. А я в последний раз перед возвращением в Москву: «Батюшка, я человек грешный, грехов у меня много. Но когда предстану перед Господом, Он прежде всего спросит: «Компьютером, интернетом баловался?» — Нет, Господи, этим не грешен, Ты же знаешь». И Он определит меня в рай или куда-нибудь недалеко от рая. А ты, батюшка, столько же в храме, сколько в интернете, и мне же придется за тебя слово молвить».

Вот так приходится изворачиваться».

Далее Валентин Григорьевич писал:

«В телевизор я тоже заглядываю редко, смотрю только новостную программу. Но в ноябре мы с женой были впервые в жизни в санатории в Тульской губернии, и там мне дважды довелось слышать на TV о. Амвросия в его программе. Он говорил настолько легко и точно, настолько спокойно и глубоко, что это произвело на меня большое впечатление. И вот, оказывается, он твой духовный отец. Я близости со столь мудрыми и глубокими людьми побаиваюсь, потому что сам косноязычен, а теперь еще и болен, а имя своё и душу свою в потрёпанном виде показывать не хочется, но тебе завидую. И кланяюсь низко о. Амвросию».

Можно бесконечно говорить о Валентине Григорьевиче, а о своем творчестве мне как-то и говорить не хочется, когда касаешься такого уровня личности, как Распутин, бесконечно стыдно — какое-там у меня творчество, так, проба литературного пера, которая тоже началась в монастыре. Валентин Григорьевич называл мои упражнения в литературе «милыми рассказиками».

Чему он научил меня? Тихой радости жизни, помнить всегда-всегда, что она бесценна как великий дар Божий, ещё научил с грустью и радостью помнить март, потому что это месяц его рождения и смерти…

А раньше у меня март ассоциировался только с собственной жизнью: так она выглядит во время исповеди, когда из души вытаивается всякая мерзость, чтобы освободить дорогу чистой и свежей зелени. Выходит, Валентин Григорьевич помогает мне и здесь, помнить, что март — месяц пробуждения.

— Главные пять слов, которые на ваш взгляд характеризуют писателя и человека Валентина Распутина.

— Первым словом обозначу — Любовь, которая проявлялась в нем самыми высочайшими и искренними качествами, будь то чувство к Отечеству или писательскому труду, к человеку, который в его понимании не отвлеченная социальная единица, а великий исполнитель воли Творца, маленькая, но очень необходимая капля вселенской полноты.

Вторым — будет Боль за родную Сибирь, в которой до сих пор живет эта его вечная тревога за оставленный предками в наследство приют жизни. За Байкал и Ангару, как символы чистоты и цельности смысла бытия.

Мудрость… её не поместить ни в первое, ни во второе, ни в третье слово, потому что она в нём — вечный и глубинный источник постижения Замысла Божия о человеке.

Нетерпимость ко лжи и лицемерию. Это — его основная константа существования жизни в человеческом сообществе — быть активным, бескомпромиссным и яростным бойцом со злом, в какой бы гламурный прикид ложных словес и «истин» оно сегодня не рядилось. И он был таким бойцом.

Доброта… Валентин Григорьевич был ею, потому что искренне служил доброте всю свою жизнь.

Соединив эти пять слов, пять понятий в единое целое, получим неповторимую жизнь талантливейшего человека нашего времени, подвижника и борца, Валентина Григорьевича Распутина.

А у меня после беседы остается только грусть — это извечное чувство вины живых перед ушедшими по дороге, которую он провидчески описал в моем любимом рассказе «Что передать вороне?». Герою принадлежат слова:

«Ни неба я не видел, ни воды и ни земли, а в пустынном светоносном миру висела и уходила в горизонтальную даль незримая дорога, по которой то быстрее, то тише проносились голоса. Лишь по их звучанию и можно было определить, что дорога существует, — с одной стороны они возникали и в другую уносились. И странно, что, приближаясь, они звучали совсем по-другому, чем удаляясь: до меня в них слышались согласие и счастливая до самозабвения вера, а после меня — почти ропот. Что-то во мне не нравилось им, против чего-то они возражали. Я же, напротив, с каждым мгновением чувствовал себя все приятней и легче, и по мере того, как мне становилось легче, затихали и выходящие голоса. Я уже готовился и знал каким-то образом, что тоже помчусь скоро, как только буду готов, как только она откроется передо мной в яви, по этой очистительной дороге, и мне не терпелось помчаться».

Но мы-то с вами знаем, что Валентин Григорьевич говорил о себе.

— Голоса на дороге... Хороший символ жизненного пути вообще. И я теперь буду воспринимать март сквозь призму нашей беседы, размышляя о голосах. Спасибо!

Беседовала Светлана Коппел-Ковтун