К нам едет Постмодерн

Модное слово «Постмодерн» — страшное и глумливое, обещающее то ли свободу, то ли закабаление свободой. Необузданная свобода пугает. Да что греха таить, свобода вообще отпугивает любого добропорядочного гражданина, а свобода от всего тем паче. Нельзя быть свободным от всего — это немыслимо. Бред сумасшедшего, уравненный с речью профессора — это ли свобода? Но, с другой стороны, почему бы не проверить насколько человечен профессор, вдруг человек в нём совершенно выветрился? И что если далеко не каждый человек сумел пройти искушение профессионализмом и остаться человеком? Хороший человек — не профессия, да, но и хороший профессионал не обязательно достойный человек, ибо человек — не функция, а бытие. Уборщица баба Дуся, возможно, окажется человеком в большей степени, чем какой-нибудь дока Сан Саныч. Или, вернее, вообще никаких степеней в этом смысле не существует и думать иначе не только неэтично, но и в корне неверно.

Постмодерн отстаивает право каждого выбирать себя, даже того, кто этого делать не хочет или не умеет, или не собирается уметь, или не может. Он стремится освободить человека от всего внешнего, от всех подпорок, и освободит, если только не встретит на своём пути того, кто «сидит» внутри. Кто есть, а не кажется, кто реален, кто по-настоящему жив, а значит по-настоящему свободен. Свободному свобода нестрашна, как не боится ветра каменный дом — в отличие от соломенного, бумажного или даже картонного.

Хочется остаться в стороне от всего этого освобождения, но возможно ли? Пусть французы, придумавшие этот самый «Постмодерн», живут в нём, а мы останемся жить как жили — сами по себе. Мы же русские! (Ну и что, что новые, главное, чтоб не постмодерновые.)

А вот и нет! — отвечает злобный Постмодерн, — отсидеться в сторонке не получится.

Он рядится в Ревизора и едет к нам. Всё, что при этом произойдёт, уже рассказал Гоголь. Он же и предупредил, что настоящий Ревизор последует за этим — клоуном по сути, но очень искренним клоуном.

* * *

Итак, к нам едет Постмодерн. Его приезд отменить не получится уже хотя бы потому, что он объективен. Сам фокус истории (центральная точка её внимания) всё время меняется. Можно сказать, что Небо извне постепенно перемещается всё более вглубь человека.

Если внимательно приглядеться, станет очевидным, что столь часто порицаемый христианами гуманизм вовсе не абсолютное зло. По большому счёту он утверждает простую, ничуть не противную Евангелию весть: Бог не только где-то ТАМ, но и ЗДЕСЬ — в человеке^[1]. Понятно, были и есть перегибы, а разве в христианстве их не бывает? Человек искажает всё, к чему прикасается, всё портит, ибо склонен к злоупотреблениям.

Вообще движение вглубь — это движение в направлении Постмодерна. Гоголь — ещё тот постмодернист, он его чуял своим носом задолго, как никто другой. А юродивые? Опытом своей многострадальной жизни они добыли для нас бытийные истины, способные послужить точками опоры при движении в постмодерновой понятийной трясине (ведь добытое одним оказывается в арсенале у всех — таково свойство человеческой природы).

Постмодерн похож на юродивого: он глумится над глупостью человеческого мира, разрушает обывательскую веру в свою абсолютность и самодостаточность, веру в свою ничем не обоснованную хорошесть и устойчивость своей жизни.

Ценности? Они поруганы людьми, а не Постмодерном. Они давно превратились в фетиши, а потому не грех перевернуть их вверх тормашками, что кстати предлагал делать и непонятый Ницше. Переворот в человеческом мире осуществляется с целью обнаружить хоть что-нибудь подлинное. Но для этого мало устроить бедлам, надо иметь внутри то сокровище, которое вложил в сердце человека Господь — т. е. жажду Бога, ибо только она даёт право действовать в нас Господу. Не внешнее, показное благочестие, а глубинная потребность в Боге, умирание без Бога и любовь к Истине спасут всякого от распада на человеческие атомы и молекулы.

Постмодерн пришёл, чтобы обнаружить Христа внутри нас, чтобы оголить нас по образу и подобию юродивых. Этот ураган, конечно, вызван нами же самими: нашей культурно-исторической ориентацией, нашей лживостью и пошлостью, нашей злобой, нашим чванливым кичением и самовозношением.

Страшен ли он? Страшен, вне всяких сомнений, ибо все мы — злыдни на самом деле, все — рабы своих прихотей и вещей. Смерть Бога мы поместили в общем перечне своих данностей, куда сначала был помещён и Сам Бог, ставший предметом, декорацией, фетишем. Мы стали поклоняться себе на Его фоне, а вовсе не Ему — Творцу и Спасителю. Нестрашен Постмодерн только святым, независимо от того думают они о нём или нет. Потому что «есть священная формула, так или иначе повторяемая всеми писателями: „Отрекись от себя для себя, но не для России“ (Гоголь). „Чтобы быть самим собою, надо отречься от себя“ (Ибсен). „Личное самоотречение не есть отречение от личности, а есть отречение лица от своего эгоизма“ (Вл. Соловьев). Эту формулу повторяет решительно каждый человек; он неизменно наталкивается на неё, если живёт сколько-нибудь сильной духовной жизнью. Эта формула была бы банальной, если бы не была священной. Её-то понять труднее всего» (А. Блок. «Ирония»).

«Король» в любом случае — голый, мы это хорошо знаем благодаря философам. И дело не в том, что философия кончилась или пора возвращаться к доплатоникам, досократикам или вообще, «назад к вещам». Дело в том, что или кто в конце концов оголится.

Альфа и омега, начало и конец...

«Сообразно с законом, Цинциннату Ц. объявили смертный приговор шёпотом. Все встали, обмениваясь улыбками. Седой судья, припав к его уху, подышав, сообщив, медленно отодвинулся, как будто отлипал. Засим Цинцинната отвезли обратно в крепость. Дорога обвивалась вокруг ее скалистого подножья и уходила под ворота: змея в расселину. Был спокоен; однако его поддерживали во время путешествия по длинным коридорам, ибо он неверно ставил ноги, вроде ребёнка, только что научившегося ступать, или точно куда проваливался, как человек, во сне увидевший, что идёт по воде, но вдруг усомнившийся: да можно ли?» (В. Набоков «Приглашение на казнь»). Да-да, Цинциннат Ц. — это не только сам Набоков, но и человек вообще, человек Постмодерна. Или даже Человек — с большой буквы, ибо настоящий, а не созданный из каких-то непонятно зачем собранных воедино фетишей. Картонный мирок, приговоривший его к смерти, в итоге рушится сам.

Цинциннат томится в ожидании конца, но срок, день казни, неизвестен. Более того, казнь постоянно отодвигается, делая её ожидание бо́льшим мучением, чем сама кончина. «"Вероятно, завтра", — сказал Цинциннат, медленно шагая по камере. "Вероятно, завтра", — сказал Цинциннат и сел на койку, уминая ладонью лоб. Закатный луч повторял уже знакомые эффекты. "Вероятно, завтра, — сказал со вздохом Цинциннат. — Слишком тихо было сегодня, а уже завтра, спозаранку". Некоторое время все молчали: глиняный кувшин с водой на дне, поивший всех узников мира; стены, друг другу на плечи положившие руки, как четверо неслышным шёпотом обсуждающих квадратную тайну; бархатный паук, похожий чем-то на Марфиньку; большие чёрные книги на столе… "Какое недоразумение!" — сказал Цинциннат и вдруг рассмеялся. Он встал, снял халат, ермолку, туфли. Снял полотняные штаны и рубашку. Снял, как парик, голову, снял ключицы, как ремни, снял грудную клетку, как кольчугу. Снял бедра, снял ноги, снял и бросил руки, как рукавицы, в угол. То, что оставалось от него, постепенно рассеялось, едва окрасив воздух. Цинциннат сперва просто наслаждался прохладой; затем, окунувшись совсем в свою тайную среду, он в ней вольно и весело... — Грянул железный гром засова, и Цинциннат мгновенно оброс всем тем, что сбросил, вплоть до ермолки. Тюремщик Родион принёс в круглой корзиночке, выложенной виноградными листьями, дюжину палевых слив — подарок супруги директора. Цинциннат, тебя освежило преступное твоё упражнение» (В. Набоков «Приглашение на казнь»).

Вот так и нам предстоит «раздеться», дойдя до издавна искомой всеми (особенно русскими) сути и обнаружить в себе её наличие. Или, может быть, отсутствие — хотя это мне кажется сомнительным. Постмодерн по-цинциннатски «освежит» нас, накануне прихода истинного Ревизора.

Радонеж