Не только Писание...

Название статьи отсылает читателя к главному тезису протестантизма, с которым тот вышел на историческую арену: «только Писание». Желая очистить путь верующим людям от всего ложного и лукавого, от «бабьих басен», придуманных развращённым властью, жадным до наживы клиром, Мартин Лютер^[1] (1483-1546) не нашёл ничего лучшего, как смести в мусорную корзину всё, кроме самого текста Священного Писания. Его понять можно, ибо, как заметил свт. Игнатий (Брянчанинов), «в Церковь Римскую вкрались многие заблуждения. Хорошо бы сделал Лютер, если б он, отвергнув заблуждения латинян, заменил эти заблуждения истинным учением Святой Христовой Церкви (т. е. Православием — С. К.); но он заменил их своими заблуждениями; некоторым заблуждениям Рима, весьма важным, вполне последовал, а некоторые усилил» (Лютеранизм. Письмо от 1 марта 1844 г.) Мог ли Лютер на практике осуществить сказанное свт. Игнатием — вопрос, одно очевидно: развитие западной цивилизации происходило под знаменем предельного рационализма, а «уму не под силу долго разыгрывать роль сердца» (Франсуа де Ларошфуко). Хотя, из того же сугубо рационального корня выросло прекрасное дерево западноевропейской философии, она в итоге, по признанию самих же западноевропейских философов, зашла в тупик — именно по причине следования не тем путём. Провозглашённое Мартином Хайдеггером (1889-1976) «назад к досократикам» — это как раз об этом: о том, что русская духовная традиция сохранила, благодаря памяти, что источниками вероучения являются Священное Писание и Священное Предание, и что одно без другого — неполно. «Святыня веры благодатно передаётся из поколения в поколение. И эта благодатность передачи стала возможной только потому, что, как сказал Григорий Богослов, „теперь (т.е. со времени Сошествия Св. Духа — С. К.) Дух Святый живёт с нами, сообщая нам яснейшее предание о себе“»^[2]. Славянофил А. Хомяков (1804-1860) полагал, что Предание — это жизнь Святого Духа в сердцах людей, не прерываемая на протяжении веков.

Постмодерн — русское время

Не знаю откуда лучше начать отсчёт. От Платона и Аристотеля (IV век до Р.X.)? Или, быть может, с 1054 года, когда Церковь раскололась на Восточную и Западную? А может удобнее считать от митрополита Киевского Иллариона Русина (умер ок. 1055 г.) с его мудрейшим «Словом о Законе и Благодати» или же от Григория Сковороды^[3] (1722-1794) — первого русского философа, который сразу заговорил о философии сердца, а не ума, т. е., говоря словами о. Павла Флоренского, интересовался «не гордостью конструкции, но смирением приятия» (Столп и утверждение истины). «Человек есть сердце», — наставляет Сковорода. «Брось тень; спеши к истине. Оставь физические сказки беззубым младенцам». Сознательный платоник Сковорода определяет в качестве главной идею, противную рационализму, устремляясь духом не в русло природы и Закона, но в русло Благодати, предопределяя общее течение русской философской мысли. Все, живущие не сердцем на его взгляд — лишь «некие без центра живущие, будто без гавани плывущие». Знание, которое не увеличивает ценность жизни и не подымает качество бытия, есть знание вздорное и бесполезное. Не жизнь для науки, а наука для жизни, и не просто для жизни, а для жизни истинной, духовной, той, которая имеет вечную ценность и метафизическую сущность (см. «Григорий Саввич Сковорода. Жизнь и учение». В. Эрн).

В контексте вышесказанного нацистские «медики» являют собой символичное воплощение сути той бессердечной науки, которая восторжествовала и которая воспринимает жизнь, как средство для своего познания, а не наоборот — как должно быть по мысли Сковороды. Так, Рудольф Брандт, начальник личного штаба Гитлера, в ходе Нюрнбергского процесса свидетельствовал: «Проявлялся исключительный интерес к разработке дешёвого и быстрого метода стерилизации, который можно было бы использовать против врагов Рейха — русских, поляков, евреев. Немцы предполагали, что таким образом можно будет не только подчинить себе врага, но и уничтожить его. Германия могла бы использовать рабочую силу выстерилизованных лиц, лишённых возможности размножения. Массовая стерилизация была составной частью расовой теории Гиммлера. Поэтому опытам по стерилизации уделялось особенно много времени и усилий».

Немецкий философ Теодор Адорно задавался вопросом: возможна ли поэзия после Освенцима? А я бы спросила: как возможно западничество после Освенцима, особенно в России?

* * *

Сковорода, подобно Сократу, призывает «Познать себя самого, и сыскать себя самого, и найти человека — всё сие одно значит». «Один труд познать себя и уразуметь Бога. Ведь истинный человек и Бог есть тожде». Так что и Сократа по главной его интуиции вполне можно назвать русским. «Моё дело — говорить истину, как Бог на душу положит», — свидетельствовал Сократ на суде перед лицом смерти, категорично отрицаясь каких бы то ни было рациональных ухищрений и украшательств, которыми славились хитроумные софисты.

«Есть одно только благо — знание и одно только зло — невежество, — утверждает Сократ. — Богатство и знатность не приносят никакого достоинства — напротив, приносят лишь дурное». И тут же говорит: «я знаю, что ничего не знаю».

Если Сократ «не знает», то кто знает? Ведь именно к этой мысли, к этому вопросу мы должны прийти. Кто знает? Тот, кто сокрыт внутри, тот самый «демон» Сократа — его может открыть в себе каждый, если только будет искать. А что мешает поиску? — мнение о своём знании. Таким образом, Сократ обращает человека внутрь, к себе сокровенному, от себя поверхностного. Заметим, что в текстах Платона и Ксенофонта употребляется термин «даймонион» (daimonion), а не просто «демон», или «даймон» (daimon). Хотя большой смысловой разницы в этих терминах нет, тем не менее термин «даймон» предполагает отдельное, особое божество, в то время как «даймонион» носит более отвлеченный (менее определенный) характер и буквально означает «божественное» (Феохарий Кессиди. «Сократ»).

Может начнём считать от Сократа? Платона? Или даже Гераклита?..

* * *

«Нашедший Меня, — говорит Премудрость Божия, — нашел жизнь и получит благоволение от Господа; но согрешающий против меня наносит вред душе своей: все, ненавидящие меня, любят смерть» (Притч. 8:35-36).

«Познал я всё, и сокровенное и явное, ибо научила меня Премудрость, художница всего», «Она есть дыхание силы Божией и чистое излияние славы Вседержителя» (Прем. 7:21; 25).

Что ни говори, а звучит это по-русски. Вот что пишет мученик о. Павел Флоренский: «Существует одно замечательное изображение, объединяющее их в себе, — все три (три аспекта идеи Софии — С. К.). Это, именно, — стенопись в притворе, у самого входа, справа, Костромского Успенского Собора. В ряде последовательных, находящихся друг под другом, медальонов изображены тут: Бог Отец, Иисус Христос, София (с надписью: Иис. Хр.), Божия Матерь (типа Знамения) в восьмиугольной звезде и, наконец, Церковь представленная св. Престолом, возле которого стоит ап. Петр, затем, сонм пророков и святых, — одним словом, — вся мистическая цепь домостроительства. Изображение это в высшей степени интересно» (Столп и утверждение истины).
Для отца Павла София как Премудрость Божия стоит рядом со Светом Фаворским, Духом Святым, Пречистой Девой и Церковью, он видит в ней символ целомудрия и чистоты, символ любви и дружбы, единства творения с Богом. «Три главные аспекта Софии-Премудрости и три типа понимания Её в разные времена и в разных душах получают по очереди своё преобладание. Парение богословского созерцания, подвиг внутренней чистоты и радость всеобщего единства, — эта тройственная жизнь веры, надежды и любви, — она дробится человеческим сознанием на раздельные моменты жизни и только в Утешителе получает своё единство. Но мы не должны забывать, что лишь в этом единстве — сила и смысл каждого из них. Лишь в преодолении плотяной рассудочности выступает, как снежная вершина из сизой утренней мглы, „Столп и утверждение Истины“». София — это истинная Тварь или тварь во Истине (Столп и утверждение Истины).

Другой русский религиозный философ Лев Карсавин, тоже не чуждавшийся софиологии, считал, что «космос есть образуемое, оформляемое, материя, тело, чистая и безличная женственность. Мужественность мира — нечто в нем и в качестве его вторичное, нечто даруемое Богом и возникающее в единении с Богом. Онтическая неполнота из несущного мира есть неполнота мужественности, или женственность. И женственность не что иное, как категория отношения твари к Богу, творимость и образуемость из ничто».

Не дерзну ничего утверждать, но рискну предположить, что София — это и есть тот самый искомый Всечеловек, извечная жажда русского сердца, о котором писал и прп. Николай Сербский — и в этом смысле он также русский, т. е., прежде всего, сердечный, заботящийся о сердце. То же самое, вероятно, можно сказать и о Паскале...

Когда я говорю «русское время», то имею в виду не что-то национальное, а главную направленность духа, исторически присущую русской традиции. Независимо от национальной принадлежности, русским можно называть всякого, кто ищет не гордости конструкции, но смирения в приятии истины, которая сама открывается чистому сердцу в его сокровенных глубинах. Человек жив не головой, а сердцем — это важная истина, о которой время вспомнить сегодня, когда голову легко можно задурить с помощью новейших психотехнологий. Проникновенно заметил Ф. М. Достоевский, «Можно ошибиться в идее, но нельзя ошибиться сердцем и ошибкой стать бессовестным». Вот мы и вернулись к Сковороде: «Человек есть сердце» или к дельфийскому афоризму «Познай самого себя!», с которым сроднились и Сократ, и Сковорода. Все они говорят об одном и том же — поэтическом по большому счёту.

Когда к Сократу привели ученика, молчаливо осматривающего все вокруг, философ сказал: «Заговори со мной, чтобы я мог тебя увидеть». Смысл этих слов, конечно, не в том, чтобы ученик показал свои знания — он глубже, существеннее. Сократ — зеркало для ученика, перед которым тот может по-настоящему увидеть себя перед лицом Сократа, именно это и хочет увидеть Сократ.

Цветаева, к примеру, тоже утверждала: «Я вещь окончательно понимаю только через слово (собственное)». Своё слово — это поэтическое слово, т. е. не по-попугайски повторённое за кем-то, но лично услышанное, самостоятельно найденное, добытое («от избытка сердца говорят уста» — Мф. 12:34).

* * *

Русская философская мысль развивалась не по западному рациональному принципу, она шла своим, невидимым для рационального глаза путём. И, как ни странно, оказалась впереди западной (подобно черепахе Зенона, которую Ахиллес никогда не догонит). Это не всякому очевидно только потому, что русская религиозная мысль ищет своё на другом поле — в сокровенных глубинах сердца человеческого. Не зря многие русские мыслители свидетельствовали о несметных богатствах, сокрытых в сокровищницах не испорченной рационализмом народной мысли. К этой же сокровищнице обращались и малообразованные или вовсе необразованные люди в послереволюционный период. Любопытный эпизод есть в романе Андрея Платонова «Чевенгур»:

«— Чего ж молчишь, как темнота? — переспросил Копёнкин^[4]. — О звезде горюешь? Звезды тоже — серебро и золото, не наша монета.

Яков Титыч своих слов не стыдился.

— Я не говорил, а думал, — сказал он. — Пока слово не скажешь, то умным не станешь, оттого что в молчании ума нету — есть одно мученье чувства...

— Стало быть, ты умный, раз говоришь, как митинг? — спросил Копёнкин.

— Умный я стался не оттого...

— А отчего ж? Научи меня по-товарищески, — попросил Копёнкин.

— Умный я стался, что без родителей, без людей человека из себя сделал».

Такого рода говорение — процесс самоделания человека, чем-то схожий с вытаскиванием себя из болота Мюнхгаузеном. Только хвататься следовало бы не за волосы, а за сердце.

Читаем дальше гениального Платонова:

«Партийные люди не походили друг на друга — в каждом лице было что-то самодельное, словно человек добыл себя откуда-то своими одинокими силами. Из тысячи можно отличить такое лицо – откровенное, омрачённое постоянным напряжением и немного недоверчивое. Белые в своё время безошибочно угадывали таких особенных самодельных людей и уничтожали их с тем болезненным неистовством, с каким нормальные дети бьют уродов и животных: с испугом и сладострастным наслаждением».
(Платонов. Чевенгур).

Прочтём ещё один фрагмент из «Чевенгура», чтобы до конца уяснить суть, случившейся тогда трагедии:

«Лежали у заборов в уюте лопухов бывшие приказчики и сокращённые служащие и шептались про лето Господне, про тысячелетнее царство Христово, про будущий покой освеженной страданиями земли, — такие беседы были необходимы, чтобы кротко пройти по адову дну коммунизма; забытые запасы накопленной вековой душевности помогали старым чевенгурцам нести остатки своей жизни с полным достоинством терпения и надежды. Но зато горе было Чепурному^[5] и его редким товарищам — ни в книгах, ни в сказках, нигде коммунизм не был записан понятной песней, которую можно было вспомнить для утешения в опасный час; Карл Маркс глядел со стен, как чуждый Саваоф, и его страшные книги не могли довести человека до успокаивающего воображения коммунизма; московские и губернские плакаты изображали гидру контрреволюции и поезда с ситцем и сукном, едущие в кооперативные деревни, но нигде не было той трогательной картины будущего, ради которого следует отрубить голову гидре и везти гружёные поезда. Чепурный должен был опираться только на своё воодушевлённое сердце и его трудной силой добывать будущее, вышибая души из затихших тел буржуев и обнимая пешехода-кузнеца на дороге». «Люди не песни», — замечает этот кузнец, а плакать можно только от песен.

«Слушающее чувство» Чепурного (по его мнению город Чевенгур «заключал в себе его идею») точно слышит, что и «лопух — он тоже хочет коммунизма». Копёнкин тем же чувством знает, что и «конь своё сердце имеет!». А беднейший старик Яков Титыч стыдится того, что избыточно расходовал жизнь — по неопытности.

Платонов, по мнению многих литературоведов преодолевший в себе постмодерн ещё до его наступления, также руководствовался исключительно сердцем, и вот как он пишет о роли этого «слушающего чувства» или попросту «сердца», повествуя о приключениях Дванова: «Его сердце застучало, как твёрдое, и громко обрадовалось своей свободе внутри. Сторож жизни Дванова сидел в своём помещении, он не радовался и не горевал, а нёс нужную службу».

Но тот же внутренний сторож заставляет беспокоиться Чепурного, ответственного за жизнь и судьбу Чевенгура:

«— Как ты думаешь? — спросил он у Копёнкина. — Твой Дванов науку у нас не введёт?

— Он мне про то не сказывал: его дело один коммунизм.

— А то я боюсь, — сознался Чепурный, стараясь думать, но к месту вспомнил Прошку, который в точном смысле изложил его подозрение к науке. — Прокофий под моим руководством сформулировал, что ум такое же имущество, как и дом, а стало быть, он будет угнетать ненаучных и ослабелых...»

Легко прочесть эти строки с надменным выражением лица, ума и сердца, но чтобы понять их по-настоящему, чтобы извлечь из них пользу, следует вспомнить и страшный сон «усомнившегося» Макара: научного человека, словно каменного, мёртвого, попирающего другого — живого, «потому что думы его были глобальны». Диагноз цивилизации научных людей, поставленный платоновским Макаром, пророчески верен: «Не то тут особые негодяи живут, что даже растения от них дохнут! Ведь это весьма печально. Человек живёт и рожает после себя пустыню!»

О том же говорит философ Сковорода: «Я наук не хулю и самое последнее ремесло хвалю; одно то хулы достойно, что на их надеясь, пренебрегаем верховнейшую науку, до которой всякому веку, стране и состоянию, полу и возрасту для того отворена дверь, что счастие всем без выбора есть нужное, чего кроме её ни о какой науке сказать не можно... Науки же, вышедшие из повиновения верховнейшей госпоже, приносят только вред и мучения» (Разговор пяти путников об истинном счастии в жизни).

Тем же обеспокоен Николай Бердяев, говоря: «Бунтующий и самоограниченный „Эвклидов ум“ пытается построить миропорядок лучший, чем созданный Богом» (Великий Инквизитор). «Лучший для кого?» — как бы уточняет живущий после Освенцима мыслитель, напуганный ужасами фашизма, пережитыми как бытийный факт, как страшная правда о бесчеловечном человеке.

Кто не понял, о чём предупреждают нас мудрейшие из мужей разных веков и народов, неся миру весть, которую я дерзнула небезосновательно обозначить как «русскую», тот не сумеет миновать ловушек, расставленных Постмодерном.

* * *

Вероятно, есть смысл разграничить два вида человеколюбия или гуманизма (формула христианского гуманизма: «Кто говорит: «я люблю Бога», а брата своего ненавидит, тот лжец: ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит? И мы имеем от Него такую заповедь, чтобы любящий Бога любил и брата своего» — 1 Ин. 4:20–21): постоянно ругаемый западный — внешний, и русский, в т.ч. советского периода. Последний был нацелен на раскрытие внутреннего, сокровенно-глубинного потенциала человека, что было движением в сторону богоподобной личности, т.е. даже при внешнем атеизме внутренний путь ко Христу был открыт (личность Андрея Платонова тому наглядный пример) — и это важный исторический опыт для времени постмодерна. Ныне же строится миропорядок, нацеленный на перекрывание путей к Богу изнутри (новейшие технологии позволяют залезть так глубоко в человека, чтобы он перестал соответствовать себе биологически). Это и будет антихристов миропорядок.

«Знание надмевает, а любовь назидает» (1 Кор. 8:1). Очевидно, Антихрист — тот самый «научный человек» Платонова, он же — «Великий инквизитор» Достоевского. Основной метод мышления обоих — самонадеянная рациональность, лишённая сердечности и детскости. И, о диво, как раз против такой рациональности, против торжества «научных людей» всех мастей, выступает «ужасный» постмодерн, намеревающийся дать право голоса всем «униженным и оскорблённым». Но её же и утверждающий руками сильных мира сего. То есть, постмодерн, как и гуманизм, двулик: он обращён одновременно к двум различным жизненным векторам (внешнему и внутреннему) — а победит тот, что наиболее активен, победит утверждаемый людьми не на словах, а на деле.

Последняя крепость на пути человеческой бесчеловечности — сокрытая в недрах человека истина Христова. Когда не останется ничего истинного и гарантированного во внешнем мире (а это и есть признак постмодерна), останется всем доступная (но чванливо попираемая) истина внутри. Последняя опора человека в сумасшедшей реальности последних времён — его сокровенная глубина, вместившая в себя Христа. Последний свидетель и первый судия человеческой продажности — наше собственное Сердце, главный предмет русской философской заботы.

12 апреля 2017
koppel.pro