Слова о Всечеловеке

На пути по кругу

Утихает шум дня, и солнце на западе краснеет, стыдясь утренней своей страсти и разбитых надежд. А Черный Ворон воткнул посох на поросшей соснами горе и отправился вслед за заходящим солнцем, вокруг земли, не давая солнцу ни зайти, ни взойти, ибо хотелось ему увидеть всю планету под одним углом солнечного освещения. Когда же, пройдя путь по кругу, вернулся он вновь на гору, стали спрашивать зеленые сосны и рыжие лисицы под соснами, и пестрые птицы на ветвях, и глазастые рыбы из серебряного озера — его старые знакомые — все стали расспрашивать:

— Расскажи, Ворон, что видел ты, пройдя за солнцем вокруг земли?

Посмотрел Ворон всемилостивым взглядом на зеленые сосны, на рыжих лисиц, на пестрых птиц, на глазастых рыб в серебряном озере и промолвил:

— Видел я самого себя, раздробленного, замаскированного, отчужденного, самозабытого, скованного — самого себя.

Видел без числа глупцов со скипетрами мудрости, и Бога, распятого в них.

Видел много жестоких властителей с признаками Божией милости, и Бога, распятого в них.

И множество святых, облаченных в смирительную рубашку стыда, и Бога, распятого в них.

И множество злоумышленников во главе стола, и Бога, распятого в них.

И множество злоречивиев с руководством в руках, и Бога, распятого в них.

И множество злодеев в пурпурных тогах славы, и Бога, распятого в них.

Видел сыновей, взбунтовавшихся против Отца, и Отца, угодливо служившего сыновьям.

Но наибольшее из того, что я видел, — не человек без греха, а человек, сознательно и добровольно искупающий свой грех.

Возвышение униженного Бога — единственное, что мне представлялось большим даже самого Бога, и несравненно большим земли.

И видел я, близнецы мои, всюду видел когти Люцифера, хотя они редко не спрятаны в перчатках; и рога его, хотя они редко не спрятаны под колпаком; и бесцветные глаза его, хотя они редко не спрятаны за цветными очками; и ледяное лицо его, хотя оно редко показывается без доброй маски; и меч в руке его, хотя он редко появляется без креста; и маслиновую ветвь мира па груди его, хотя она редко носится без отравленной стрелы; и нарцисс любви в волосах его, хотя он редко не оплетен змеями.

Страха большого исполнились зеленые сосны и рыжие лисицы, и пестрые птицы, и глазастые рыбы в серебряном озере, а затем спросили еще у Черного Ворона:

— А скажи нам, Близнец Ворон, сделало ли тебя путешествие за солнцем счастливее, богаче?

Ответил Ворон:

— Если бы даже весь снег и сахар превратился, а вся влага дождей в мальвазию, горечь души моей не была бы заслащена. Ибо душа моя не желает сладости извне. Да она и не пить сладость стремится, а поить сладостью.

Если бы и вся пыль под ногами моими в изумруды превратилась, а все листья на деревьях в алмазы, богатство мое бы не увеличилось. Ибо душа моя не ожидает богатства извне. Ее желание, и крест ее — обогатить себя собою, а не одеждами.

Если бы мне все лестные слова высказали, все почести оказали и все престолы дали, ничто бы не смогло уменьшить печаль мою, кроме душ, которые бы присоединились к душе моей, которые бы слились с душой моей и мою душу удвоили, утроили, вовсечеловечили.

И еще спросили зеленые сосны и рыжие лисицы, и пестрые птицы, и глазастые рыбы из серебряного озера:

— Каков же тот путь, который прошел ты, Ворон?

— Это круг, — ответил Ворон. — Он такой же, как и тот, который вы проходите, когда движетесь и даже когда не движетесь.

Я проходил сквозь растения и минералы, увидел себя в них, и через них к себе пришел.

Проходил я через скимнов и змей, через ареланов гневных и голубей, при хижинах обитающих, и через них возвращался к себе.

Проходил я через железо и ртуть, через хрусталь и драгоценные камни, через уголь и радий, и, оглядевшись, оказался сновав себе.

Вселялся я во мхи полярные и в грибы болотные, и не обнаружил чуждости.

Летел я с ветром и дремал с черепахами, и круг все-таки составлялся.

Я трещал вместе с кузнечиками, гудел со шмелями и куковал с кукушками, и когда оглядывался вокруг себя, видел тот же круг.

Несся я по горизонтали, зарекшись: «Не буду больше двигаться по кругу!» Но когда считал, что я на краю вселенной, видел опять замкнутое кольцо.

Вновь и вновь оказывался я в обличьях разных людей, в шкурах зверей, в одеяниях цветов, отыскивая чуждость, но когда считал, что забрался в самую дальнюю даль, по невидимому кругу возвращался я в самую ближнюю близость.

Я бежал от себя, чтобы избежать неизбежного, но когда падал от усталости, видел, что я в своей привычной постели.

Еще об одном решили спросить зеленые сосны и рыжие лисицы, и пестрые птицы, и глазастые рыбы из серебряного озера:

— Можем ли мы помочь тебе, Ворон, близнец всего существующего?

— Не можете помочь мне, если не поможете всему. А всему поможете, думая о Всечеловеке.

Знайте, близнецы мои: Всечеловек — Распятый Бог во всем. Все, что есть на земле, — это кресты Распятого Бога.

Всечеловек — то, что во лжеце не лживо, не воровато в воре, не поджигательно в поджигателе, что не разрушительно в завоевателе, и не блудно в блуднике, и не пугливо в запуганном, и не жадно в жадном, и не боязливо в умирающем. Это Всечеловек.

Всечеловек, близнецы мои, — то, что воспринимается как крылатое в змее, как свежее в гнилом яблоке, несебялюбивое в барсуке, непреходящее в сосне, неотъединенное в лисице, непобедимое в птице, счастливое в рыбе, созидательное в серебряном озере и живое в кладбище. Это Всечеловск.

Всечеловек— Мать Люцифера, которая попустила, чтобы сын ее унизил, измельчил, умалил, стеснил, оплевал и распял — все из любви материнской к сыну.

Я хочу восстановить Мать, собрать ее, вернуть ей силу, овсесилить и воскресить.

Клянусь вам Распятой Матерью, что эту волю свою исполню, с вашей помощью.

Сверхчеловек строил башни на неравных основаниях внешних различий мира. Поэтому его башни обрушились.

А мы будем строить башню нового мира, новой истории на основании внутреннего — самого что ни есть внутреннего — равенства всего, или распятости всего.

Поэтому и говорю вам, близнецы мои: не можете мне (и себе) помочь, если не поможете всему. А всему сможете помочь, думая о Всечеловеке. Прежде всего думая о Всечеловеке.

Вспашка нивы

Раздал Черный Ворон все свое имущество нуждающимся и несчастным, и когда оказался он бедняком среди бедняков, все стали заботиться о нем, как и о себе. Так что всего имел он больше, чем когда-либо, и любовью был обеспечен больше, нежели богачи запасами железа и золота.

Не хотел однако Ворон жить только за счет своих слов и запрещал всем зарабатывать деньги, продавая слова и мысли. А давал он наказ, чтобы каждый живой человек выполнял некую работу, созидательную работу, и так жил. Ибо считал он слова и мысли не работой, а животворной музыкой всякого занятия.

Сам же он был гончаром по роду занятий и землепашцем по наследству.

И вот как-то утром пахал Ворон со своими друзьями, время от времени прерывая молчание словами и мыслями, которые, словно музыка, услаждали пахарей.

— Жизнь наша — вовсе не причудливый день в вечном мраке, а причудливый сумрак в вечном дне.

В каждое мгновение какая-то новая звезда бросает взгляд на нас. Мир!

Потому и говорит Всечеловек: вы, потеющие в приготовлениях к аудиенции у королей из желатина, устыдитесь, что весь свой век вы ходили без приготовлений, без страха и новых одежд на встречу с солнцем из архангельских тканей.

На какую бы вещь ни посмотрел Всечеловек, он черпает из нее мудрость, как солнце росу из травы.

Всечеловек видит в каждом создании двоичность: Бога и самого себя. Из-за Первого — он почитает каждое создание до обожания, а из-за второго — симпатизирует каждому созданию до самопожертвования.

Коза, братья, питается тернием и дает молоко, змея же питается молоком и дает яд.

В каждом человеке, братья, имеется столько злой воли, что на нем может созидаться ад, и столько доброй воли, что на нем может созидаться Небо. Враг у врага признает первое, мать у сына знает второе.

Капель яда из сердца в мозг капает больше, чем из мозга в сердце.

Бесчисленные предпосылки нашей общественной жизни содержатся на солнце и планетах. Потому и не выходят на свет те странники-исследователи, которые лишь со свечой земной входят в тоннель нашей души.

Пахари, если вы к солнцу даже спиной обращены, солнце будет вам светить. Если вы к Богу даже спиной обращены, со хребтом, исполненным безбожия, Бог вас будет вести.

Пахари, я однажды разговаривал с фабрикантами, производящими книги, и сказал им:

— Скорость мысли несравнима со скоростью производства типографской краски, о производители книг! Даже если мозг летит на воздушном корабле, мысль всегда тащится пешком.

Пахари, каждый прошедший день видится нам как оригинал нынешнего, и каждый будущий — как корректура нынешнего.

Всечеловек таинственно знает, что все дни — одинаковые пакеты, в которые смертные упаковывают свои дары вечности.

Пахари, грех вызывает исправление, и преступление вызывает святость.

Всечеловек полон грехов и преступлений, и полон исправления и святости. Все грехи должны осуществиться на земле, и все преступления должны исполниться до завершения истории. История не может завершиться, пока грех не будет изливаться через ее края. Грех, стыд и исправление как нормальная биография всех нормальных — аномалия всех падших.

Пахари, когда Ангел ходит, дьявол прячется в его тени. Когда дьявол ходит, Ангел скрывается в его тени.

Я, Ананда Черный Ворон, сын Адамевы, прошедший всеми путями земными и часто возвращавшийся, запыхавшись, в исходную точку, чтобы опять, с неутомимостью муравья, пойти новыми путями, хранил это как тайну (пока не заметил, что и другие также хранят это как тайну в порванном кармане): когда Ангел из меня говорил, дьявол подслушивал; когда дьявол из меня говорил, Ангел слушал. Пока я не прозрел и не пошел по пути, который одобрен солнцем и богами, а запрещен князем мира сего.

Пахари, люди грешат либо из самолюбия, либо из самопрезрения.

Довелось мне слышать исповедь одного старика на смертном одре: «Я грешил, — признавался он, — сначала из любопытства, а потом из самопрезрения. Потому любил я грешников всех мастей, что они близки душе моей, истории моей». Взять грех на себя — значит взять крест на себя.

И довелось мне, пахари, слышать разговор двух спорящих.

Первый утверждал: « Я всю жизнь путешествовал по земле. Земля была манежем для ног моих и упоением для глаз моих. Мне сто лет, и сто раз я обошел землю».

А второй: «Я всю жизнь провел на одном месте и прошел путь меньший, чем крот в моем дворе. Однако я был спутником Земли вокруг Солнца. Мне сто лет, и сто раз я обошел Солнце».

Пахари! Из всех чувств язык — не самый лучший выразитель души человеческой. Как пес не весь в лаянии, так и человек не весь в том, что он говорит. Велика премудрость — найти человека вне языка и оценить пса помимо лаяния.

Всечеловек слышал языки всего живого, однако ни один не показался ему менее нечистым, нежели умолчание при глазах, в которых светится истина.

Пахари, история записывает два вида героев, а именно: тех, которые отдают свою жизнь за свои идеалы, и тех, которые отдают чужие жизни за свои идеалы. Мерзка наша история, пахари, поскольку и вторых записывает в герои, таким образом путая уголь с алмазами.

Пахари, один юноша спросил у меня, как ему стать пророком, ибо стыдно, мол, видеть лишь то, что и попугай видит. А я ему сказал:

— Предсказывай всегда добро добру и зло злу, тогда будешь всегда истинным пророком. Если же сделаешь хотя бы одно исключение, из маловерия или страха, будешь ложным пророком, но истинным попугаем.

Пахари, один из моих друзей умирал со страхом, который исторгал у него слезы из сердца. А я ему сказал:

— Ты, друг мой, умираешь. Но ты уходишь не в большую мистерию, а я остаюсь не в меньшей.

В это время солнце, разумное и послушное солнце, показало полдень, и пахари сели в проложенных бороздах обедать.

В поисках близнеца

Нищий какой-то постучал в двери хижины, которую Черный Ворон заполнял мыслью и молитвой.

Когда Ворон открыл дверь, нищий приковал взгляд к лицу хозяина и стал молча, как изваяние.

— Какое добро ищешь, брат? — сорвался у Ворона с языка вопрос. Ворон взял его под руку, ввел в свою обитель мысли и молитвы и остался там с ним до тех пор, пока холодная маска луны не заменила огненный лик солнца.

— Знаешь, когда умирала моя мать, — объяснил нищий с досадой человека, который говорит о вещах либо слишком известных, либо совершенно неизвестных, — перед смертью она поведала мне, что родила близнеца, тогда же, когда и меня, но что он пропал из колыбели и что я не буду иметь покоя, пока его не найду. Легко испустила душу моя мать, постепенно утекли и мои семьдесят лет, исполненных неосуществленной надеждой и безуспешной погоней за близнецом. Поэтому гляжу я на тебя, после тщетного вглядывания в миллионы других, не найду ли свою тайну в тебе.

В это время совы закричали рядом с хижиной. Нищий рассердился и начал ругать ночных птиц:

— Как будто людям нужно их отвратительное пение! Кто это?

— Мои близнецы, — сказал Ворон. — Не сердись, брат, ведь им тоже не нравится дневной шум людей. Тишина ночи — единственная сцена для их песен. Их ночное пение и зрение выверяет и дополняет наше дневное.

Нищий в недоумении пошарил своим посохом в углу хижины, как будто искал новых мыслей. Из угла выпорхнули цыплята, гонимые испугом, которого было больше, чем воздуха в их телах.

С досадой и не без иронии нищий спросил:

— Может, это тоже твои близнецы?

— Да, — ответил спокойно Ворон, — это мои и твои близнецы.

Молчал нищий, удивленный словами, каких не слышал никогда за свои семьдесят лет. И Ворон молчал, размышляя о скорости звезд, танцевавших на небе одна вокруг другой, и об изяществе старых атомов, вращавшихся один вокруг другого в глазу нищего, и о Боге, Который на все это смотрел и Своей улыбкой управлял.

А когда настала глубокая ночь, нищий сказал:

— Дай мне поесть, брат. Я голоден.

Оторвал Ворон глаза от своих видений, ибо слышал голос нищего, но не слышал слов. Потом все-таки вывел смысл слов из дошедшего голоса и ответил:

— Даю тебе того, что Бог дал мне и совам, и чем сам я постоянно сегодня питался — воздуха и воды. Вдыхай воздух медленно и глубоко, испей воды с мыслью о Боге, и голод оставит тебя. А завтра будем молиться о хлебе. Видишь, Ангелы питаются эфиром, а Бог — улыбкой!

В ту ночь пошел сильный дождь, и нищему не давали спать его удары струй по деревянной кровле, а также шум побежавших ручьев. Тогда он разбудил и Ворона, прося, чтобы тот сказками своими помог ему скоротать время.

— Что ж, — отозвался близнец всякой твари, — время укорачивает остающийся путь и наш, и солнца, так почему бы и нам не укоротить время. Да как укоротить то, что не существует, не существовало и не будет существовать? Видишь ли, время — это одна из сказок. Собственно, меняющееся движение сказки и погоня за сказкой составляют сказку времени.

Вот, скажем, два солнечных луча исходят утром из одной точки, но один падает на землю, а другой — на Юпитер. Когда встречаешь иностранца, подумай, что твоя и его генеалогия нисходят к началу истории и приходятся на одну и ту же точку, на тех же мужа и жену. Что, таким образом, легче, нежели найти своего близнеца?

Я — близнец всему, кроме Бога. Все, что существует, спало некогда в одной со мною утробе. Все, что вышло из этой утробы — с глазами или без глаз, с мозгом или без мозга — это мои братья и сестры. И отец мой — это брат мой, и мать моя — сестра моя. Когда усвоишь эту сказку, найдешь близнеца, которого ищешь, обретешь и покой, который, как тень, невидимо носился рядом с тобой семьдесят лет.

Ты — сын человечества, а не сын одного мужчины и одной женщины. Тысячи поколений работали на тебя, несли тебя, как вечную тайну, пока наконец не передали твоей матери, чтобы та явила тебя свету. Древняя и многодейственная машина переливала тебя из бочки в бочку, из отца в сына, пока, наконец, из руин всему предшествующей арки не появилась и твоя бочка на пучине вселенской Майи.

Под грузом тысячи поколений тяжело идти прямо, тяжело и согнувшиcь, тяжело на ногах, тяжело и на голове.

Тем не менее самым правдивым хронистом прошлого является настоящее.

Мы знаем о своих предках то, что знаем о себе, и не знаем о них того, чего не знаем о себе.

Человеку дана одна мать, как один золотой талант, не для того, чтобы закопать этот талант, а чтобы его умножить, гope тому, кто говорит: «У меня была одна мать, и я закопал ее». А благо тому, кто говорит: «Дана была мне одна мать, а сейчас у меня десять матерей». Горе матери, которая говорит: «У меня был один сын, я закопала его, и сейчас я уже не мать». Один сын ей дан, чтобы открылись у нее глаза на многих сыновей, плачущих под соседними крышами. Один сын ей дан не для того, чтобы иметь, а чтобы научиться быть матерью.

Сказка материнства и братства — это сказка, которую солнце знает и ценит, а люди предчувствуют и недооценивают.

Будь матерью и священником для каждого живого сущего. Ибо мать — лишь печь для варки картофеля, если она не священник. А священник, если он не мать, подобен повару, который держит пустые горшки на огне и обещает голодным обед.

Когда Бог, Матерь мира, говорит о детях своих, Он говорит: «Мой Сын». Почему бы и тебе обо всех соседях твоих, которые кружатся изо дня в ночь и из ночи в день с этой больной планетой, не сказать: «Мой близнец»? Скажи истину, и истина сделает тебя молодым и спокойным.

Закаркал однажды ворон перед моей хижиной, и я сказал ему: «Доброе утро, брат». А ему это было приятно, и он спросил, чем может отплатить за любезность.

— Ты, брат, живешь двести лет на земле, — ответил я. — Каркал ты над моей колыбелью и будешь каркать над моей могилой; скажи мне что-нибудь о Боге и людях.

Ворон же сказал:

— Едино сердце у Бога для всех Его детей, потому он и называет в единственном числе: «Сын». А человек имеет сердце, составленное из сердец, потому и видит все во множественности.

Близнец мой, глубоко под землей клокочет вода и сказывает о чудесах света, об увиденном из облаков, когда она была паром. Высоко в облаках гремит пар и сказывает о чудесах, об увиденном во тьме под землей. И вода под землей не знает, что она — близнец воде в облаках. В таком незнании, таком самозабытьи, и человек живет. Сказка самозабытья — колючая сказка земли.

Назавтра, до того как старик встал, Черный Ворон спустился в деревню и принес хлеба, достаточно для двоих на весь день. Прежде чем есть, Ворон перекрестил хлеб и прочитал молитву:

— Да будет благословенна сестра-пшеница, наша близница на земле, отдавшая свою жизнь, чтобы нас накормить. Да будут благословенны лучи солнца, вошедшие в колосья пшеницы, из которой сей хлеб; и вода, выпитая пшеницей; и вещества, питавшие пшеницу; и почва, на которой злак возрастал доверительно и радостно; и руки, хлеб растившие, жавшие, моловшие, выпекавшие; и души, нам его даровавшие. Да простит нам пшеница, что мы едим ее. Мы ее переносим из смерти снова в жизнь. Мы едим ее из любви, а не из ненависти, как и она питалась плотью и кровью наших предков, королей и нищих, захороненных в земле, где она росла. Прости и помоги, пшеница-сестра. Войди в нас и соединись с нами, и помоги нам своей красотой и добротой, чтобы и мы соединились с Богом, как с тобой. Ведь ты, святая пшеница и мать, — Божие тело и Божия кровь.

А когда ели хлеб, Ворон взял ковш воды и подал его гостю, благословляя так:

— Да будут благословенны водород и кислород, великие элементы превеликой водной стихии на земле. Да будут благословенны все водоемы и все каналы, и все артерии, по которым эта вода текла тысячи лет, все камни, все отроги, все облака, растения и останки — все русла и пути этой воды. Да разольется по нашим телам божественная влага, полная Божиего Духа и пресветлого эфира, брата нашего. Да имеет она действие крови Божией в нас, напитав, очистив, освежив наши тело и дух. Да войдет она в нас, как в храм Духа Святого, и да поможет своим и нашим ощущениям, наша святая сестра-близница, вода многовидная.

После трапезы вышли из хижины хозяин и гость его, близнецы. Растроганный нищий обнял Черного Ворона и промолвил:

— Я исполнил материнский завет, отыскал близнеца, и нашел покой душе. Жизнь и смерть сейчас для меня — одинаково дорогие храмы покоя.

Волнение мешало ему говорить. Старик опустился на росистую траву. Ворон прижал его голову к своей груди, а солнце, великий первосвященник Божиего алтаря, улыбнулось душе нищего и подняло ее в выси.

Ворон-Близнец выкопал ему могилу возле своей хижины, посадил ирисы на могиле и позвал птиц, чтобы вместе его отпеть.