«Ворованный воздух»

В мире, лежащем во зле (1 Ин. 5:19), жизнь — это «ворованный воздух». Мир позволяет быть только заведомо никчёмному, мёртвому, изгоняя, выдавливая из своего пространства всё по-настоящему ценное — живое. Жизнь — чужда миру, мир чуждается жизни.

Это надо только увидеть — что жизнь здесь незаконна. Как росточек на бетоне, она невозможна и невероятна. Но она — есть! И это самое настоящее чудо, к которому мы слишком привыкли и потому не понимаем, к примеру, почему возможно зло.

Правильнее ставить вопрос по-другому: почему возможно добро? Как в мире возможна любовь? Именно такая постановка вопроса сейчас крайне необходима. Потому что мы стали слишком расслабленными. Мы забыли главное, что должны были усвоить из хороших книжек. Мир — во зле лежит, но мы и никто другой призваны к тому, чтобы изменять этот мир к лучшему, чтобы быть проводниками добра в нём.

Нам кажется, что достаточно правильных красивых мыслей или мнений, или даже дел — раз в месяц, раз в год или, в лучшем случае, по воскресеньям. Нет, так не бывает. И если этот мир ещё стоит, то только потому, что есть те, кого не видно, но кто производит жизнь каждое мгновение. Как паук плетёт свою паутину, так праведники плетут нити жизни, пронизывая ими смерть мира, именуемую почему-то жизнью.

Когда мы усвоим, что жизнь всегда вне закона этого мира, что она всегда не от мира сего, мы станем более ответственными и более благодарными. И ещё, вероятно, мы станем более пугливыми и обретём наконец страх Божий — боязнь жизни без Бога. Ибо жить можно только в Боге.

Жизнь надо «воровать» — надо привносить жизнь, отнимая пространство у смерти. Жизнь — это вместосмертие, вытеснение смерти из её законного пространства мира сего.

«Ворованный воздух» придумал Мандельштам. Правда, говорил он о поэзии: «Все стихи я делю на разрешённые и написанные без разрешения. Первые — это мразь, вторые — ворованный воздух». Но так случается у поэтов, что сказанное ими часто является истиной в самом широком понимании. Стихи и жизнь — одно.

Блок задохнулся нежизнью. Он же поставил себе диагноз*: «Поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем». «Мразь» жизни, не вмещающей поэзию — это нежизнь.

Дни — горошины чёток. Когда темно, люди движутся только ощупью — и хорошо, когда по чёткам.

Луч промелькнёт, как выдох: «Слава Богу!»
(И в светлый миг подумаешь — за всё).

Почему выдох, а не вдох? Казалось бы, луч вдохнул — и легче, мы ведь, если живы, дышим светом, без света задыхаемся. Но дыхание во тьме нежизни — это нехватка света для вдоха: «за всё» работает во тьме как очистительный фильтр. Живой человек, как и лирический герой стихотворения, чтобы дышать во тьме, вдыхает тьму, перерабатывая её во свет — и только так он может дышать.

Таково наше призвание: созидать жизнь, производя свет. Смерть преодолевается только усилием производящим жизнь. Сила обретается в немощи, когда мы понимаем, что наша жизнь — нежизнь, и что производить необходимый для жизни свет мы можем только силою Христовой, которой одаривает Господь всякого любящего Его человека. Жизнь — это Господь.

Богу было угодно сделать людей своими братьями-соработниками, Он призывает каждого стать проводником любви Божьей к человеку. Мы исполняемся дарованной Им любовью только когда стремимся донести её до наших ближних. Передавая Божью любовь ближним, мы наполняемся ею сами.

Радонеж