Поэт Юлия Вознесенская

Бабушка рассказывала, что они с дедом сначала хотели назвать маму «Альбина». Но, увидев, как она беспрестанно вертится в колыбели, поняли, что она — настоящая ЮЛА! Так она и стала Юлей. Мама начала писать стихи еще со школы. С 1946 по 1948 годы ее семья жила в Восточном Берлине — ее отец служил в Группе советских войск в Германии. В детстве мама говорила по-немецки лучше, чем по-русски. Но когда они вернулись в СССР, она и мой дядя вскоре забыли немецкий язык. Во время игры в прятки в питерских дворах, они по-немецки подсказывали друг другу, кто и где спрятался. За это местные ребята стали злобно дразнить их «фашистами». Из-за этого невольного стимула немецкий язык быстро ушел. До смерти мама говорила по-немецки слабо, хотя и жила в Берлине.

Она рассказывала, как в 1954 году, вскоре после смерти Сталина, они в классе готовили школьную стенгазету, посвященную очередному съезду КПСС. Школьницы долго сочиняли дежурный официоз, в котором перечислялись достижения «любимой партии»:

— Больше стало и заводов, и станков, и пароходов… Больше стало и колхозов…

— Девочки, тут — ошибка! Сейчас идет укрупнение колхозов, так что колхозов стало, как раз меньше!

Девчонки задумались.

— И станков, и паровозов, меньше стало и колхозов…

Все захихикали. Кое-как добрались до конца:

— Больше хлеба у народа….

Опять застряли. Как, вдруг, звонкий детский голос громко сказал:

— Больше стало кислорода!

Все покатились со смеху. Сталин уже умер, но печатать ТАКОЕ лаже в стенгазете было еще нельзя. Однако, это выражение вошло в жизнь школы. Как только не хватало какого-нибудь дежурного официоза, кто-нибудь просто говорил:

— Здесь кислорода нужно добавить!

И все понимали, о чем идет речь. Мама поступала в театральный институт, потом перевелась на медицинский факультет, но тоже ушла. Потом пробовала себя в журналистике. В начале шестидесятых работала корреспондентом в местных газетах в Мурманске. Там и появилось ее стихотворение «Лапландия».

Ее девичья фамилия — Тараповская. Ее отец был донской казак, родившийся в городе Россошь. Мать ее Лебедева Ольга Николаевна, была из семьи земских врачей, родилась в городе Бологое, что между Москвой и Питером. Сама мама родилась уже в Ленинграде.

Фамилию Вознесенская она получила от первого мужа. Брак этот продлился недолго и вскоре распался. Но фамилию мама оставила, считая ее благозвучной.

Стихи Юлии Вознесенской печатали в разных советских журналах, считая ее многообещающим автором. В шестидесятых годах одну песню на ее слова даже пела Эдита Пьеха.

В середине шестидесятых годов мой младший брат сильно болел. Мама с отцом решили на время переехать в более здоровый климат. Они выбрали деревню Важины на берегу реки Свирь, на границе с Карелией. Там мама устроилась в местную школу преподавателем музыки, а отец стал заведующим Дома культуры.

Зимой морозы за сорок, летом — рыбалка на Свири, на которую я бегал тайком, так как мама боялась отпускать меня. Правда, взрослые тонули в этой реке гораздо чаще, чем дети. Эта деревенская идиллия закончилась тогда, когда местное начальство увидело в приезжих конкурентов тамошней номенклатуре: авторитет у родителей и их друзей в деревне сложился более серьезный, чем у местных князьков. Родителей отттуда просто выжили. Но брат к тому времени выздоровел, и в деревне Важины Юлию Вознесенскую и ее мужа уже мало что держало.

Публикации в советской прессе закончились в 1968 году, после вторжения советских войск в Чехословакию. Тогда мама написала поэму «Вторжение». Я помню лишь одну строку из нее:

— Танки рвутся через Влтаву...

Где сейчас находится текст этой поэмы? Там же, где тексты многих других стихов Юлии Вознесенской. У нее было несколько архивов, но большинство из них разбросано по разным квартирам.

После написания поэмы «Вторжение» Юлии Вознесенской пришлось выдержать долгую беседу с сотрудниками КГБ, которые просто пообещали ее посадить. Сколько подобных бесед было в будущем! Даже в количестве обысков, проведенных у нас дома, мама сбилась со счета. Количество стихов Юлии Вознесенской также с трудом поддается учету. Но с 1968 года она могла печататься только в самиздате.

Помню, как в начале семидесятых годов она написала мистическую поэму «Белый лыжник». Она была во многом автобиографичной, она повествовала о молодой поэтессе, которая зимой осталась на даче одна. Будучи в депрессии, она решила покончить жизнь самоубийством. Как, вдруг, к ней в окно заглянул таинственный Белый лыжник. Это был призрак самоубийцы, который был обречен скитаться по Земле и навещать тех, кто решил свести счеты с жизнью. Помню лишь последние строки поэмы:

Скитаясь вечно по Земле
Друзей не ищет Белый лыжник,
Но если вам не дорог ближний,
Он посетит вас по зиме!

Где сегодня находится текст? Остается лишь гадать. Симптоматично, что много лет спустя Юлия Вознесенская будет сотрудничать с сайтом, занимающимся спасением людей от самоубийства.

В семидесятых годах наша семья занимала две комнаты в питерской коммуналке, по адресу улица Жуковского дом 19 квартира 10. Именно в одной из этих комнат Юлия Вознесенская и устроила салон молодых поэтов. Они называли себя «Второй культурой», в отличие от культуры первой, официозной. Но все время пытались пробиться: в 1974 году был создан сборник «Лепта», куда вошла поэма Юлии Вознесенской. Власти ответили более чем жестким отказом. Таким образом они сами загоняли талантливых поэтов в самиздат и делали их оппозиционерами.

В 1975 году молодые поэты и художники устроили демонстрацию, посвященную юбилею восстания декабристов. Снова задержания, обыски и вызовы в КГБ. О каких публикациях в советских печатных изданиях могла быть речь?!

В 1976 году на квартире неофициального художника Евгения Рухина произошел пожар. Причем, пожар начался в мастерской, где в тот момент никого не было. Сам художник, неожиданно вернувшийся с дачи, погиб. Все указывало на поджог: власти пытались всеми силами помешать свободомыслию даже в искусстве.

Шок в среде Второй культуры был колоссальный.

Летом того же года весь центр Ленинграда был расписан антисоветскими лозунгами. Самый длинный украшал Государев бастион Петропавловской крепости. Тут уже занервничал КГБ:  я сам видел двух автоматчиков, выставленных караулом возле Большого дома на Литейном. Кто мог подумать, что все это — дело рук четырех человек? Юлия Вознесенская, Наталья Лесниченко (моя крестная), художники Олег Волков и Юлий Рыбаков. Художников вычислили быстро: лозунги были нарисованы с каллиграфической точностью.

Юлию Вознесенскую задержали летом того же года на белорусской станции Невель и перевезли в Ленинград. Остальных взяли чуть позже. Юлия вознесенская отказалась от дачи показаний: гебисты ничего доказать не смогли. Ее отпустили, но предупредили, что посадят по новому делу.

Во время обысков на нашей квартире было найдено немало антисоветской литературы. Зимой того же года состоялся суд, где Юлию Вознесенскую приговорили к пяти годам ссылки, по статье 190 часть 1 УК РСФСР — «Распространение злостных клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». Потом мама со смехом вспоминала, что когда она входила в новую общую камеру, и бывалые зечки спрашивали ее про статью, а она скороговоркой ее называла, то умудренные жизнью уголовницы вздыхали:

— За правду, значит….

Ссылка была назначена Юлии Вознесенской в городе Воркута. Пробыла она там недолго: ее подельники, Рыбаков и Волков, начали каяться, а мама решила сбежать из ссылки и проникнуть на процесс, чтобы успеть крикнуть из зала: «Не кайтесь — не поможет»! План был довольно авантюрный: маму арестовали еще до процесса. Отправили в Воркуту, где суд заменил ей ссылку на лагерь: 2 с половиной года лагеря взамен пяти ссылки.

Через половину срока мы с братом получили свидание с мамой. Поселок Бозой Иркутской области. В сумке с продуктами мне удалось спрятать фотоаппарат, проносить который на территорию лагеря было строжайше запрещено. Брат настроил его и сделал те самые два снимка, сохранившиеся до сих пор.

Во время свидания мы с братом увидели на лбу мамы огромный шрам. Она пояснила.

— Лагерь ведь — уголовный, я здесь — единственная политическая. Мы повздорили с одной из криминальных, она пообещала отомстить. Еще кричала: «Она — политическая! Если ее зарезать, то мне еще срок сократят»! Вот выгоняют нас в лес, на обрубку сучьев — женщины часто выполняли эту работу. Во время перерывая я пошла к бочке с водой — умыться. Наклонилась над бочкой и увидела, как что-то блеснуло. Подняла голову, и во время: нож в шею шел. Из-за того, что голову подняла, нож лишь по лбу прошел. Другие заключенные скрутили неумелую злодейку, мне стянули рану повязками. Вот — шрам остался…

Впоследствии шрам этот полностью затянулся — ни следа!

По окончании срока Юлия Вознесенская вернулась в Ленинград. Ее отказывались прописывать. Приближалась олимпиада 1980 года, перед властями стояла задача — очистить города, где проходили Олимпийские игры, от нежелательных элементов, прежде всего — от элементов антисоветских. Маму вызывали в КГБ и настойчиво предлагали уехать. Она отказывалась — мы ведь не немцы и не евреи. Но гебисты сделали иначе: надавили через детей. Меня исключили из училища с формулировкой: «в связи с переменой места жительства». Одновременно призвали в армию. Пришлось прятаться. Мама поняла, что долго это продолжаться не может, и согласилась на эмиграцию. Люди, желавшие уехать, могли добиваться разрешения на выезд десять лет, мы не хотели уезжать, а нам оформили выезд по гостевому американскому вызову, вручив на него израильскую визу с формулировкой: «Разрешен выезд в Израиль (США)»!

Перевалочный пункт в Вене. Там мы вошли в контакт с представителем НТС. После договорились со знакомыми о переброски нас в Германию— ведь именно во Франкфурте-на-Майне был центр русской белогвардейской организации НТС.

Переброска прошла довольно легко, мы попросили политического убежища в ФРГ.

Мама одно время работала в «Обществе по защите прав человека» во Франкфурте, потом переехала в Мюнхен, устроившись на «Радио «Свобода». Со смехом вспоминала, как в Мюнхене ей дали экскурсовода, показывавшего достопримечательности города. Он, почему-то, все время жеманно называл ее «графинюшка», маме этот бадаган порядком надоел. И вот этот кривляка, желая показать маме Нимфенбургский сад с прудом, сказал:

— Графинюшка, не желаете ли посмотреть на лебедей?

Мама ответила ему в унисон:

— Вы хотели мне показать, как они голыми жопами по холодной водичке скользят?

Кривляка осекся и замолчал.

В эмиграции Юлия Вознесенская стихов написала немного — некоторые из них приведены в сборнике, который составил автор. После выхода ее первой книги, написанной в жанре православного фэнтези, она полностью переключилась на прозу.

Уже в Берлине, несколько лет назад, в трапезной русской церкви, я рассказывал священнику о былых маминых делах.

— Характер у мамы боевой. Она даже следователя КГБ на допросах до инфаркта довела.

Я не заметил, что мама стоит у меня за спиной.

— Сынок, что ты здесь про маму такое рассказываешь?

Я обернулся.

— Мама, но ты ведь и вправду следователя КГБ до инфаркта довела.

Мама засмеялась.

— Одного?! Двоих!

Незадолго до смерти, она сказала мне:

— Я знаю, что стихи мои — хорошие, но сегодня я сама к ним безразлична.

Однако, почти все стихи, написанные Юлией Вознесенской, появлялись лишь в самиздате. А стихов она написала огромное количество: ведь они были написаны в период с 1960-х по начало 1990-х годов. Многие из них еще предстоит отыскать.

В этот сборник вошли лишь те, что остались в архиве Юлии Вознесенской в Берлине.

Когда ей поставили диагноз — рак, она, поначалу, пыталась скрывать это от близких, чтобы не травмировать их. Но шило в мешке не утаишь. Первая операция, затем — метастазы. За два года болезни операций было три.

Мама знала, что умирает, поэтому тщательно подготовилась к смерти. Она сама купила себе место на православном кладбище в Тегеле, в Берлине. Сама заказала и утвердила надгробный крест, написала завещание и оставила последние распоряжения.

Ее последним стихотворением была эпитафия самой себе: 

СЛАВА БОГУ ЗА ВСЁ!
ВОЗНЕСЕНСКАЯ-ОКУЛОВА
ЮЛИЯ НИКОЛАЕВНА
14.09.1940 — 20.02.2015

Когда захочешь, дорогой прохожий,
Меня в своей молитве помянуть,
Скажи тихонько: «Отпусти ей, Боже,
Её грехи!» — и продолжай свой путь.

Рассыпанные бусы

Стихи Юлии Вознесенской

Ежата звездные просили молока

Выклянчивали, тычась в бок вселенной.

А Млечный путь был рядом, в двух шагах,

Не догадались,

С голоду растаяли под утро

1972 г.

Осенние листья падали

И плыли по воздуху чистому

И пахли осенним ладаном,

Который так страшно вдыхать

А маленький мальчик с бабушкой

В окошко смотрел на листья

И тихо сказал ей: «Бабочки

Садятся в траву отдыхать»…

1966 г.

Вот август подошел, а следом — звездопад

И с неба звезды стайками слетают

Трепещут крылышками, мельтешат, толкутся

Наверно, где-то на земле их гнезда

1972

А было что?

Была зима,

Зима и белая тропинка

От дачи к дому моему,

В апреле снег сошел и мы узнали,

Что вытоптали грядку земляники.

1972

Сентябрь до одуренья пахнет яблоком

И дерево взлетает желтым облаком,

Но пролетит немного — и уляжется

Простым лоскутным ковриком у лужицы

* * *

Как быстро ласточки снуют —

Чаинки в золоте заката…

А завтра будет дождь.

* * *

Там, где сходились четыре дороги,

Жили семьей деревянные боги —

Папа, мама и маленький сын.

Не уцелел из них ни один

* * *

Я вижу по утрам цветы в слезах —

жалею их, как маленьких детей,

Что плачут просто так спросонок.

* * *

Зевесов дождь шумит в завесах рощ —

Данае золотое подаянье…

И да воздастся небу по деяньям

За этот дождь, за каждый летний дождь!

* * *

— А где собираются птицы,

Когда улетают на юг?

— Под кленами, только под кленами.

Видишь на мокрой земле оранжевых лапок следы?

* * *

В тот город поезда приходят на рассвете.

Пробежками, под градом дождевой картечи

Бегу к гостинице, чтобы себя не встретить,

Оставшуюся здесь когда-то навсегда.

* * *

Высотный дом выплескивался рыбой

В серебряной оконной чешуе.

А старый флигель рядом ползал крабом,

На солнце выставляя лишаи.

В нем жил художник, светлый и высокий.

* * *

У обедневшей осени ни листьев,

ни снега не занять.

Пустое время будильником стрекочет у виска.

Но не торопит, не зовет. Не обещает.

* * *

Вспыхнул свет, погасли наши лица,

мотылек уснул на потолке.

Сон прошел, но лень пошевелится,

и будильник чей-то вдалеке.

* * *

На клумбе каменной у станции метро

бегонии уже сложили крылья,

и транспорт городской грибами пахнет.

* * *

Не шьется платье белое,

Ломается игла.

Ах, что же я наделала —

Тебя не сберегла

* * *

Не жаль нам деревьев, идущих на спички,

На шелк, на бумагу,

И тех, что сжигаем в печах.

Одна новогодняя елочка —

Чистая радость —

На совести нашей.

Как глупо, не правда ли?

* * *

Вот еще один вечер прошел без тебя,

Безымянный, как постовой,

Мимо которого я прохожу

Вот уже месяц одна

* * *

Солнце босыми ногами прошлось

По новому полу веранды.

Неужели и эти следы

Память закрасит коричневой краской?

* * *

Из солнечной пыли полдня

Соткано тело подруги.

Осторожно!

В пасмурный день

Станет она невидимкой

И может в толпе потеряться.

* * *

Брожу я ночью по дорогам сна,

Открытая и ясная до дна,

Кого и где я только не встречаю!

Но возвращаюсь я всегда одна.

* * *

Кругом дуэли диалогов,

Все — Диогены: каждый выпьет бочку —

Пятнадцать бочек нам наговорят

И не с кем побеседовать за чаем.

* * *

О, как стыжусь я солнца в дни болезни!

Оно сжигает хилые ростки,

И поделом.

Но как оно прекрасно

За холодом больничного окна.

* * *

У ежика бархатный девичий животик

И доброе сердце, полное ласки,

И любознательные глазки —

Ну, как вы с таким даром проживете,

Если колючек не заведете?

* * *

Ну, вот и ты узнал, что миру

Необходима доброта.

Жестоко проношу я мимо

Улыбку сомкнутого рта

* * *

На меня, тоска,

Бери и властвуй.

Завтра вырвусь,

А сегодня — здравствуй!

Ты ведь тоже жизнь моя, тоска!

* * *

Стоят фонарей распятья

Вдоль прямолинейных кварталов новостроек

Какие иконы будут висеть в этих домах?

Через 100 лет, через полвека, завтра?

* * *

Февраль, февраль… Усталая зима,

Библиотечный авитаминоз,

Не пишется, не любится, не спится

И старый год давно похоронен,

Февраль, февраль…

А где-то ждет Верлен.

* * *

Ты долго стоял под окном.

Тени моих деревьев проросли твою тень,

Последний луч солнца пригвоздил ее к земле,

Свет моего окна посадил ее за решетку —

И все-таки ты ушел.

Куда ты ушел? От меня?

* * *

Луна заплакала

И спрятала лицо в траву.

Сентябрь. Мой день рожденья.

* * *

Ночью одиночество не так опасно:

Ночью

мои спящие глаза встречают твой взгляд,

Ночью

мои руки тебя находят.

* * *

В года грядущего одиночества

Мне станут горше всех утрат

Ни наши дни. Ни наши ночи,

А наши добрые утра.

* * *

Я плачу по тебе. Ты мне не нужен,

А я ночами плачу по тебе.

Во сне — так горько, горько…