Пламя очага

Русская женщина! Кланяйтесь ей!
Славьте, мужчины, пойте, мужчины!
Все она вынесет, многое сможет,
Щедрое сердце утешит, поможет.
Белая лебедь на глади воды —
Русская женщина! Нет ей цены!

Даниил Ратгауз

Читая повести и рассказы Виктора Герасина, ловлю себя на мысли, что на их страницах вижу то затухающий, то воспламеняющийся огонь — пламя то обжигает сердце болью, то поднимает до небес. Все они запечатлеваются в душе.

Огонь — одна из основополагающих субстанций сотворения мира,четвёртый элемент, издревле относимый к высшим из стихий. По преданиям Создатель взял у Солнца пламенный Дух — начало движения и мягкого тепла, какое требуется Природе для её действий. Там, где зачатие, обязательно есть и огонь как условие его. Это он пробуждает силу всякого семени.

* * *

Без огня нет жизни... Как без женщины нет человечества. А — без мужчины? Безусловно, он и она — «двоица» бытия человечества. Они вместе разжигают семейный очаг, сила пламени которого во многом зависит от женщины, ибо ее природное предназначение — поддерживать огонь, способный согревать и детей, и мужа, дом, родных и близких.

Сакральность женской роли — в подвижничестве во имя сохранения своего рода. Именно так ее понимает Виктор Герасин. Женский мир в произведениях писателя не наполнен бьющимся через край счастьем, скорее он трагичен, и все же он пронизан красотой целесообразности и совершенства — высшей гармонией. Простые, примитивные, на поверхностный взгляд, женщины его рассказов возвышенны в поступках и проявлениях их чувств, гармоничны проникновенностью, открытостью своих душ, трогательны кротостью или, наоборот, показной бравадой. Эти женщины — матери, бабушки, сестры, соседки светятся на фоне серых буден и нищей российской жизни.

* * *

Героинь Герасина отличают трудолюбие, скромность, правдивость, природная мудрость, христианская нравственность.

Алена большая из одноименного рассказа предстает перед нами в сочетании всех этих особенностей. Потеряв на войне мужа и сына, женщина нашла в себе силы усыновить, выходить и воспитать приемыша, вложить в него свою душу и здоровье. Держала приемного сына в строгости и почитании правил достойного поведения.

«Мать Алёна мне приказала, — закончил свой рассказ Павел Михайлович, — «Умру, то положи меня туда же, под памятник, я с ними там буду лежать». Так и сделал. И теперь вот, хочешь — верь, хочешь — не верь, что мать моя Алёна может прийти ко мне и спросить с меня, если я не по совести жить стану. Она в Сталинград первая пошла... И ко мне явится. Она такая у меня».

Писатель находит значительное и прекрасное в жизни простой женщины-труженицы, прославляет ее руки, стяжающие в постоянном труде ее дух. В прозе В. Герасина нет случайностей — все подчинено одной цели: общечеловеческое должно проступать и проступает в индивидуальных женских образах, естественных в их живых инстинктах, делая их вневременными, и общезначимыми.

* * *

Родина — страдалица, землица — кормилица, и хозяйка на ней Женщина, Мать, — гигантский очаг жизни, пламя которого поддерживается инстинктом материнства. Русская женщина — опора этого очага, она должна жить любовью к родной земле, к детям, и любит их, и сердце её постоянно болит и плачет от сострадательной этой любви.

Во многих женских персонажах буквально физически ощущаешь пламя материнского сердца. Они не лишены нравственного пафоса и полны тонкой лирики, и всё это выражено автором очень просто и лаконично, со свойственным ему пиететом к женщине, к матери. По самой своей природе тон рассказов, где рисуется образ Матери, более описательный, чем лирический. Она, как и другие женщины, пашет, жнет, носит воду, колет дрова, словом, постоянно трудится, и никак не прохлаждается в ожидании принца на белом коне. То есть он у Герасина раскрывается в интерьере бытовых будничных сцен, или в форме непосредственного обращения к ней, пронизанного, по всей вероятности, автобиографическими ассоциациями. Более всего это ощутимо в рассказе " Мать моя».

«Мать свою я больше, чем любил. Не знаю, до сих пор не найду слова, каким можно было бы назвать мое чувство к ней. Любил, наверное, до истязания. Я не прощал ей её безропотности, её безголосья. Она была — тягло. Она тянула всё, что ей послал бог, чего требовали от неё люди. Рвала жилы, сохла и тянула.

Теперь я понимаю, как было страшно для неё то, чего я требовал, то есть, чтобы она была сильной и гордой. Сильным и гордым человек родится, от природы идёт, а если нет этого, то не приобретёшь, не оттренируешь себя.

Она всю себя выражала в пословице, которую твердила мне при всяком случае: „С сильным не борись, с богатым не судись“. Для неё это, может быть, являлось основой жизни, а для меня — нет».

Характерное, существенное выражено просто, незатейливо, но — оно запечатлевается.

* * *

Мужская рука лишь тяжелит судьбу многих герасинских героинь. И тем не менее, женщина прикипела к ней, зная, что только она обладает волшебной силой разбудить ее женское начало. Судьба вдов, одиноких женщин в послевоенное время особо занимает внимание писателя. Он их жалеет, дает возможность открыться, исповедаться.

«Пелагее вдруг жгуче, по-молодому захотелось рассказать Захару все о себе, о своей незадавшейся жизни. О том, как она в летние вечера тайком из окна или из своего сарая подгляды­вала за ним, за работающим в своем дворе. За ним, мужиком, крепким, литым, на расстоянии пахнущим мужским здоро­вым потом, на расстоянии ощущаемом в своей мужичьей силе. Это не была любовь Пелагеи, это было желание бабы, такой же сильной, такой же здоровой, желание, перерастающее в обиду, даже ненависть. Ненависть за свою ненужность ни это­му, ни другому мужику. Трудно, ох трудно было удерживать в себе обиду, скрывать ее от соседок, а тем более от мужиков. То нестерпимо холодной, то знойно жаркой была постель. Долго была ненавистной, и уходила с нее Пелагея, спала на голом полу. Рассказать? А надо ли? Перемогла себя, а теперь воро­шить прежнее — это же на смех седины свои выставлять.

— Вот што я тебе, Захар, отвечу... Вдову, которая одна-одинешенька жизнь свою коротала, лучше не сватай. Ни меня, ни другую. Мы, которые во вдовах состарились, не привычные к семейному делу. Взять меня, к примеру. Вот ничего не останав­ливает меня выйти за тебя, а не пойду. Рвать себя не стану. За что — не скажу, а ты не поймешь того. Но верь мне. Вот меня Пелагеей зовут, ей я и быть привыкла. Перейди же я к тебе, — значит, на манер Клавдии надо переделываться. Не я ведь тебе нужна — Клавдия. А ты пошел каждый шаг мой с ее сличать, и будет тебе все не так да не эдак. Так ведь?» («Не помни зла»)

Многие героини Герасина всю жизнь одиноки, пребывая замужем.

Вот как об этом рассказывает баба Маша в рассказе «Сыпал снег Буланому под ноги».

«Я говорила тебе, как у меня-то было. Уж было — так было. Замуж выскочила совсем зелененькой, глупенькой. Братец мой, Саша, постарался поскорее спроводить меня из дома. Мешала я им. А папка с мамкой против Саши слабы были. Вот и выдали меня за Володю. И так тебе скажу — пока зелененькая была, не понимала многого. А в бабью пору вошла — и как обойденная стала, на любовь-то обкраденная. Лядащий он, Володя-то. Ни жарко с ним, ни холодно. Ни ласки, ни таски. А это смерть для молодой бабы. Терпела все, терпела. Хотелось огня от мужика, а огня-то и не было».

* * *

Домашний очаг и дымился и не затухал, благодаря терпению и христианской смиренности женщин. Живя чувством «грусти об исчезнувшей молодости», о прошедшей жизни без страстной любви, они все же тайно прятали глубоко в душе желание пережить опьянение от мужской ласки. Только каждой из них в отдельности, ей одной, известно, сколько раз во сне она грешила, отдавалась, не отдаваясь. Такая мечтательная, воображаемая вымороченная любовь терзала, мучила, не давала покоя...

Лиризм повествования в повестях и рассказах связан именно с личными исканиями и страданиями литературных героинь.

Многие военные месяцы и годы прошли в ожиданиях вестей от мужей, братьев, отцов, и страх остаться одной-одинешенькой был всегда с ними, пронзал их настолько сильно, что они соглашались на жизнь и с пьяницей, и с инвалидом, лишь бы был мужчина в доме.

«Матвей ты, Матвей, — залилась женщина слезами, запри­читала, — головушка твоя горькая. Для какого ж такого дела из­водили мы с тобой друг дружку нелюбовью-то. Оставайся ты живым, Матвей, а уж я тебя дождусь. И полетела б я к тебе, как касаточка, на крыльях резвых». («Моя вина»)

* * *

Герасинская женщина-Мать, постоянно снедаема какими-то подсознательными угрызениями совести.

Готовая к осуждению и наказанию своего сына-подростка за то, что он намерен бросить школу, Нюра — из рассказа «Тропинка» — внутренне порицает за случившееся себя: ведь это она его ведет по неухоженной, ухабистой, заросшей травой лесной тропинке, похожей на реальную жизненную дорогу, бедную и трудную. Она испытывает острую потребность исповедаться, молить всех простить ее неизвестно за что, унижаться перед кем угодно. Она чувствует себя виноватой перед сыном, отягощена неведомо какими проступками. Она сгорает от желания облегчить душу полным признанием своей воображаемой вины перед детьми, поскольку, потеряв мужа, не может полноценно обустроить их жизнь. В её взгляде — невысказанные слова любви и боли, копившиеся на протяжении всей ее жизни. Прошлое ей кажется спутанным клубком. Она не чувствует в себе силы когда-либо его распутать, не то, что исправить, связать нечто новое, более удобное для существования. При том, что всю жизнь та же Нюра проводит в благочестии, безропотно трудится, помогает свекрови.

«Да што эт вы! — всплескивала руками бабка Анисья. — Да она у меня чисто золото. Да такой дочери не сыскать во веки веков, какая у меня Нюра-то. Надежная баба. Мы за ней вот с Колюней, как за каменной стеной. Живу-то я слава Христу! От сына родного такой заботы да внимания не видывала».

* * *

Женщина, по авторскому разумению, — подлинный шедевр, не только живая плоть её сделана по образцам античных мраморных статуй, наделена она доброй силой, труженица по вере своей и морали. Исполненная целомудренного счастья материнства, она ждала прощения неосознанных обид, причиненных невзначай другим, таяла как лед, расплавленный лучами ее доброты и тепла, и была исполнена бесконечной нежности к дорогим ей людям. Женщина-Мать предстает перед нами во всей красоте не внешнего, а прежде всего своего внутреннего мира, своих надежд и чаяний, связанных с судьбой детей. Нравственный долг её нередко становится аскетическим отречением, иногда вступает в противоречие с естественной природой женщины. Поэтому женские персонажи во многих сюжетах и остаются одинокими, несчастливыми.

* * *

По Лескову, есть «счастье праведное» и «счастье грешное». «Праведное» ни через кого не переступит, а «грешное» не посмотрит ни на какие преграды и ни на кого. Женские персонажи Виктора Герасина преимущественно выбирают «праведное» счастье.

Например, Купалица из одноименного рассказа. Старшая в семье сестра не смогла переступить через завещание матери и личную судьбу принесла в жертву ради воспитания младших братьев.

«В чистоте и строгости держала Груня ребят. Не напрасно родилась в день Аграфены купалицы. Особо нравилось ей ребятам головы мыть. Нагреет воды, на табуретку тазик поставит, добавит в воду зеленого отвара травы купалицы и — подходи, ребята по одному. Первому младшему, Толе, голову моет. Нетерпеливый он, ему бы все поскорей. Жмурится, хнычет, ругается — мыло в глаза не пускай — она знай себе намыливает, купает голову в пенной зеленой воде. А как из горшка чистую воду на голову сольет да проверит, скрипят ли волосы, то на этом заканчивает с Толей, за Колю принимается».

Не случайно название: «Купалица». Образ Груни выписан емко, она Купалица не столько потому, что родилась в день Аграфены-купалицы, что купала братьев в этой целебной, известной народными легендами, траве, сколько своей душевной сутью, осветляющей и очищающей родственные узы, наполняющей их человечностью.

Возвышение нравственного облика женщины до Купалицы, омывающей не только тело, но и души братьев, одухотворяет атмосферу рассказа, привносит в него красоту и неповторимость женского начала.

Это как раз и есть то тепло, тот свет, который поддерживает пламя очага родства, единения вокруг своих корней.

* * *

Ведь знаем, каким бы сильным не было пламя — то ли в костре, то ли в печке, — рано или поздно в них следует подкладывать новые поленья, новые энергетические ресурсы. И если в естественный огонь мы бросаем для воспламенения смолистую лучину или скрапливаем каким-то горючим, то в семейном очаге таким воспламенителем является прежде всего влюбленное женское сердце.

Пламя очага высокое и манящее там, где Любовь, — материнская, женская, истинно человеческая, настоящая и животворящая.

Герой-мужчина в произведениях В.Герасина укрощен, покорен не только ее величеством Матерью, но и любимой Женщиной...

Ради нее он готов на все. Как это и происходит с героем повести «Убит в побеге» Виталием, решающемся на побег из мест заключения со своей любимой.

«Первую свою брачную постель Виталий и Зоя устроили под всё теми же развесистыми шатровыми липами. Он набрал несколько охапок полусухой лесной травы. Она сбила её в постель и отошла в сторонку.

Виталий вглядывался в темноту, высматривал: где она? Зашёл за куст. Зоя распускала косу.

— Тебе помочь? — шёпотом спросил Виталий.

— Я сама, — тихо ответила Зоя.

Распустив волосы на плечи, на спину, она взяла Виталия за руку, приблизила свои глаза к его глазам и глубоким чистым шёпотом спросила:

— Ты навсегда мой?

— Навсегда, — ответил Виталий. Про себя же подумал: я бы на всю жизнь с тобой, да не дадут ведь. Ему показалось, что он в чём-то обманывает Зою, не говорит ей какую-то правду, которую чувствует сам, которая их ожидает, если не с минуты на минуту, то с часу на час.

— Я знаю, — опередила его сама Зоя, — я знаю, нас не простят, тебя не простят, снова будут судить. Я знаю. И я готова к этому. Я буду всегда там, где будешь ты. Так можно. Одна моя знакомая за своим парнем уехала в то место, где он отбывал срок. Там они и поженились. Пока он освободился, у них родилось двое детей. Я тоже так, за тобой, куда угодно».

Исполненный доверия, он спал в объятиях своей юной чаровницы, теряя мужественность и волю к жизни, свой ум, свои пять чувств и даже более того. А она в это время, находясь в какой-то неведомой доселе сладости, смутно бродила под завесой страстного тумана, как призрак, понимая, что творила неосознанное маленькое преступление, вызванное подсознательной жаждой власти, тайным стремлением женщины взять верх над мужчиной... Автор создает определенные эстетические ситуации, когда влюбленные, находясь на природе, входят в нее как в храм красоты, гармонии. Они отдаются ее великолепию вдохновенно и безоговорочно.

Совершенство этих сцен передает поэзию естественного чувства любви, обогащенного божественным горением человека. Горением, без которого немыслимо дальнейшее продолжение рода.

* * *

Горит ли в огне плотской страсти душевная красота женщины? Наверное, нет. Особые слова находит писатель, чтобы передать красоту женщины, ее неуловимость и загадочность. Это еще одна лучинка, подбрасываемая женским обликом в пламя домашнего очага, которая неразрывно связана с любовью.Она самовоспламеняющаяся в своей сути.

«Из тальников на песчаный ободок вышла женщина лет тридцати пяти. Это меня изумило больше, чем если бы пришли лоси. „Кто такая? Откуда? В Листвянке я что-то не встречал её?“

Хорошо по-женски сложенная, с чистым открытым лицом, высоким лбом, с чёрными до блеска волосами, туго зачёсанными и уложенными в пучок на затылке, она никак не вписывалась в моё представление о жителях Листвянки. Нет, она, наверное, приехала сегодня к кому-нибудь из здешних.

Я глядел на неё, и мне делалось не по себе. Вспомнилась купринская Олеся. „Вот тебе и тихий уголок. Скажи, какая красавица. С ума сойдёшь“.

Женщина сбросила белые туфли на низком каблуке, подошла к воде, присела тихонько, будто опасаясь, опустила ладони в воду и медленно, словно поглаживая кого-то живого, водила ими по воде. При этом так легко улыбалась, так светилось теплом и добротой её лицо...» («Черный омут»).

Без тепла, доброты и света у В.Герасина женских персонажей нет. Это, видимо, и его личное видение и внутреннее ощущение облика женщины. По текстам заметна его симпатия к своим героиням, если хотите, даже некоторая влюбленность.

«Справа от соседнего дома по нехоженому тротуару шла женщина. На ней было светло-голубое распахнутое пальто с небольшим воротничком, на груди лёгкий шарфик, без головного убора, на ногах облегающие сапожки. Шла она неторопливо, легко, будто поигрывая своим стройным телом. Будто наслаждаясь тем, что она первая ступает по новому снегу, оставляя за собой строчку чётких следочков.

Ещё не поравнявшись с окном Сергея, женщина посмотрела на его окно, на него самого, отчего Сергей отступил от окна. Ему показалось, что взгляд её был чист, тёпел, приветливо-любопытен, даже любящ, да, именно любящ, всеобъемлем, просторен, улыбчив, наконец. Взгляд затмил всё остальное — двор, саму женщину с её изящной лёгкой походкой. Он наполнил комнату Сергея каким-то несказанно-радостным жизнеутверждающим светом. И самого Сергея наполнил до краёв этим же светом». («Здравствуй, это я!»)

* * *

Не желая переступать каноны красоты внутреннего мира женщины, писатель все же продолжает традицию реалистической прозы: изображает и сложные, трагические женские судьбы. Ёмким в этом смысле предстает образ Тамарки-Шалицы, ведущей неподобающий образ жизни.

«И она говорила, обращаясь к себе, как к какой близкой знакомой: „Какая же ты стала, Тамарка! Погляди на себя! Завалыш! Чулки обвисли. Пальто без двух пуговичек, с плеча съезжает. И платок этот дурацкий. Где ты его взяла? Сама не помнишь? То-то же, Тамарка. Шалица, как есть шалица. А хочешь еще чтобы у тебя детей не отбирали, Тамарка. А Славка тебя увидел бы сейчас? Что было бы? А? Молчишь? Ну и молчи. Ну и не вякай больше нигде. Все, сказали тебе ясно, отвякалась. И саму, наверное, года на два в лечебку загонят. Поняла? Так оно и будет. Не все же люди, как ты, есть и трезвые. Они упекут, да, упекут тебя. Сначала детей твоих, а потом и тебя. Нечего им любоваться на твою синюшную морду. Противно...“ ( „Шалица“)

Этот монолог дает надежду, что и такая женщина, как Тамара, не совсем потерянная, коли размышляет о себе, как бы, глядя со стороны.

* * *

В ряду женских персонажей, всех этих Лен, Нюр, Клав, Тамарок, Катерин, Любаш с разными судьбами, взглядами и жизненными установками, но познавшими все тяготы и лишения женской судьбы, особое место занимает образ приспособленки, Клавдии Федоровны, которая фактически морально предает мужа, находящегося на смертном одре.

«Клавдия Федоровна тогда струсила. — Читаем в рассказе. — Потерять мужа — означало остаться с ребенком на руках. Стать матерью — одиночкой. Это останавливало ее от ухода от мужа. Она как бы замерла вся, затаилась и оставалась женой директора завода, которому многое было доступно, и все доступны». ( «Слабая»)

Затаилась? Да нет же: ее душа всегда жила в нравственном подполье. Она не трудилась, не доказывала себе, что ее хозяйка — «человек, а не штифтик», не восставала против неправды, несправедливости. Не было на протяжении жизни у героини самоутверждения, а одно приспособленчество, соглашательство.

Любой человек рано или поздно оказывается перед выбором между добром и злом, которого не избежать.

Обобщая же картину женского мира в произведениях Виктора Герасина, следует сказать, что мир этот реалистичен, в нем главенствует жизнь с её нравственными императивами и христианской преданностью женщины своему природному предназначению.

* * *

Разговорная речь — организующее начало всех герасинских повествований. Автор свободно распоряжается самыми разными обиходными выражениями, просторечными, ироничными, уходит от языковой красивости, создает свои целые формулы из сельского обихода. Речевая манера народная, многотональная, составлена из пристрастных диалогов, не скрывающая симпатию автора к их участницам.

* * *

Полыхает пламя жизненного очага на страницах произведений Виктора Герасина, последователя шукшинской традиции в реалистической прозе. Оно живое. Ибо в этом огне бьется гордое горячее сердце женщины-Матери, вечной труженицы.

topos.ru