Во всем виноват Толстой

Александр Аверьянов. Бородинская битва

«Гроза двенадцатого года настала — кто тут нам помог? Остервенение народа, Барклай, зима иль русский Бог?», — писал Пушкин в неоконченной десятой главе «Евгения Онегина». Стандартным ответом на этот вопрос за пределами России будет, конечно, «зима»: отступление французской армии из Москвы иллюстрируется обычно картинками, на которых изможденные наполеоновские солдаты с трудом бредут через заснеженные равнины, теряя по пути замерзающих товарищей. «Великую армию» победила природа, бескрайние просторы России и ее климат, но никак не русские войска, которых на подобных картинках обычно и не видно. В российских учебниках в качестве главного виновника победы обычно фигурирует «остервенение народа», то есть партизанская война. Сам Пушкин строкой ниже объяснял победу над Наполеоном случайностью — «скоро силою вещей мы очутилися в Париже, а русский царь главой царей». Заслуги русского царя, «властителя слабого и лукавого», «нечаянно пригретого славой», он в этом не видит никакой.

Доминик Ливен, профессор Лондонской школы экономики и автор многочисленных работ по русской истории, решил бороться с подобными представлениями. В своей только что вышедшей 600-страничной книге «Россия против Наполеона» Ливен предлагает прямо противоположную интерпретацию. По его мнению, русские победили вовсе не благодаря случайности, а потому, что они отлично подготовились к войне, разработали и реализовали успешную стратегию, сумели прекрасно организовать управление войсками, подготовку пополнений, снабжение и логистику. Самое интересное в войне 1812–1814 годов заключается для Ливена в том, что это был не только момент наивысшего подъема народного духа, но наивысший успех России с точки зрения эффективной организации военной машины. О последнем, однако, никто не вспоминает — ни в самой России, ни за ее пределами. Одержав грандиозную победу не числом, а умением и организацией, сами русские собственные достижения отрицают.

Почему роль России в разгроме Наполеона не получила достаточного признания со стороны европейских историков, понятно. Во-первых, они по естественным причинам склонны сосредоточиваться на достижениях своих армий. Во-вторых, мало кто из европейских историков наполеоновских войн может похвастаться знанием русского языка, соответственно, даже когда эти авторы обращаются к событиям в России и последующим действиям русских войск в Европе, они вынуждены полагаться на документы, написанные такими же иностранцами. Последние, разумеется, также оценивали события с точки зрения собственных интересов. Как пишет Ливен, это как если бы мы пытались понять действия Британии во время Второй мировой войны на основании писем и воспоминаний французского офицера-голлиста, оказавшегося в эти годы в Лондоне. Каким бы сведущим и непредвзятым ни был этот наблюдатель, картина получится искаженной. Наконец, в-третьих, действия русской армии и русского командования привлекают мало внимания, поскольку это была типичная армия «старого режима» с ее крепостными рекрутами и офицерами-аристократами. И в этом смысле она куда менее интересна историкам военного дела, чем те же французская или прусская армии, воспринимаемые как лаборатории военных инноваций и прототипы будущих армий «современного» типа.

Не меньше искажений, впрочем, было и с русской стороны. Восприятие войны 1812 года до сих пор остается крайне идеологизированным. Действия отдельных командиров воспринимаются сквозь призму их последующей судьбы. Так, «оппозиционные» Раевский или Ермолов привлекают непропорционально много внимания. А в случае с Александром Чернышевым, военным министром «мрачного николаевского царствования», все наоборот: его роль в событиях 1812–1814 годов обычно недооценивается. Точно так же Александр Бенкендорф редко упоминается среди «героев 1812 года», поскольку впоследствии он возглавил секретную полицию — пресловутое III Отделение. Однако главная вина за то, что мы недооцениваем собственные достижения, лежит на Льве Толстом. Ливен оговаривается, что требовать от писателя Толстого какой-то исторической объективности было бы нелепо — не для того он писал свой роман. Но так получилось, что именно его концепция, изложенная в «Войне и мире», задает массовое восприятие 1812 года. В основе этой концепции, в ее упрощенном виде, лежит невозможность управления историческим процессом: у Толстого Наполеон и Александр полагают, что могут чем-то управлять, и потому нелепы в своей самонадеянности. Мудрость же Кутузова как раз и состоит в понимании им собственной неспособности руководить ходом событий и готовности плыть по течению истории. Генерал Вейротер своей знаменитой диспозицией «Die erste Kolonne marschiert… die zweite Kolonne marschiert… die dritte Kolonne marschiert…» выражает тщетность научного управления и является едва ли не главным виновником поражения при Аустерлице.

Ливен рисует прямо противоположную картину: потерпев унизительное поражение в войне 1806–1807 годов, русские извлекли из него необходимые уроки. Русское командование во главе с самим Александром I прекрасно знало о планах Наполеона благодаря великолепно поставленной разведке, достававшей важнейшие документы из штаба самого французского императора: похоже, у русских были агенты в самом ближнем его окружении. Например, ежемесячно выпускавшийся в Париже совершенно секретный сборник, в котором отражались все перемещения французских частей за истекший период, немедленно оказывался в русском посольстве. Благодаря этому Санкт-Петербург мог едва ли не в режиме реального времени наблюдать за передислокацией французской армии, и штабисты понимали, что столь масштабные и дорогостоящие перемещения могут закончиться только войной. Организовали разведсеть в Париже, кстати, тот самый Александр Чернышев, будущий военный министр, и граф Карл Нессельроде, будущий глава МИДа. Первому было в этот момент 23 года, второму — 28. Между прочим, способность выбирать молодых способных генералов, дипломатов и управленцев — это, по мнению Ливена, еще одна важнейшая черта русского командования той поры, способствовавшая победе над Наполеоном.

Егор Зайцев. Молебен на Бородинском поле

На основании разведданных и была разработана стратегия войны, которая изначально предполагала отступление в глубь России. Разумеется, никто в высшем русском руководстве не планировал сжигать Москву, но в принципе вероятность достаточно глубокого продвижения французов осознавалась четко. Другое дело, что населению, войскам, и даже большинству генералов об этом по понятным причинам не говорили. В итоге, зная, что Наполеону нужна быстрая победа, русские сумели навязать ему именно тот тип войны, который для него был решительно неприемлем. Кстати, и бросок на Париж в 1814 году, закончившийся взятием французской столицы и капитуляцией Наполеона, также стал возможен благодаря успехам русской разведки, перехватившей секретные документы неприятеля.

Особое внимание в работе Ливена уделено так называемым немцам. Эта тема имеет для автора особое значение: он сам происходит из известного прибалтийского рода баронов (впоследствии князей) Ливенов, представители которого неоднократно появляются на страницах книги. Не секрет, что многие ведущие генералы русской армии были этническими немцами: или русскими подданными — выходцами из прибалтийских провинций, или эмигрантами из Германии. Эта способность российского государства привлечь на службу высококвалифицированные кадры, вне зависимости от их этнического происхождения, во многом и объясняет высокую эффективность созданной Александром I военной машины. Однако, как напоминает Ливен, сама постановка вопроса о том, были ли Бенкендорфы или Ливены «немцами» или «русскими», неуместна. Россия на этот момент была типичным европейским государством «старого режима», где элита была по определению космополитична: любой, кто принял присягу на верность русскому или австрийскому императору, становился «русским» или «австрийским» офицером. Другое дело, что как раз в это время начали формироваться современные представления о том, что «русский» — это не просто любой подданный русского императора, а нечто другое. Именно такие националистические представления и мешают объективной оценке нами той войны. Любые действия генералов Витгенштейна или Остен-Сакена, принца Евгения Вюртембергского или барона фон Толля обычно воспринимаются как подозрительные с точки зрения русских национальных интересов, скорее всего, ошибочные и уж совершенно точно малозначительные по сравнению с достижениями подлинно русских героев вроде грузинского князя Багратиона.

Особый интерес представляют рассуждения Ливена о проблемах военного управления. Историки почему-то не пишут, удивляется профессор, о том, каким огромным достижением была способность русских тыловиков (которых возглавлял, кстати, Егор Францевич — он же Георг Людвиг — Канкрин, будущий министр финансов) в 1813–1814 годах доставлять в армию, находившуюся за тысячи верст от дома, пополнения и бесперебойно снабжать ее всем необходимым. Совершенно теряются из вида такие «скучные» детали, как, например, создание в 1808 году рекрутских депо и реорганизация в 1811 году гарнизонных войск. До создания депо новобранцы для обучения направлялись из уездов прямо в полки, где офицерам часто было не до них; в условиях войны на собственно русской территории такая система не могла бы работать в принципе. В депо же офицеры и солдаты-ветераны специально выделялись для обучения новобранцев, которые затем могли направляться на фронт организованно. А реформа гарнизонных войск не только высвободила достаточно опытных солдат для формирования целых 13 полков (что в условиях нехватки финансов было крайне важно), но и создала систему, позволившую в будущем препровождать новобранцев на фронт, а пленных эскортировать в глубь страны. Эти недооцененные историками реформы внесли, по мнению Ливена, решающий вклад в повышение эффективности русской армии, а значит, и в победу.

Все это не отменяет, впрочем, того факта, что русская армия и русская государственная система принадлежали уходящей эпохе: они были гораздо более эффективными, чем мы привыкли считать, но это была эффективность винтового самолета накануне эпохи реактивных двигателей. Более того, именно высокая эффективность, достигнутая системой в ходе войн с Наполеоном, убедила руководство страны в том, что никакие реформы не нужны. Русская армия застыла в своем развитии на несколько десятилетий: реформы стали возможны лишь после поражения в Крымской войне и окончательного ухода со сцены поколения победителей Наполеона.

narochnitskaya.com