Лев Толстой: открывать «широко закрытые глаза»

Жизнетворческий смысл приёма «остранения»

В «Священных монстрах» Эдуарда Лимонова есть эссе про Толстого с подзаголовком: «писатель для хрестоматий». Лимонов называет Толстого плоским скучным художником, певцом государства и Отечества, «чудаковатым барином» и беглецом от жены. Одним словом, повторяет все обывательские штампы. И это пишет бунтарь! Его анализ Толстого — литературоведение в школьной курилке... К сожалению, для большинства нашего населения Толстой навсегда остался в школьной курилке. Через грязненькие стекла которой не разглядеть, что Лев Николаевич хочет нам сказать. А ведь он что-то кричит! Машет руками! Чего он хочет? Чего конкретно?

У меня недостаточно опыта и способностей, чтобы понять до конца замысел Толстого. Примите сразу мое раскаяние, дорогие читатели, и не будьте строги. Его сознание несоизмеримо выше моего. А я лишь нащупываю ракурс, который мне помогает сделать Толстого немного понятней и ближе.

Кризис

У Льва Николаевича в 1875—1878 гг. произошел кризис. Достигнув вершины творчества, семейного счастья и славы он понял, что все это ему было не нужно. И любимая охота, в какое-нибудь осеннее утро, и романы, и прогулки по парку Ясной поляны, дети и дом — все стало ему безразличным. Разочарование привело Толстого на грань самоубийства. «И вот тогда я, счастливый человек, — пишет Толстой в „Исповеди“, — вынес из своей комнаты, где я каждый вечер бывал один, раздеваясь, шнурок, чтобы не повеситься на перекладине между шкапами».

Этот кризис останется для нас загадкой. Однако идеи, ставшие важнейшими для Толстого после кризиса, не возникли спонтанно. Вопрос о том, как люди должны жить, и почему жизнь так часто не соответствует нравственному идеалу, Толстой со всей серьезностью ставил, начиная с самых первых своих текстов. Даже барчуку Николеньке Иртеньеву в ранней идиллической повести «Детство» отчего-то уже бывает «совестно» своей жизни, и в душе его рождается желание разделить все «поровну». В возрасте 50-и лет для Толстого существование стало совершенно невозможным, если не знать настоящего смысла жизни. С того момента неустанное размышление над нравственными вопросами превратило мировосприятие Толстого из смутного ощущения в моральную доктрину.

В чем же состояло его мировосприятие? В том, что мы живем неправильно, и социальная действительность наша устроена неправильно! А ее архитекторы, люди жадные, властолюбивые и порочные, пытаются аттестовать эту действительность как единственно возможную. Но это лишь полбеды. Страшнее, что множество людей подобная ситуация устраивает, потому что легализует их жадность, властолюбие и пороки, признавая нормой. И все сосредоточено молчат, как в той сказке про голого короля. Толстому хотелось кричать, что король голый.

Но как донести свое глубинное мировосприятие? Как докричаться? Как приобщить к своей мысли людей? Для этого Толстой применял один художественный прием. Нельзя сказать, что этот прием был самым любимым или новаторским в творчестве Толстого, но его мировосприятию соответствовал. Точнее, он помогал Толстому передать свое мировосприятие наиболее убедительно.

Блестящая палка

Этот прием в филологической среде получил название «остранение» (термин В.Б. Шкловского). Он совсем не новый. Просто Шкловский нашел удачное название. От слова «странный». Суть приема — посмотреть на привычные предметы как будто новыми глазами, глазами ребенка. Толстой не называет вещь ее привычным именем, а описывает, как в первый раз увиденную, а случай — как в первый раз произошедший.

В «Войне и мире», например, этот прием применяется к описанию множества вещей и событий. Например, повествуется о находке среди военных трофеев красивой палки. Ни вреда, ни пользы эта палка на вид принести не может, но выглядит чудно. Мы читаем и понимаем, что речь идет о французском маршальском жезле. Догадываемся. У читателя всплывают ассоциации, мы смутно вспоминаем фразу Наполеона, что плох тот солдат, который не носит в ранце маршальского жезла. В этот момент прием начинает работать. Наполеон вдохновляет солдат на смерть и в награду обещает им никчемную блестящую палку...

Или еще пример. Князь Андрей обуреваем страстью тщеславия. Он хочет быть героем. И вот в битве под Аустерлицем получает такой шанс: он со знаменем увлекает солдат в атаку, повторяет подвиг Наполеона на Аркольском мосту... и падает раненым. Чего же боле? Балконский становится бесспорным героем, его кумир, великий Наполеон, говорит над ним торжественные слова. Но в этот момент все переворачивается. Толстой меняет ракурс, мы видим Высокое небо, будто в первый раз, небо, под которым Наполеон — все лишь «ничтожный человек». И мы понимаем всю фальшь прежних ценностей и идеалов князя Андрея.

Остраненное Воскресение

Толстой проделывал подобный акт остраненого видения не только по отношению к лже-святыням и лже-ценностям. Таким образом он описывает, например, в «Войне и мире» театральное представление и много других вещей. Желание посмотреть на предмет, исключая его из социального контекста, привело к тому, что в своих поздних произведениях Толстой применил прием остранения к описанию церковных обрядов и догматов. Лучший пример — знаменитая сцена причастия в романе «Воскресение», в которой Толстой начал подставлять вместо профессиональных терминов религиозного обихода их обычное значение. Получилось что-то неприятное, травмирующее, искренно принятое большинством читателей за злое богохульство.

Мы тоже могли бы принять подобные описания за богохульство и атеистический выпад, если бы не знали суть толстовского нравственного учения, в соответствии с которым для спасения человеку нужно вернуться к первоначальным идеям христианства, изложенным в Евангелии, которые на протяжении многих веков обмирщения подвергались «искажениям» со стороны официальной церкви и самих верующих.

Суть толстовского нравственного учения

Самым значительным произведением по теме является трактат «В чем моя вера?» 1884 г. После того, как в 1882 г. цензурой была «вырезана» его «Исповедь», Толстой уже не надеялся на легальную публикацию. Трактат был набран за деньги Толстого и распространялся в Петербурге как «самиздат».

Толстой рассказывает там, что любимым местом в Евангелии для него всегда была Нагорная проповедь. Но «высокие слова о подставлении щеки, отдаче рубахи, примирении с врагами и любви к врагам» оставались неясными, хоть он и читал различные святоотеческие толкования. И много думал.

Но вот однажды, говорит Толстой, я взглянул на этот текст другими глазами, без толкований, и суть христовых слов открылась ясной как день. Ключом ко всему Евангелию стало место из V главы Матфея, стих 39-й: «Вам сказано: око за око, зуб за зуб. А я вам говорю: не противьтесь злу».

Открытие Толстого, которое изменило всю его жизнь, состояло в том, что фраза «не противьтесь злу» — отнюдь не метафора, не фигура речи, не намек и не шифр, а простое прямолинейное наставление. Просто и ясно. Мы неправильно понимаем эти слова как восхваление страданий и лишений, говорит Толстой. Нет, Христос не требует от нас никаких страданий и лишений, Христос говорит, что человек, если хочет следовать его учению, не должен противиться злу. И все.

В то же время, продолжает Толстой, нас всех с детства учат, что закон Христа божественен, но его ни в коем случае нельзя исполнять. Нас учат уважать те учреждения, которые «насилием обеспечивают мою безопасность от злого», учат, что унизительно покоряться злому, а похвально противится ему. Нас учат убивать и армию называют «христовым воинством».

Все, что нас окружает, с точки зрения Толстого, — спокойствие, безопасность наша и семьи, наша собственность... все построено на законе, отвергнутом Христом, на законе: «зуб за зуб«.

Идея, плененная материей

Надо сказать, что легализация христианства Константином в середине IV века отнюдь не стала «триумфом» Нагорной проповеди Христа. Выражаясь словами Платона, с того момента идея начала «пленяться материей». Обмирщаться. И это обмирщение, приспособление к действительности, мы увидим уже в патристической литературе, начиная с посланий апостола Павла. Очень скоро в Византии возникает принцип «симфонии» власти и церкви, на европейском Западе — доктрина «двух мечей» и ряд других концепций, в которых слова Христа начнут толковаться в государственническом ключе, тогда как Христос поводов к подобным толкованиям не давал. Он говорил: «Царство мое не от мира сего» и «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу», то есть подчеркивал автономность жизни социальной и религиозной, не объединяя их.

Отношение церкви к государству — один из самых сложных вопросов христианского вероучения, я говорю о нем дилетантски и, может быть, слишком упрощенно, но только для того, чтобы передать пафос Толстого.

Итак, казалось бы, такая религия как религия ранних христиан вообще плохо совместима с государством. Однако с IV века было сделано открытие, что христианство это не есть истина, от которой «сгорит мир», а истина, которая может быть полезна государю. А где государственные интересы — там войны и казни. И эти войны и казни надо обосновывать церкви и, если не восхвалять, то оправдывать.

Показателен случай самых первых времен христианства на Руси. «Повесть временных лет» хранит красноречивый сюжет, связанный со святым Владимиром. Окрестив Русь, «Владимир стал жить в страхе Божьем, и сильно увеличились разбои». Греческие епископы спросили его, «почему не казнишь разбойников?» Владимир ответил: «Боюсь греха», подразумевая, что Христос призывает прощать и любить врагов. Греческие епископы на это ответили: «Ты поставлен Богом для наказания злым, а добрым на милость. Следует тебе казнить разбойников, но расследовав».

Подобная деформация произошла и с поучением Христа о невозможности богачам войти в Царство небесное. Нет, сказали со временем, возможно. Церковь стала торговать индульгенциями. А у протестантов богатство вообще стало подтверждением праведности его обладателя. То есть из препятствия, стало «пропуском» в это самое Царство небесное и «отражением общественного престижа Церкви».

Так в столкновении с реальностью идея начинает деформироваться, а скоро — обретать вид своей противоположности. Оказывается, христианские иерархи могут защищать господствующие классы. Можно так трактовать первородный грех, что оправдать все существующее зло и несправедливость, а страдания угнетенных классов можно признать высшим благом для спасения их душ.

А главное, можно не замечать все эти очевидные противоречия и путем спасения считать соблюдение церковных обрядов, при этом даже не вникая в суть нравственного учения Христа.

Нравственная работа

В этом контексте остранение применительно к социальной практике церкви и теологии отцов церкви обладает, исходя из намерений Толстого, важным оздоровительным потенциалом. Для людей, которые разбираются в церковной символике и иконографии, представляют мистическое значение таинств, происходящее в церкви наполнено священным смыслом и разумно. Для ребенка, впервые вошедшего в храм, это выглядит иначе: старики одеты в «парчовые мешки», а люди стоят на коленях, а потом целуют доски.

Здесь, по мнению Толстого, принцип опять должен сработать, и читатель дорасти до мысли, что обряд имеет свойство заслонять собой основной смысл религии. Толстой навязывает верующему человеку нравственную работу, выводит его из состояния обрядового автоматизма, заставляет думать о предмете веры, о ее сути.

То, что я не содрогнулся описать просто и объективно то, что священник делает для приготовлений этого, так называемого, таинства, то это совершенно справедливо; но то, что это, так называемое, таинство есть нечто священное и что описать его просто, как оно делается, есть кощунство, — это совершенно несправедливо. Ответ Льва Толстого на решение Синода об отлучении его от церкви

Политика

Как известно, Темы христианства и политики у Толстого неразрывно связаны. Толстовский политический идеал является следствием его богоискания. Анархизм Толстого — жизнь по заповедям Христа, не искаженным «богословами и церковниками».

«Непротивленческий» анархизм в отношении к государству обозначает то, что в XX в. получит название «великий отказ», то есть тотальное неприятие Системы: отказ служить в армии, голосовать, вступать в законные браки. Отказ связываться с любыми государственными институциями как антихристианскими и склонными к насилию. Сегодня такое поведение называется — «гражданское неповиновение». Единственное реальное средство положить конец современному рабству, налагаемому на человечество государственными учреждениями — отказаться иметь какое-либо дело с государством.

Основными мишенями толстовкой критики, после религиозного кризиса и переосмысления христианства, стали патриотизм, который, по его мнению, разделяет народы и питает национальную ненависть, официальная церковь и все «антихристианские» государственные институты, склонные к насилию и порабощению людей.

И здесь он опять использует прием остранения.

Например, рассказ «Холстомер» Толстой вообще пишет от имени лошади. В одном из размышлений лошадь пытается понять, что такое частная собственность. И ее наивные размышления оказываются столь логичными, что собственность, впервые увиденная, кажется чрезвычайно абсурдным явлением жизни людей. В связи с этим она замечает, что лошади, скорее всего, стоят куда выше человека в иерархии видов.

Так же остраненно описал Толстой суд в «Воскресении«.

Открывать «широко закрытые глаза»

Прием остранения, обладает сильным художественным эффектом, расширяя видение читателя, и в то же время, он совершенно анархичен с идеологической точки зрения. Он ставит под сомнение «неоспоримые» ценности, проверяет их на прочность. Но не это было основной целью Толстого. Толстой хотел изменить наше сознание. По его мнению, людям свойственно жить с «широко закрытыми глазами», возводить стены добропорядочного самообмана между собой и самыми простыми нравственными императивами. СМОТРЕТЬ И НЕ ВИДЕТЬ!

Шкловский и «затемнения»

Литературовед В.Б. Шкловский описал остранение исключительно как литературный прием. Он не хотел искать в нем глубоких смыслов. Филологам свойственно разбираться с тем, КАК сделан текст. Вопрос о смысле они оставляют философам. К тому же Шкловский был формалистом. Его безразличие к содержанию было концептуальным. Поэтому и термин Шкловского, если смотреть на остранение не как на литературный прием, а как на метод изменения сознания, подобран недостаточно точно. В контексте Толстого правильней говорить об «оТстранении», а не «оСтранении», о взгляде на предмет со стороны, а не демонстрации его как чего-то странного. Этимология закавыченных слов одна, но, если мы пытаемся понять философский смысл толстовского метода, «оТсторанение» — точнее.

Есть отстранение чисто пространственное. Чтобы увидеть предмет целиком, нужно сделать два шага в сторону. То же касается и событий. Находясь в средоточии социальной жизни, мы не можем адекватно ее оценивать. Взгляд со стороны дает возможность познания.

Кроме чисто пространственного отстранения, есть еще то, что мы можем назвать «смысловое отстранение». Чтобы прийти к изначальному смыслу предмета и события, мы должны сделать шаг в сторону от традиционных риторических «затемнений», закрепленных за ними обществом. Посмотреть на них, как бы исключая себя на мгновение из всех социальных связей и привычных контекстов.

Причем существуют два типа «затемнения»: «сверху» и «снизу».

«Затемнение сверху» связано с государством. Самый лучший пример — узаконенное убийство. Все знают, что убивать плохо. Что это смертный грех. Но государство под волнующую музыку посылает людей убивать во имя патриотизма. И тут убийство становится почти моральным долгом.

«Затемнение снизу» связано с эгоизмом. Причем как на уровне человека, так и на уровне государства. Один человек (государство) использует или даже грабит другого (другое государство) и объясняет это тем, что ограбленный был недостоин своего богатства, что он является очень злым человеком (злым государством) и мог бы воспользоваться своими ресурсами для служения «абсолютному злу». Одним словом, его ограбление становится почти моральным долгом. Все эти аргументы — «затемнение снизу». И человек спокоен.

Четыре «благородные истины» Толстого

Так чего же хотел Толстой? Чего он конкретно хотел? А конкретно он хотел открыть нам четыре истины (я пользуюсь буддистской терминологией потому, что буддизм, если верить А.М. Пятигорскому, является самым последовательным учением, направленным на изменение сознания, а Толстой хотел как раз изменить сознание и интересовался буддизмом).

Итак, четыре истины:

Первая. Существуют «затемнения». Между человеком и реальностью бесконечные частоколы «затемнений». И хоть носом тычь несчастного в клетку с тигром, он будет говорить, что там осел, если так говорят все и если ему это выгодно.

Вторая. Эти «затемнения» порождены социальными условиями и личным эгоизмом.

Третья. Но есть возможность увидеть мир таким, какой он есть. И в этом реальном мире есть шанс быть счастливым и надежна — спасенным для жизни вечной. Потому что прозревшему человеку не будет нужно служить гидроголовому государству, продуцирующему бесконечные войны, рабство и нищету, и не будет нужно обманывать себя, увиливая от нравственных вопросов.

Четвертая. Существует ПУТЬ «просветления». И один из самых перспективных шагов на этом пути — научиться смотреть на мир «отстраненно», глазами ребенка.

Неудача Льва Николаевича

Несмотря на всю благородность замысла и великий талант Толстого, вряд ли можно говорить, что ему удалось воплотить в жизнь мечту о коллективном изменении сознания. Пресловутая сцена причастия в романе «Воскресение» только у единиц может инициировать нравственную работу. У большей части населения она вызывает благородное негодование и желание отправить классика на костер.

— Толстого читал? — спрашивает батюшка на исповеди.

Человек втягивает голову.

— Читал, — говорит, — в девятом классе.

— Кайся! — говорит священник.

Толстой со своей проповедью остался чужим. Потому, что большинство не способно прорваться через забор «затемнений». Мы сформированы культурой, системой понятий, мы воспитаны родителями и школой. Мы наполнены ценностями. Как же мы можем полностью от всего этого отказаться?! Изменение сознания требует безжалостного отказа от всех привычных форм общественного поведения. Что тогда останется от нас?..

Как мы можем, например, осудить патриотизм? А день победы, а герои, которые отдали за нас жизнь? А государственные институты? Ведь без них начнется хаос! А как жить без судов? А без полиции? КАК?

Очень страшно.

Ну да что там институты! Как быть с разбойником, убивающим на ваших глазах безвинного ребенка? Этот пример приводил философ Владимир Соловьев, критикуя толстовское непротивление. Что, сложить руки?! Подставить другу щеку?! Ответить убийце добром?!

Этот, по сути, спекулятивный образ стал крайне популярен в среде государственников и консерваторов конца XIX — первой половины XX века. Все сочли долгом защитить малыша! Получилось, что главным оппонентом Христа и его Нагорной проповеди стал условный ребенок...

А если на нас и вправду напали? Что делать?

У меня нет ответа.

Но думаю, что сам Толстой, видя мировую популярность своих идей, мог надеяться на некое всеобщее решение народов о неприменении насилия. И когда после мировых войн возникали сначала Лига Наций, а потом ООН с их миротворческим пафосом, которые говорили как бы от лица всех народов, многим казалось, что рациональная непротивленческая программа может наконец осуществиться...

Так что Толстой отнюдь не «писатель для хрестоматий», не скучный художник и, тем более, не певец государства. Он возвращается к нам из заточения в школьной курилке со всеми страшными вопросами. И появление его близко.

chaskor.ru