Протоиерей Владимир Архипов: Митрополит Антоний был свидетелем Христа

Протоиерей Владимир Архипов

Священник, бывший духовным чадом протоиерея Александра Меня и митрополита Антония Сурожского, рассказывает о своих наставниках, а также размышляет о предназначении человека, свободе, достоинстве, их роли в духовной жизни и о проблемах современной Церкви

Первая встреча

— Отче, помните ли Вы Вашу первую встречу с владыкой Антонием? Как это было?

— Да, хорошо помню. Это был 1989 год, когда он в очередной раз приехал в Москву, и отец Александр Мень благословил нас, своих чад, встретиться с владыкой Антонием.

Эта встреча произошла в одной из квартир в центре Москвы. Собрались, в основном, прихожане отца Александра. И часа два-три, в набитой людьми квартире, в духоте и жаре митрополит Антоний вел разговор. С большой доброжелательностью искренним интересом и внимательностью, к каждому из нас. От этой встречи остались фотографии и аудиозапись.

Вопросы задавались самые различные — о сути веры, о человеке и о его отношениях с Богом. Поскольку среди собравшихся была, в основном, молодежь студенческая и молодежь, недавно окончившая вузы и работающая, диапазон вопросов был достаточно широк.

Но самое важное для меня лично — было увидеть и услышать этого человека. И удивительное впечатление от этой встречи осталось вплоть до сегодняшнего дня. Потому что по его словам, интонации, по его взгляду и всему облику было ясно, что это тот человек, которого нельзя не встретить в жизни. Он знает Того, Кому верит, Кого любит и Кому служит.

На мой взгляд, тому, кто ищет Бога, «как Он есть», обязательно посылается свидетель о Нем. Митрополит Антоний — один из них и предельно достоверный. В нем нельзя не узнать свидетеля о Живом Христе. Если не состоялась встреча с ним лично, то не все упущено — он ждет любого, кто ищет истину. Встреча состоится через аудио и видео беседы, проповеди, книги.

Первая встреча запомнилась мне еще и тем, что в то время как раз решался вопрос о моем священстве. Слишком серьезный и непредсказуемый предстоял выбор. А за ним кардинальная и неведомая перемена жизни. Были вопросы, сомнения, размышления, и я понял, что митрополит Антоний — как раз тот человек, перед которым нужно поставить вопрос: «Да или Нет», — и получить благословение.

Благословение отца Александра к тому времени у меня уже было; он, собственно говоря, вел меня к этому давно. Но поскольку я знал, что отец Александр высоко ценит и чтит близкого ему по духу митрополита Антония и бесспорно считает его выдающимся иерархом Церкви, то было бы странным, на мой взгляд, не подойти к нему с этим вопросом. Я внутренне чувствовал, что эта встреча не случайная и не только для участия в общем разговоре, но и для решения центрального вопроса жизни моей и моей семьи.

Это никак не обижало отца Александра, никак не подвергало сомнению его решение, и не было неверностью ему, тем более я знал его смиренное доверие воле уважаемого иерарха. Надо сказать, это был вообще первый митрополит, с которым я общался и, конечно, было волнительно, но мое сердце сказало: «Подойди и спроси». И владыка меня благословил на священство. Назад пути уже не было. Вот это была наша первая очная встреча.

— А атмосферу той встречи вы помните?

— Она не была уже совсем подпольной, но еще и не было той свободы, которая появилась потом. За владыкой, когда он приезжал, всегда наблюдали, и я думаю, что в 1989 году, как всегда очень надежно работали соответствующие органы. Полагаю, они знали и про эту встречу, тем более молодежную.

По крайней мере, я помню, что в открытую мы об этом не говорили. По телефону общение тоже велось достаточно аккуратно — на эзоповом языке: мы уже давно научены были жить в условиях конспирации. И, если говорить об атмосфере именно как о давлении внешней ситуации, — это было немножко напряженно. Мы понимали, что эта встреча не будет одобрена всякими официальными кругами — ни советскими, ни, может быть, даже церковными.

Думаю, что большинство участников встречи именно так и ощущали, потому что те общения, которые владыка проводил в свои приезды в Москву, были конспиративного характера. В советское время, как рассказывали люди, которые эти встречи устраивали, соблюдалась абсолютная конспирация, по крайней мере, в общении по телефону. Но народ узнавал очень быстро, где и когда можно будет увидеть и услышать владыку. В 1989 году эта меры предосторожности и аккуратности проведения встреч еще не отменялись.

Что же до атмосферы внутренней — можно получить, подтверждение этому, по оставшимся фотографиям: все люди, которые слушали митрополита Антония, были затронуты живой речью, живым свидетелем и живым присутствием, скажем так, невидимого Духа. Ни одного лица на фото вы не увидите равнодушным, спящим, безразличным, скучным.

— Люди, которые присутствовали на этой встрече, были, в основном, чада отца Александра?

— В основном да. Большинство из них я знал и до этого, потому что они были либо уже состоявшимися чадами отца Александра, либо те, которым уже можно было доверять, и они тоже были приглашены.

— А как потом продолжилось ваше общение с владыкой Антонием?

— После гибели отца Александра мне не хотелось, да и было бы неразумно, оставаться без общения с человеком, который мог бы меня духовно вести. Тем более это было необходимо после моего рукоположения. А поскольку я его уже лично знал, то никого другого для духовного руководства и общения я и не мыслил. Было ясно: только он и никто другой, — потому что возникла такая внутренняя связь, такая полная степень доверия.

Понимаю, что выглядело это дерзко и почти неисполнимо. Потому что возможности для такого общения практически не было: я в Москве, он в Лондоне, он — митрополит, я — молодой иерей.

Рукоположен я был в 1990 году сразу после гибели отца Александра митрополитом Крутицким и Коломенским Ювеналием — глубоким и мудрым иерархом Православнной Церкви, искренне уважающим моего погибшего духовника.

Вскоре я написал владыке Антонию письмо с просьбой о духовном руководстве. Он дал согласие. Я начал пересылать с оказией ему свои письменные исповеди. А в 1993 стал активно размышлять, как мне попасть в Лондон.

В 1994 году эта поездка состоялась с помощью друзей: я поехал к знакомым, но с единственной целью, — увидеться с владыкой. И обсудить с ним вопросы, мои личные духовные, вопросы построения общины и те проблемы, которые мог доверить только ему.

«Я смотрю на тебя — и мне хорошо и спокойно»

— Но вот три года — это все-таки большой срок. В этот период общение как-то продолжалось? Или оно было эпизодическим?

— Однажды я ему написал письмо, на которое он мне ответил. И это, пожалуй, была одна-единственная связь, выраженная материально, так как на исповедальные письма он не отвечал.

Но я вам хочу сказать, что близость, возникшая с ним еще до этой встречи, по самиздатовским книгам, уже тогда была для меня достаточно глубокой. И потом, когда я читал его труды и слышал слова о духовном руководстве, об отношениях священника с духовными чадами, о сути духовной жизни, его слова всегда вызывали не просто отклик, но живое и радостное обретение единомышленника. Как он сам говорил о таком попадании — слова остро « ударяли» в сердце.

Что я имею в виду? Что для внутреннего глубокого контакта нет необходимости даже в длительных разговорах, частых встречах, чтобы решать какие-то конкретные вопросы в рабочем порядке.

Достаточно было почувствовать один раз взгляд — единодушие. Достаточно было услышать голос, который говорит о том, что тебе также дорого, в первую очередь. Убедиться, что твое понимание цели жизни близко к его опыту и его размышления о вере и жизни подтверждают твои находки, естественно с учетом разницы «весовой» категории.

Митрополит Сурожский Антоний

И, собственно говоря, это общение через всматривание и вслушивание в краткие мгновения, просто один взгляд, который отражает вечность, остается в памяти навсегда. Интонация, которая говорит о глубине связи во много раз убедительнее, чем многие слова, сказанные без этой интонации.

И это отсутствие визуального контакта на протяжении трёх лет, собственно говоря, совпадало и с той школой общения с духовником, которое у меня было с отцом Александром. Несмотря на то, что я с ним виделся очень часто — по крайней мере, несколько раз в неделю — характер нашего общения был именно в том, о чем потом я услышал у владыки Антония: уметь слышать, уметь всматриваться и вслушиваться в интонации, жесты, взгляды. И именно из всего этого извлекать тот необходимый урок и те ответы на вопросы, может быть, не сформулированные словесно, но сформулированные внутренне.

Даже мимолетного общения с отцом Александром или просто взгляда на него, когда он находился на службе или вел беседы с другими людьми, в которых можно было как-то участвовать, было достаточно, чтобы понять многое из того, что тебя интересовало.

А потом, когда я услышал рассказ владыки Антония, этот эпизод меня только поддержал и порадовал, потому что такая форма общения с учителем или духовником, оказывается, не была оригинальна, мной не придумана, — она, оказывается, существовала уже многие века.

Он рассказывал о встрече старца с тремя учениками, которые вопрошали его о своих проблемах. И когда двое из этих учеников задали все вопросы, которые могли, а третий сидел и молчал, и старец спросил: «Что же ты молчишь и ничего не спрашиваешь?» А он говорит: «С меня довольно смотреть на тебя — и мне хорошо...».

Это действительно очень реальная форма общения и, может быть, даже наиболее эффективная. Потому что в этот момент удается почувствовать глубину того, перед кем ты находишься, того, кто бесконечно искренен, говорит не от себя, но из того, что ему открывается свыше. А за словами можно потерять эту самую большую глубину — глубину сердца, которое тебе открывается.

Так что такая форма общения родилась как-то, с одной стороны, интуитивно, с другой стороны, по необходимости, — потому что, несмотря на то, что с отцом Александром я встречался часто, возможности вести с ним долгие разговоры не было.

И таким образом, я нащупал ту форму вслушивания и всматривания, которая оказалась, по крайней мере, для меня, наиболее эффективной. Потом это продолжилось с владыкой, потому что личных встреч с ним за все наше знакомство, больше десяти лет, было, на самом деле, не так уж много.

— Если такой «бессловесный» стиль общения был характерен для митрополита Антония. И при этом, как известно, очень немногое из того, что издаётся сейчас под его именем, он писал лично, насколько точно книги митрополита Антония передают его идеи и его личность?

— Понимаете, действительно, кажется, что есть некое противоречие между тем, что я говорю про это общение, вслушивание, всматривание, молчание, и тем, что митрополит Антоний на самом деле очень многое сказал, и осталось много его бесед. На самом деле противоречия здесь нет.

Например, есть сборник его бесед, который называется «О слышании и делании» и проповедь «Наблюдайте, как слушаете». Главная мысль, казалось бы, проста: умение слышать слово Божие, человека, тишину, обстоятельства.

Но для этого необходим опыт внутренней тишины и молчания, не пустого, праздного, а наполненного вниманием и созерцанием. Необходимо умение отказаться от непрестанного диалога с самим собой, наполняющего суетой. Как говорит владыка, и нам это хорошо известно из собственного опыта, — в разговоре человек часто не слушает собеседника, а ждет момента вставить свое слово.

Духовная практика послушания в понимании владыки состояла в умении слышать, в умении воспринимать суть того, что говорится и даже более того — того духа, которым наполнены слова. Слушать не ушами, а сердцем, внутренним оком.

И поскольку он в совершенстве владел этим искусством — умел в молчании, в созерцании воспринимать истину Божию, — то противоречия между тем, что он много сказал и умением его в тишине принимать в себя, то, что говорит ему Господь, не было. Наоборот: он сказал только те слова, которые были свидетельством о том, что Господь ему открыл в тишине размышления, в молчании, в созерцании. Я так понимаю.

Потому что все эти слова были не от него, а от Бога, которому он был предан и которого он безмерно, бесконечно любил. Это первое.

И второе. Отвечают ли или соответствуют его книги, проповеди устные и видео, тому, кем он был наяву, тому, каков он был при физических встречах с ним? Для меня, очевидно полное соответствие между сказанным и прожитым. Когда я сейчас читаю его тексты, даже не слушая его голос, то слышу, и его голос, и его интонации. И это не есть просто эмоциональная память. Мне кажется, что при чтении работ и бесед митрополита Антония важны именно те паузы и те интонации, с которыми он говорил.

Одно дело — читатель может «проглотить» фразу безостановочно, «потоком», как церковный чтец, а можно прочитать ее, придавая свою интонацию. Будет одно звучание. Совсем по-другому она звучит, когда ее произносит автор. Если какая-либо мысль из проповеди или беседы «ударит» (выражение владыки) в человеческое сердце так остро и точно, что сердце читающего отзовется, откликнется на слова, написанные в книге, как свои собственные, они сольются с поиском и жаждой самого человека, то я думаю, что это позволит услышать и его интонации.

Решающую роль здесь сыграет чувство радости, что встретил единомышленника. То, что, собственно говоря, меня и поразило в первую нашу встречу. Я понял, что это человек целиком тот, которого не хватало в моей жизни, несмотря на то, что я был очень близок с отцом Александром. И повторяю, что это никак не конкурировало и никак не умаляло мои отношения с отцом Александром.

И человек, который настроен на постижение жизни своим сердцем и своей мыслью, через потребность задавать вопросы и честно искать на них ответы не на поверхности, а на глубине, — не сможет не узнать в словах владыки Антония внутреннюю честность и прозрачность пред Богом.

Я делаю такое предположение на основании того, что все слова владыки были отточены его опытом любви к Богу и человеку. Нельзя найти ни одной его фразы, которая не была бы прожита и молитвенно осмыслена. Поэтому они прозрачны, убедительны и услышаны свыше.

Христианство и творчество

— Но получается, что тогда чтение владыки Антония или послушание владыки Антония — это был очень творческий процесс?

— Я с вами согласен, но тогда, честно говоря, не задумывался, творчески или не творчески я к этому подхожу, — по-другому, думаю, и не получилось бы. Это потом я уже стал давать себе отчет: без творческого отношения к Богу, к себе, верующим стать невозможно.

Если Бог — Творец, если Он создал такой прекрасный мир и такое чудо как человек, то интересно, как можно к этому Создателю к Его трудам, к плодам Его творчества подходить не творчески? Не следует бояться творчества только из-за того, что оно может породить гордыню. Она с не меньшим успехом рождается и без творчества.

И если человек ценит такое чудо, как свобода, то, как можно подходить к пониманию жизни не творчески? Тогда невозможно и почувствовать красоту и силу свободы. Здесь одно звено следует за другим, — и так складываются те отношения с Богом, к которым мы и призваны.

Сам Господь спрашивал людей, которые к нему подходили с вопросом, как они понимают, то что читают в Писании. Одного юношу он спросил: «В законе что написано? Как читаешь? То есть, Господь рассчитывает, что человек не только читает и запоминает, но и думает, и понимает, и поступает с рассуждением.

Здесь опять есть некая параллель со школой отца Александра, который был в такой же степени творческим человеком, как и владыка Антоний, иначе им нельзя было понять Христа в той степени, в которой они Его поняли. Потому что и тот, и другой по мере ухода в глубину отношений с Богом, все больше понимали, что находятся в начале пути. Творчество, как дар Божий, как плод непрестанной связи с Творцом открывает более глубокое понимание человеком себя самого и Бога.

Это тоже по силам только творческой личности. Так уж получилось, что и в этом отношении отец Александр и владыка Антоний были одного духа. Всматриваясь в их опыт, можно почувствовать ту творческую интонацию христианства, которая придает особую радость постижения Истины. Начинаешь понимать, что без творчества не найдешь свой путь в христианстве.

Творчески — это не значит под руководством самости и наперекор преданию. Творчество не в том, чтобы, не слыша и не видя опыта других, самоутверждаться в оригинальности. Это скорее похоже на слепоту и глупость.

Творчески можно делать абсолютно все — общаться с человеком, копать землю, убирать мусор, даже работать на конвейере. Каждый наш день может превратиться в тупой конвейер, а может в обновляющийся творческий процесс.

Разумеется, я говорю о творчестве, как об особом отношении к жизни, себе самому, другому человеку и естественно к Богу. Для этого необходима внутренняя свобода и уважение себя как личности, осознание в себе образа Божия и своего призвания быть Ему сотворцом. В отношениях с Богом дух творчества пробуждает в человеке дух сыновства, и, наоборот, дух сыновства предполагает творчество.

Со временем, вникая в опыт владыки Антония, я обрадовался тому, как он относится к такому свойству человеческой мысли как сомнение. Я благодарен ему, что он в этом естественной способности ума видит особую форму постижения человеком реальности. Для меня было важно, что он не видит никаких оснований бояться сомнения, и что нелепо исключать его из процесса постижения истины.

Сомнение — это шаг к развитию веры. Сомнение — это встреча с тем моментом, когда человек перестраивает сам себя. И сомнение никаким образом, как говорит владыка, не умаляет Бога, потому что сомнение — не угроза вере, и что в этом неизбежном свойстве ума он видит верность самому Богу. Потому что сомнение не в Боге, не в Его присутствии, а в том, как ты Его понимаешь на сегодняшний день.

Если ты не боишься встретиться с таким сомнением, значит, даже при наличии уверенности в Боге, ты делаешь следующий шаг к лучшему, более глубокому пониманию Бога и своих отношений с ним.

Слова владыки о сомнении, насколько я сейчас помню, вызывали у меня искреннюю радость. Снова, подтверждение, что ты на верном пути и не сбился в ересь. Потому что в этих словах и в этой позиции виделась настоящая свобода и удивительная доверие Богу.

И, самое главное, еще чувствовалось, насколько жив Бог, насколько сам Бог доверяет человеку, позволяет ему встретиться с сомнением, перерасти это сомнение.

Больше того, владыка Антоний говорил действительно захватывающие дух слова, что «сомнение — это источник надежды, и оно бóльший источник надежды, чем безошибочная устойчивость». Казалось бы, абсурдная фраза, но она очень хорошо отражает суть нашей жизни и суть наших отношений с Богом.

Богу не нужен безжизненный истукан, душа, не готовая развиваться и возрастать в живой вере. Нельзя строить отношения с Источником свободы, любви, творчества по чужим форматам и стереотипам. Нельзя по инструкции любить, творить, благодарить и славить Бога. Даже каяться нельзя по списку и по подсказке. Тогда, собственно говоря, душа засыхает, и человек верит не в Бога, как Он есть, а Бога, каким он создал Его сам.

И еще он тогда говорил, что сомнение разрушает модель — модель веры или модель Бога, которую человек себе построил. Потому что Бог не может представлять из себя никакую статическую фигуру, памятник, конструкцию, которая не разбирается.

Бог есть динамическая бесконечность в смысле постижения и вхождения в Его сущность. И в ходе этого процесса происходит непрекращающееся развитие и расширение сердца человека и его отношений с Богом. Соответственно, и утверждение в своей верности и любви к Нему. При этом никакие догматы о Боге не подвергаются сомнению, но утверждаются в душе человека.

Потому что иначе было бы возможно впасть в некое еретическое состояние, в ощущение, что ты достиг Бога, предела. Еретическое состояние в чем? В представлении, что Бог ограничен, исчерпан твоим ограниченным умом. Это нелепость.

К сожалению, казалось бы, когда об этом говорит владыка, это очевидно. Но, с другой стороны, очевидна психологическая потребность человека принять Бога как некую устойчивую статическую величину.

Дескать, я достиг некой высоты, а дальше вера переходит в спокойное русло: только выполняй некую инструкцию — и ты спасен. С одной стороны, это логично — с точки зрения человека, который забыл, что Бог — это бесконечность, что Бог — это величина динамичная и неисчерпаемая.

А, с другой стороны, логично то, что открыл владыка Антоний, как он понимал, что Бог неисчерпаем. Можно так сказать: мы от модели должны переходить к следующей модели. Но не к модели Бога, конечно, но от одного понимания Бога к другому Его пониманию. Это наполняет и радостью, и смыслом, и тогда явственно ощущаешь связь с Живым Богом, превосходящим все земные понятия о Нем.

Это как с человеком. Если между мужчиной и женщиной любовь приобрела какую-то статическую величину, значит, она начинает умирать. Если же люди достаточно внимательны не только друг к другу, но к жизни, и у них есть потребность размышлять, если они загорелись настоящей любовью, то их отношения никогда не войдут в состояние законсервированной величины. Они всегда будут развиваться, будут углубляться, как бы люди ни старели, и ни болели.

На самом деле, любовь между мужчиной и женщиной строится во многом по примеру развития отношений с Богом, и наоборот. Всматриваться, вслушиваться, вмалчиваться, внимать другому. Достаточно просто, как тот пример с тремя учениками у старца: «Я сижу и смотрю на тебя, и мне хорошо с тобой». Это не застой, это ни в коем случае не привычка. Привычка убивает. Это развитие, вхождение в глубину другого человека.

Возвращаясь к той мысли, можно ли узнать в тексте интонацию владыки Антония? Можно, если его мысль, его слова и его отточенные предельной честностью перед собой и Богом фразы, хотя бы одной гранью коснутся тебя, станут твоими или окажутся твоими. Если человек это переживет, то не только слова станут близки, но и сам владыка. Но для этого, конечно, нельзя пренебрегать радостью, доступной человеку: думать, думать и думать, и не бояться сомневаться.

Вы говорите, что это не укладывается в общепринятый стереотип веры. Когда нередко люди ждут искаженного послушания и указующей руки. Форточку закрыть, форточку открыть, разводиться, жениться, увольняться, не увольняться и тому подобное. Да, не укладывается. Но человек свободен, и он волен выбирать стиль своей жизни — либо он живет, верит, любит по подсказке, либо он живет так, как ему предлагает Бог, доверяя ему, вдумываясь в то, а кто же он сам. Есть ли у него дары разумения, свободы, сомнения, творчества?

Если человек исключает это из своего опыта жизни, тогда он удовлетворяется некой схемой: как положено и принято. Ведь людей очень сильно волнует, чтобы у них было, как положено, как принято, как полагается.

Им страшно: не дай Бог, сделать не так как полагается. А вдруг потом это отзовется? После смерти или, может быть, еще до смерти: если не так двинул рукой или не так что-то выполнил — некую форму, внешнюю форму твоей религиозности. К сожалению, человека менее волнует, как отзовется утрата им Бога, как Он открывает Себя людям.

Свидетель о вечности

Митрополит Сурожский Антоний

— Давайте вернемся к вашему приезду в Лондон. Что в атмосфере лондонского прихода — как вы ее помните — было привычно, непривычно, может быть, неожиданно?

— Когда я понял, что мне необходимо поехать в Лондон, то организовал все необходимые шаги — планы, визы, разрешения. Прилетел. Кажется, это был декабрь. В Москве снег, а в Лондоне цветы в Гайд парке. Меня приняли люди из прихода владыки Антония.

На следующий день я пошел в церковь, не помню только, в этот же день мы встретились с владыкой или на следующий. Встреча состоялась, как было договорено.

Открыл дверь собора сам владыка, но поскольку я его уже не раз видел, то не спутал с дворником или со сторожем, как вспоминают многие.

Храм был пустой, тишина. Мы сели в храме. Мне запомнилась вводная его фраза, он сказал: «Я знаю ограниченность своих сил физических, у меня есть лимит, после которого я уже должен сделать перерыв». Он назвал это время — час, то есть, сразу обозначил, что у нас будет час. Это была не дипломатия, что просто он устанет от разговора, и я ему надоем, а это была действительно просьба учесть его утомляемость или его состояние здоровья в то время.

И мы пробеседовали с ним этот час. Я сейчас не помню, что конкретно мы обсуждали. Очевидно, вопросы, которые связаны были с моим священническим трудом и мои личные проблемы. Но помню, что весь этот час разговор был очень дружеский, это было проявление искреннего внимания и заинтересованности ко мне, уважения, предельной внутренней честности с его стороны.

Как и во всей его жизни, не было ни одного мгновения, когда он «улетал» куда-то в свои пространства, и собеседник был ему не интересен. Было совершенно четкое понимание, что он весь принадлежал в этот час мне и нашему общению, нашему разговору. Плод общения — еще одно подтверждение, что мы на одной тропе к одной цели, хотя я и на очень большом расстоянии от него во всех отношениях.

На следующий день он благословил служить вместе с ним. Это был, конечно, один из самых редких подарков в жизни. Великий и необходимый. В нем было все и подтверждение благословения, и руководство, и учительство, и единство, и приобщение к его уникальному опыту молитвы за Литургией.

Это особое, переживание и глубина отношений, когда можно было сослужить такому человеку. Потому что служба владыки Антония — это свидетельство присутствия, соприсутствия с Тем, Кто соединяет собой вечность и время. Это одно из важных понятий, которое он принес, мне кажется, общение с людьми в таком живом виде — вечность. Во многих беседах и проповедях это слово одно из ключевых в его опыте. Оно как и у отца Александра звучит и живет и наполнено реальностью.

Это был человек вечности. Все, чем он делился с людьми, ему было открыто, как бы оттуда, из вечности. Когда он служил литургию, это был особый момент сопребывания. Он не работал, как иногда случается в жизни у многих из нас.

Я не хочу ни с кем сравнивать, просто констатирую факт: это было предстояние перед живым Христом, предстояние перед самой вечностью и вхождение в нее. Конечно, все мы хотели бы прикоснуться к ней, но есть те, кому это удалось и кто этим жил до смерти и живет после нее.

Слова звучали все те же самые, которые произносит каждый священник, каждый епископ, но сердца у всех у нас разные. И сердце по-разному прикасается к тому миру, к той сфере, в которой пребывает Господь, и получает оттуда разный ответ. Так вот, это было такое глубокое переживание и значимость той службы, которую совершается во время богослужения, что удалось увидеть, услышать, пережить по-новому.

В этот же день до службы у меня состоялась исповедь, что само по себе и дар, и опыт, и школа, и доверие, и любовь. Она длилась не долго, но суть ее была не в минутах и не в словах. Открыть свое сердце Богу важно, перед каким свидетелем. Важно перед свидетелем, который тебя любит, понимает. Важно, когда этот свидетель не думает о том, как он чему-то тебя научит, но когда он действительно проводник и соучастник твоего предстояния перед Богом.

И в этой исповеди, и в тех, которые бывали потом в другие разы, он много не говорил. Но многие слова были и не нужны — только по существу, и только то, как он говорит в своих книгах, — то, что ему в это время открыл Господь, то, что надо было сказать. Этот опыт исповеди и литургии, надеюсь, останется и дальше в моей жизни.

— Дальше ваше общение как-то продолжилось? Как это было? Звонки, письма — как?

— Еще один момент, который потом повторился. Он, собственно говоря, был стержнем общения с владыкой. Что бы ни происходило — беседа, общение, исповедь, и уж, тем более, литургия — это было предстояние и сопредстояние, и прикосновение к живому Богу. Понимаете, живые отношения с живым Богом.

Разный уровень, разная степень, разная интонация в зависимости от того, что это — таинство, либо общение с ним, разговор. Хотя в таком ракурсе даже разговор и беседа тоже становилась таинством, потому что он говорил не оттого, что просто был мудр и образован, а потому что был свидетелем той жизни, о которой он говорил: свидетелем о вечности, свидетелем о живых отношениях со Христом и с личностью Христа.

И одно дело знать об этом, другое дело — знать это. Одно дело говорить об этом, скажем, в проповеди, потому что так полагается. И другое дело — говорить это, потому что открывается в Литургии помимо твоего ожидания, то что сам это проживаешь, а иначе по сути и быть не может. Это, как бы некая отличительная черта, которая оставалась при общении с владыкой, тем более в литургии.

— А как это бывало? «Владыка что-то сказал, я не понял, но понял потом — к чему это было»? Или каждый раз информация транслировалась им с какой-то адаптацией к собеседнику? Или это была какая-то сопричастность истине вроде настроя на одну волну?

— Мне не хотелось бы говорить принятыми штампами, соответствующими «историческому моменту». Я в них не верю, потому что в них фальшь но, тем не менее, скажу, что осталось в памяти.

Я находился в алтаре с другими священниками. Минут за пятнадцать-двадцать до Литургии открывается дверь, входит владыка. И, понимаете, вошел не владыка в привычном понимании величия и значимости этого сана. Незаметный, неяркий человек, но наполненный внутренней властью не сана, а духа.

Вместе с ним вместе вошел дух истины — сосредоточенность, цельность, чистота, мирность, собранность и одновременно строгость и мягкость, прозрачность. Никакого намека, на то, что вошел иерарх и князь, и в то же время было ясно, что это князь духа пришел предстоять перед Небом.

Никакого излишнего внимания к себе. Пришла личность, которая продолжает свой внутренний разговор с Создателем, со Спасителем. Сам облачается, как все священники, омывает руки, подходит к жертвеннику, вынимает частицы. Наступила тишина не по страху перед архиереем, но по вовлеченности в его молитву и благоговение.

И все замирает, и ты понимаешь, что в этот момент возникла и прозвучала новая реальность, о которой ты знал, на которую ты настраиваешься. Вот эта реальность вошла вместе с этим человеком. Другой нет. И все остальное в это время — лишнее, исчезает, становится невидимо. Остается только вот это...

Знаете, владыка вспоминает об одном эпизоде: человек пришел в храм, он был некрещенный, долго сидел где-то на скамейке, и все пытался понять, что происходит в храме владыки Антония.

Он приходил несколько раз и пребывал, потом попросил остаться в храме одному, и чтобы владыка ушел. Потом он говорит: «Нет, здесь явно что-то есть, здесь явно что-то происходит. Никого нет, ни прихожан, ни вас, но храм не пустой, здесь нечто есть».

Вот это «нечто есть», некая наполненность — это очень точное описание того состояния, когда мы оказываемся в полноте, в глубине присутствия Духа Святого.

Вот, как мне воспринимался владыка Антоний, и его присутствие на литургии. Честно говоря, так было не только на литургии, но и в любом общении. Здесь разгадывать ничего не приходилось. Я его уже представлял себе таким, знал таким. И он воочию явил себя таким на самом святом моменте, который был и для него самым святым моментом, как и для любого священника.

Вы говорите, почему и как это? Потому что для него это была не работа, а продолжение жизни. Он в этом состоянии жил: до прихода в алтарь, во время прихода в алтарь и после ухода из алтаря он был один и тот же, и его отношения со Христом были постоянно наполнены этим живым духом. Он для него был только живым — Христос. Другого варианта для митрополита быть не могло.

Узнается ли это? Это узнается. Это узнается достаточно просто и быстро, если удается увидеть такого человека. Владыка приводил в пример слова своего духовника: «Чтобы поверить, человеку необходимо увидеть на лице другого человека печать вечности».

Вот, если ее увидеть на лице человека эту печать вечности, то вечность становится реальностью. Вечность тебя покоряет, пленяет, и ты не можешь уже не искать этого.

Не потому, что это прелесть в духовном смысле слова, а потому что ты понял — оказывается, до этого ты жил в каком-то одномерном пространстве, а тут появляется вектор, направленный вверх. Скажем, жизнь из плоскости превращается в объем, в многомерное пространство. Вот эта печать вечности на нем была.

— Восприятие владыки — это автоматически настраивало на какую-то глубину? Ведь, для того чтобы воспринять нечто, человек должен быть готов это воспринять, или он, мож

ет быть, это воспримет в меру той глубины, к которой он готов. Были какие-то моменты, которые доходили позже, или это было какое-то не понимание, а, скорее, ощущение, которое автоматически настраивало?

— Было бы самонадеянно и неправильно сказать, что все понималось в то мгновение, когда возникало общение. Естественно, многие вещи, не только касательно его и других людей, часто приходят потом, уже в ходе осмысления отдельных эпизодов. Если кто обладает памятью, цепкостью.

Но главное и основное, не терялось — как в понимании владыки, так и в понимании отца Александра.

Так, отец Александр, сидя в такси, идя по дороге из домика в храм или на какое общение, мог шутить, говорить о вещах, казалось бы, банальных, житейских, «не духовных» — но он видел, что человеку сейчас было нужно именно это.

Но никогда не терялось ощущение того, что он на самом деле пребывает в «духе», где бы он не был и с кем бы не говорил. А входя в храм, вступая в алтарь, и он не надевает на себя положенные одежды, не надевает маску священнослужителя и не начинает играть роль. Он продолжал диалог с Богом, только уже за Литургией. И в этом плане они тоже были похожи.

Они жили в духе Святом, в редком состоянии Богообщения, поэтому им не приходилось менять маски, переодевать — в доме одно, по дороге другое, в церкви третье...

Не было сомнения, что этот человек есть тот, каким ты его знал изначально. Не было никаких мыслей, что сейчас ему нет дела ни до Бога, ни до тебя, потому что он занят какими-то другими высокими научными или еще какими-то проблемами. Это был человек, постоянно верный себе и Богу. И, с моей точки зрения, ни в том, ни в другом не было, никогда не ощущалось перерыва, разрыва в этом.

Скажем, как многие люди верующие говорят: «Что же, все время молиться, поститься, в храм ходить? Когда же можно будет отдохнуть от этого? Когда же можно будет в отпуск пойти?» Казалось, такая шуточная ситуация, но она не шуточная. А вот есть люди, для которых это и составляет суть жизни. Им не надо отдыхать от веры, от Бога. Вот, что я могу сказать.

«Вспомни о своем выборе» — призыв. «Тебе Господь нужен в той же степени или нет?» Возникали одновременно разные чувства — удивление, что ты оказываешься рядом, благодарности, — что ты еще рядом, и покаяния, между прочим, что ты не дотягиваешь до того, что тебе как-то свалилось с неба — возможность быть рядом. Вот такой комплекс мыслей и чувств — удивление, благодарность, покаяние.

Они были редкими источниками, той настоящей жизни и любви, к которой они пробуждали и которой зажигали. Они оба были абсолютно настоящими, чрезвычайно правдивыми. Это очень редкий человеческий феномен, его не хватает в жизни, как воды в пустыне. Поэтому при встрече с такими людьми рождается верность и готовность быть с ними.

Честность, требовательность — это их объединяло, честность, требовательность к себе самим. Правдивость, глубина искренности. Поэтому в их устах одинаково убедительно звучали слова апостола Петра: «Куда нам идти, Ты имеешь глаголы вечной жизни». Я их слышал и от отца Александра и от владыки Антония.

Вот еще одно из принятых выражений и глубоких выражений владыки Антония — глубина. Он всегда призывает своих слушателей, читателей идти вместе с ним в глубину, в глубину понимания самого себя человеком, в глубину понимания Бога, веры, жизни. И это тоже их роднило. Отец Александр тоже призывал не жить на поверхности, на таком пылеобразном уровне — там, где сдунул пыль, и дальше ничего нет. Он тоже призывал и даже такими резкими словами — вгрызаться, уходить на глубину того, чем является вера.

Образец и проблемы церковной общины

Митрополит Сурожский Антоний

— Как развивалось ваше общение дальше?

— Общение с владыкой продолжалось в том же, скажем так, не частом ритме. Мы приехали с женой в Лондон ранней весной 2002 года на более продолжительное время. Нам удалось быть и на службах, и на беседе в приходе, и общаться с владыкой лично. Тогда же я был приглашен на приходскую конференцию, которую регулярно проводили в его епархии. Я подготовил доклад, который меня попросили, мы снова приехали в Лондон; это был 2003 год, июнь.

Конференция проходила в Оксфорде. В приходе было уже достаточно много недавно приехавших в Англию русских. Самого владыки на конференции в этот раз не было. Это были последние месяцы жизни владыки Антония.

После конференции были довольно живые обсуждения и общения с прихожанами. Вернулись в Лондон, и состоялась наша последняя встреча и исповедь, моя и жены, с владыкой. В следующий раз я приехал в августе 2003 — уже на его похороны.

Еще по поводу жизни общины в приходе владыки и о том, какое впечатление мы из этого извлекли. Вы знаете, дух в его приходе был похож на дух, который предполагал создать в своей общине отец Александр, — доверие, свобода, любовь, единство, открытость к любому другому человеку. Хотя надо учитывать, что перед каждым пастырем была различная паства по характеру, жизни в разных странах, менталитету людей, по отношению к власти и Церкви по отношению между людьми и человека к самому себе.

Это, конечно во многом определяло и тактику построения жизни в приходах. Но в главном было много похожего, по крайней мере, в подходах и целях.

Когда я приехал в приход владыки Антония, там эта община уже существовала. У нас ее еще не было, это были только зачаточные, начальные стадии — встречи в малых группах, чтение Писания, посильная помощь друг другу, начало социального служения в больницах и детских домах. Но община, как таковая еще не родилась. К этому не было социальных возможностей, этому не способствовали и условия в стране. Начинался только период возрождения личной веры человека.

Когда мы приехали в Лондон, то, конечно, обратили внимание, и это очень порадовало, — на цельность, единство прихожан. Шли регулярные общие семинары, беседы, которые владыка Антоний вел перед той частью прихода, которая собиралась. То, что невозможно было в наше время отцу Александру по известным причинам советского режима. Но он делал все, что возможно не смотря на угрозу потерять свободу.

Замечательно было, что я уже слышал об этом, но увидеть глазами — это было важно. После службы все шли в комнату, где прихожане готовили чай, кофе и легкие завтраки. Владыка Антоний, об этом часто говорили, сам брал поднос, стоял в очереди, нес за свой столик еду, которую ему давали. Ни другого качества, ни другого количества, ни особые какие-то заморские яства, а тот же самый один бутербродик, чашечку чая и не на хрустале императорском, а на той же самой пластмассовой чашечке. Он сидел за столиком вместе со всеми и по-дружески беседовал. Это казалось, даже неправдоподобно, но это была правда.

Все было предельно естественно, ни какого официоза или елейности. Только искренняя любовь и уважение со обеих сторон. Была атмосфера, которая должна быть в христианской церкви: прихожане, священник, епископ как единое целое, как действительно тело Христово.

Мы воочию видели то, с чего потом, будучи священником я брал пример, выстраивая общину там, где я служу. Можно сказать она строится и развивается по замыслу отца Александра и по примеру и опыту владыки. Во многом это было и есть по вдохновению, поддержки и примеру той общины, которую я видел у владыки Антония.

Какая поддержка? Первое — само понимание, что так может и должно быть, что так получается, и можно смело действовать. Но подходить к делу устройства общины надо, было опять же, творчески. В нашем случае это не было слепым подражанием и копированием. Но был толчок — вот, на что нужно ориентироваться.

Просто скопировать общину владыки Антония было бы нелепо. Ничего бы не получилось. Потому что внутренняя культура разные, менталитет разный, мироощущение и понимание человека и представления о Церкви тоже разные.

В итоге заимствовано было только одно — то, что я сказал: можно, возможно, необходимо, должно. И некий горизонт, потому что не только христианской веры, но чисто человеческие принципы, которые были заложены в основу общины владыки Антония, были очень близки мне.

Я всегда уважал и ценил английскую способность не влезать в чужую жизнь, ничего никому не навязывать и уж тем более не вести человека к вере угрозами, уговорами, лишая внутренней свободы. Это принципы, которые жили в некоем зачаточном состоянии и в нашем приходе до того, как начала рождаться община.

Вы можете спросить, и вам подтвердят, что я постоянно всем говорю: «Не тащите людей в церковь, не давите и не топчите их достоинство и право свободного выбора». Знаете, владыка Антоний высказывался в том же духе: «Богу не нужны ни рабы, ни люди, вдохновленные ежеминутным всплеском. Ему нужны люди в спокойном состоянии, в хрустально-прозрачном убеждении, которые способны на постоянный труд с учетом деликатности, тактичности всех окружающих вокруг тебя».

Почему в том или ином приходе иногда возникают некие искажения и смущения для отдельных людей? Нельзя забывать: несмотря на то, что поколения людей, которые жили целиком в советское время, постепенно уходят мир иной, безбожная прививка и богохульная отрава того времени еще очень долго будет действовать в их потомках. Ее действие не закончится ни в 2000 году, ни в 2017.

Она проникает в «поры» подсознания и поражает менталитет, культуру, логику, извращает миропонимание, убивает свободу и достоинство человека. Без реставрации основных понятий и свойств личности обретение веры как встречи с Богом чрезвычайно затруднено.

Что я имею в виду, прежде всего? Неумение ценить себя, свое собственное достоинство, как создание Божие. Человек у нас не научен любить и уважать ни себя, ни другого. Ценность человеческой личности сведена к нулю и ниже.

Даже верующие люди блуждают между гордыней и самобичеванием, не ценя в себе образ Божий. А кто он есть на самом деле, человек еще не узнал и не знает — недооценивает или переоценивает. На пути веры этот менталитет может выздороветь силой Божий.

В 90-е годы, когда всем уже стало очевидно, что советская идеология окончательно обанкротилась и гонения на верующих временно прекратились, народ с надеждой обратил свои взоры на пострадавшую, но живую Церковь. В нее потоком пошли истосковавшиеся по правде люди, которые не осуществили себя в советское время. Большинство из них были пропитаны коммунистическим и комсомольским духом.

С присущей им энергией и напором они входили в нее, как хозяева, рассчитывая использовать для своих личных и политических интересов. Церковь, как всегда готова была выполнять свою миссию служения Богу и людям, даже тем, кто ее гнал и уничтожал и кто вносил теперь в нее специфический дух нового советского человека.

Естественно эти люди, как и все, имеют право быть верующими, если у них есть желание. Они могут войти в приход, а Церковь должна им помочь увидеть и себя, и то, что хочет видеть в них Господь. Но священник, несущий ответственность за общину, обязан учитывать все особенности членов прихода: и менталитет, и характеры и психологию — и советскую, и просоветскую, и новороссийскую. Он должен привести к союзу во Христе и старых большевиков, и нищих, и олигархов, и потерянную молодежь.

Самая же сложная задача для настоящим обращения — вырваться из плена самого вязкого язычества, когда Богом для человека является собственное Я. Эта проблема существовала всегда. Но в наше время она имеет особо ядовитый характер, пропитавший сознание современного человека. Вопрос внутреннего перерождения чрезвычайно сложный, но не безнадежный «человеку это невозможно, но Богу все возможно». Необходим тот подход к проблеме, который красной нитью проходит через все служение владыки Антония. Если каждый человек будет искать личной встречи со Христом. Будет ориентироваться на то, что его вера — внутренняя потребность и жажда, повторяю, личных отношений живой души человека с живой душой Бога.

Здесь, я думаю, очень полезно почитать любому человеку — верующему, не верующему одну хотя бы, да любую книгу владыки Антония. Любую, потому что в каждой — дух живой веры и в каждой найдутся слова, которые не оставят равнодушным любого человека. Главное — нащупать ту ключевую фразу, которая отзовется, откликнется в твоем сердце. Это может быть его книга о духовности, о вере, о умении видеть, о пастырстве, о молитве.

Практически на все насущные вопросы жизни можно найти честный, продуманный взгляд, рожденный в молитве. И это может стать залогом того, что в наших приходах наладят, наконец, необходимую атмосферу понимания ценности человеческой личности, уважения внутренней свободы каждого, приблизиться к истинной духовности. Позиция владыки может помочь устремиться к главному стержню христианства — личности воскресшего Христа. В такой общине индивидуальность человека не растворится и не потеряется, но раскроется наилучшим образом.

До встречи с отцом Александром я был человеком замкнутым и считал, как и многие, наверное, что моя вера — это мое сугубо личное дело. Я ни к кому не лезу в душу и к себе не пускаю. Кошка, которая гуляет сама по себе. Некое крайнее понимание неприкосновенности внутренней свободы личности. Но постепенно многое изменилось, и здесь я испытываю удивление перед терпением отца Александра.

В частности, он, очевидно, задолго до моего рукоположения понимал, что мне предстоит путь церковного служения, и ставил перед собой задачу, чтобы я постепенно стал смотреть и на себя, и на людей, и на Бога немного другими глазами.

Услышав призыв, что вера — это не самоуслаждение и не средство к самосовершенствованию, и, если уж я хочу служить не себе с помощью Бога, а Богу, то я должен принять его взгляд на христианина, на человека и на ценность человека в Боге. Постепенно стала понятна мысль об отвержении себя, об апостольстве каждого христианина, о служении. Во имя Христа двери души стали приоткрываться.

Так и сегодняшние общины должны постепенно формироваться, выстраиваться, чтобы человек отчетливо понимал: его встреча с Богом рано или поздно должна состояться. Каким путем? Ведь Богу просто так не позвонишь, не пошлешь смс: «Господь, я назначаю тебе встречу, и ты мне назначь».

Возможно, это произойдёт таким образом, который поможет человеку увидеть и себя и другого. И еще очень важный момент, о чем я уже неоднократно говорил: если свобода и достоинство другого для тебя неприкосновенны и святы, то душа близка к Богу, потому что наша свобода для Него также неприкосновенна. Хотя мы говорим «Отче наш», но Он объединяет нас не в безликий коллектив, а в союз любви, не растаптывая личность.

Он объединяет нас в Свое тело Христово, но позволяя и требуя каждому остаться тем, кем он создан. Если каждый человек начнет уважать другого, считаться с его достоинством, с его свободой, научится настоящей любви, и, самое главное, примет себя как образ Божий, то будет основание, на котором можно будет строить общину. Общину, как единство людей во Христе, но не коллектив занятый даже благим делом, но без Христа. Общину созидает живой Христос. Любой коллектив без Него распадается.

Коммуна и христианская община — разные сущности, хотя многие коммунисты утешают себя, что Иисус Христос — первый коммунист.

Я думаю, что общинная жизнь во многих приходах развивается примерно в том ключе, в котором, может быть, должна строиться, но многое зависит от того, как понимают это епископ, священник и люди рядом с ними.

Нужно следить за тем, чтобы не происходило необратимого уклона ни влево, ни вправо. Похоже на лексику коммунистов, не правда ли? Но нельзя быть чуть-чуть христианином, можно следовать за Христом или нет.

Можно ведь увлечься более простым и престижным делом — сделать церковную приходскую жизнь чисто социальной — только служение: больница, детский дом, инвалиды, старики. Это замечательно. Выгодно для всех сторон. Но если из этого служения незаметно исчезнут личные отношения каждого со Христом, то это просто получится новый отдел социального обеспечения. А можно общине замкнуться только на молитвенных подвигах, аскезе, постах, на личном спасении, отгородиться от служения миру и от общения с другими. Вот и другая заманчивая крайность.

И то и другое хорошо и необходимо, но с умением трезво мыслить и чувствовать золотую середину. Для христианина и то и другое слишком мало. Как слишком мало христианину быть просто добрым. Добрыми бывают язычники и даже, может быть, преступники для своих близких. Это слишком мало. Необходимо иметь доброту, как свойство Божие, и служить Ему этой добротой, чтобы доброта шла от Него и к Нему, тогда Он направит ее конкретному человеку, причем лучшим образом.

Казалось бы, все очень просто — все люди хотят быть хорошими, добрыми, счастливыми и благополучными. А причем тут Христос? А Он, оказывается, с точки зрения современных верующих все это должен обеспечить, понимаете.

Но если все-таки воспринимать, что все происходящее с нами, даже испытания и страдания не противоречат Его любви и доброй воле о нашем спасении, то отношения с Ним не пострадают, а повзрослеют.

Как замечательно приводил пример владыка Антоний: не потому испытания Божии, что Он их посылает — бедного человека побить, помучить, испытать каким-то сложным образом. А потому это Божие, что Господь хочет, чтобы в этом трудном месте, в этой ситуации был человек, чтобы он не избегал этого, не прятался, не бежал, а чтобы в этой буре было место тому, кто считает себя учеником Христовым. А то, что Христос будет в этой буре, это уже неоднократно показано Христом в Евангелии.

Тогда испытания и страдания становятся совсем другим полем человеческой жизни. Тогда возникает момент благодарности и удивления: Господь тебе доверил быть светом и солью там, где идет тьма и гниение. Такая вещь.

О значении сомнений и богосыновстве

Я вспомнил, что меня действительно очень порадовало и в хорошем смысле вдохновило. У владыки Антония есть беседа, которая, кажется, называется «Бог под вопросом».

Смысл такой. Владыка очень смело ставит вопрос о том, что мы не должны бояться задавать Богу любые вопросы. Мы не должны бояться сомнения, потому что сомнение оказывается развитием и возрастанием в вере. Вот эта беседа действительно может озадачить и ошарашить сознание человека, привыкшее к тому, что представление о Боге не может подвергаться изменениям или развитию. Да Бог-Троица по сущности Своей неизменен, но не наше представление о Нем.

И владыка Антоний говорит, что мы, наоборот, не должны бояться и даже обязаны задавать Богу острые и смелые вопросы, на которые Он сам поможет ответить. Потому что в мире столько неоднозначных ситуаций: зло, войны, страдания, страдания детей, гибель людей достойных и процветание людей не достойных.

Казалось бы, можно спросить: «Где Бог в этом? Где ты здесь, Бог?» Претензий к Богу со стороны людей достаточно. Очень важно, чтобы эти претензии не прятать, потому что «что подумают, что скажут обо мне, так я, может быть, не верующий?» — получается, что сам человек боится этих вопросов. А не богохульством ли он будет заниматься, если задаст такой вопрос?

На самом деле эти вопросы задаются Богу постоянно матерями, которые теряют своих детей в больнице; задаются людьми, которые ждут от Бога своего представления о справедливости. Люди наталкиваются на некие эпизоды церковной жизни верующих, которые смущают, и снова вопрос к Богу: «Где же ты, Господь, что допускаешь такие нестроения?»

Эта беседа, этот текст владыки, конечно, может у кого-то вызвать смущение. Смущение, может быть, своей смелостью и своей нестандартностью. Но на самом деле такая постановка вопроса вызывает еще большее доверие к владыке Антонию и вызывает еще большее понимание того, что он открывает Бога, как Он есть. Бога, как живого, обращенного к людям с необходимостью и желанием пробудить в людях способность думать, мыслить и быть самим собой. Это путь узнавания Бога в себе «за кого мы Его почитаем».

— Ведь для очень многих людей именно этот вопрос — «а как Бог допустил?» — превращается в повод поставить между собой и Богом стену.

— Да, именно этот вопрос. Мы уже давно работаем в детской больнице, в онкологическом отделении, где смерть приходит достаточно часто, и такие вопросы у мам, у родителей звучат часто. Не только здесь, но и всюду, где случаются беды, звучат вопросы-упреки к Богу: «Почему ты допускаешь страдания и смерть младенцев, несправедливость в социальном плане и беззаконие сильных над слабыми? Почему кто-то живет за счет других, имея энное количество недвижимости и прочих благ?»

Знаете, я это воспринимаю как нормальное состояние человека, которому больно и страшно физически и душевно.

Во-первых, душа человека подсознательно «помнит» что не создана для страдания и зла, но забыла, что реальный мир давно лежит во зле. Когда человеку плохо и он беспомощен, естественно, он вопиет к Богу, потому что никакой человек уже не может помочь.

Во-вторых, большинство из нас живет в мире иллюзий относительно реального мира и полного непонимания отношений человека с Богом. Особенно наш российский человек научен предъявлять требования и упреки всем кроме себя. И поэтому Бог для нас тоже выполняет служебную функцию по обеспечению благополучия, безопасности, наведения порядка в нашем беспорядке.

Картина мира в голове человека — одномерная: «человек господин — Бог — служба сервиса». Человек, размышляя о смысле жизни, еще не открыл для себя роль Бога в этом вопросе.

Такой человек на Церковь, на веру, на Бога накладывает свою привычную маску, свою логику приземленной жизни. Поскольку понятие о вечности, об отношении человека с Богом у такого человека или не существует, или существует в очень искаженном виде, то естественно, бесконечный Бог воспринимается в границах конечной логики.

При таком подходе Бог воспринимается, как некая служебная величина, обязанная исправлять все мои ошибки и решать все трудности. Хотя Господь и сказал ученикам что «Я среди вас как служащий», но это не для потребительского к Нему отношения, а для понимания Его любви и примера нам.

Между прочим, эта интонация была глубоко воспринята владыкой Антонием. Так он понимал свою роль в Церкви. Видеть это в жизни было удивительно. А главное, вдохновляло и все ставило в Церкви на свои места.

Он в приходе самим своим поведением не нес впереди себя сан митрополита, но всегда являл собой свое призвание, которое звучит в Евангелии: «Я не как начальствующий среди вас, а как служащий». И такой, собственно говоря, и должна быть сама Церковь.

Но люди ждут от Церкви другого: чтобы она была больше начальствующей, решала все за человека — как спасаться, как жить, как любить, как умирать, как одновременно служить Богу и мамоне.

А владыка Антоний говорит, что Церковь должна быть такой же немощной, такой же слабой, как Бог. Такой парадокс. Потому что Бог умалил себя, Бог стал человеком. А в Церкви как Его Теле не должны звучать интонации величия одного над другим, над другими социальными институтами. В ней уместно только одно величие Бога и Его творения.

— Мы говорили о том, что многие ставят стену между собой и Богом.

— Да, и эта стена, которая возникает между человеком и Богом, потому что человек невольно создает модель Бога по своему формату. Человек не умеющий нести ответственность за свою жизнь хочет, чтобы это за него делал Бог. Чтобы Бог решил проблемы с работой, с начальством, с женой, с мужем, с детьми. Короче говоря, Бога ставят в подчиненное положение. А богом незаметно становится сам человек. Поэтому претензии к Богу и ропот на Него.

У тех, кто приходит в Церковь, как потребитель, такое отношение живо, потому что советский человек и его потомок не воспитан брать ответственность на себя за дела и слова. Человек не привык жить по словам Священного Писания — «от слов своих осудишься, от слов своих оправдаешься». Человек боится узнать себя как он есть и не принимает себя по-взрослому.

— Но при этом ставит себя во главу?

— Естественно, да. Это кажется парадоксальным, но, с другой стороны, это естественно. Мы созданы для рая, мы созданы для высокого, высочайшего достоинства быть чадами Божиими. Мы призваны и созданы, для того чтобы быть Ему друзьями, в лучшем смысле этого слова служителями, работниками. Недаром есть притча о работниках третьего, шестого, одиннадцатого, часа. Господь так доверяет человеку, и наградил его таким достоинством, что послал Сына Своего ради каждого.

Только задуматься! Мы привыкли, что Рождество — воплощение Сына Божия, рождение младенца-Иисуса и это становится опять штампом. Но ведь это же чудо непостижимое. Что Бог не только создал человека и мир, но он еще думает, как его спасти из его же безобразия. Он еще взял на себя ношу того зла, которым человек заполонил Божий мир. Он мог поступить, как иной человек: сам все устроил, сам и расхлебывай. Сам отступил от Меня, а я тебе говорил: «не отступай». Отступил? Я здесь причем? «Твои проблемы», — как часто люди говорят друг другу, даже самые близкие.

Творец поступает иначе. Он берет последствия катастрофы на Себя. Он действительно посылает Сына Своего. Звучит привычно и бессильно, как первомайский лозунг. А это единственный и очень дорогой шанс спасения от зла. Мы тоже привыкли к шаблону. Бог стал человеком, как красиво. Но мы не видим трагичности этого, мы забываем об этом чуде умаления.

Люди слишком часто забывают о своем высшем призвании — сыновстве Божьем, и сами отказались от него. Бог ждет нашего возвращения, как в притче о блудном сыне. Но для этого нужно не только желание, но и понимание, смысла и ответственности этого звания.

Это значит служить миру и людям так, как твой Отец Небесный. Это значит быть ему верным в любви, свободе, милости, служении, кресте.

Но возникает противоречие: с одной стороны, в нас заложено это царское призвание, — образ Божий, мы призваны к подобию Божиему. Но, с другой стороны жизнь влечет нас к иному подобию, не Божьему. Чтобы стремиться к подобию Божию мы должны следовать призывам Христа, но нами лучше слышатся и легче понимаются призывы мира. К примеру, хочется быть первым и перед Богом, и перед миром, но уж слишком большая между этим разница.

Получается вот такой внутренний конфликт — ты можешь и должен быть первым как христианин. Но с Божией точки зрения: это значит быть первым в любви, совести, самоотречении, доброте, смирении, покаянии. И за все слава Богу.

Но уж слишком привлекательно и выгодно быть первым, с точки зрения человеческой. Поэтому я в меру добр, в меру благочестив, по необходимости агрессивен, в меру эгоистичен, устремлен к власти и славе. А если не все удается, то претензии к Богу.

Человек как бы говорит: «Я хочу быть Твоим чадом, Господи. Но только так давай сделаем: я буду пользоваться правами Твоего ребенка, но не обязанностями. А права я Тебе объясню, Господь: я должен быть всесильным, мне должны поклоняться, меня должны уважать, меня должны ценить. Господи, и еще дай силу и власть, которые мне нужны. Ну, а как же? Я же сын Твой, наследник, Господь. Ведь Ты же меня любишь. А обязанности? Ну, какие обязанности у сына? Быть сыном».

Вот, что происходит. А владыке и отцу Александру было радостно быть чадами Божиими в самом истинном смысле слова, не чадами земли, а чадами Неба.

Главное дело митрополита Антония

— Владыка как-то менялся с годами?

— Ну, поскольку я не знал его в юности и в детстве, то могу сказать по этому поводу таким образом: беседы и проповеди, которые датированы где-то 1960-ми годами, или фотографии 60-х годов и даже раньше, когда он еще не священник, когда он юноша — взгляд его нынешний, в нем та же твердость, ясность, свет, огонь, прозрачность.

Он обладал удивительным даром трезвости, то есть реального адекватного понимания, что есть жизнь, и что есть человек, и что есть воля Бога. Без этого дара рассуждения и трезвости невозможно быть верующим, и уж, тем более, священником. К сожалению, эта трезвость часто принимается людьми, может быть, за излишний рационализм, жесткость, некую излишнюю приземленность.

Да, я думаю и вижу, что его развитие шло по все время по восходящей линии смирения и уходило в глубину понимания взаимоотношений с Богом. Поскольку я видел его незадолго до смерти, он был уставший и измученный болезнью, но глаза его продолжали светиться тем светом вечности, который он обрел в юности, в молодости после того, как обратился ко Христу.

Он обладал этим и в последние месяцы, своей жизни, потому что я видел его за два месяца до смерти. Он не менялся в плане требовательности к себе и честности. Он не менялся в плане верности Христу, преданности Православной Церкви, которой он был верен при всем понимании ее проблем и слабостей.

Это поражало многих, и, может, многие были не согласны с такой его четкой и устойчивой позицией. Но он любил Православную Церковь, которой служил и был верен до конца.

Покоряла его верность самому себе, предельная честность перед самим собой, потребность уходить в глубины веры и постижения Слова Божия, открытость к мировому духовному опыту. Поэтому он так много сказал, все очень точно и прозрачно. Он никогда не переставал размышлять, созерцать, мыслить, то есть входить в общение с вечностью. Поэтому его слова так поражают и зажигают людей. И в этом было его завидное постоянство и неизменная верность.

Но не развиваться он не мог, потому что он был одного духа с Богом, который есть такая динамичная величина; то есть, не сам Бог, изменяющийся, а познание его, приближение к нему. Как он любил говорить, сопричастность ему.

И вот в этом приближении к сопричастности, он, конечно, менялся. Он часто говорил о своей малости. Это известная его фраза, которую он многим говорил особенно в последние годы: «Молитесь обо мне, чтобы я человеком стал». Это не было позерством, это не было игрой. Это была такая наивысшая требовательность к себе и честность перед собой.

Здесь тоже проявляется известный опыт: чем ближе к свету и к Богу, тем человек лучше видит себя в истинном свете. Хотя окружающие могут не понимать правду и глубину этой духовности. Так было и с учениками Христа, когда они не понимали Христа.

К этому я хочу добавить тоже парадоксальную, может быть, его мысль. Одним из самых страшных моментов в жизни он считал —познать, узнать самого себя. Потому что человек избегает видеть, каков он есть, человек прячется от самого себя, потому что если увидеть себя такими, какими мы есть на самом деле, можно впасть в глубокое уныние.

Владыка Антоний приводил известные слова Иоанна Кронштадского, что Господь открывает человеку, что он есть, по мере его зрелости.

Пример этому. Когда нам говорят что-то критическое, когда делают замечание как мы выглядим в глазах других, то какая у нас первая реакция? Возмущение, гнев, раздражение, оправдание и обида. Мы начинаем рвать отношения с человеком, который нас обличил в жадности или в зависти, или глупости. Мы не хотим с этим согласиться. И со многим другим, что можно в себе увидеть. Поэтому владыка Антоний говорит, что одна из самых страшных вещей — это увидеть самого себя, как ты есть.

— Какой момент можно назвать самым главным вкладом владыки в русскую культуру?

— Я бы обозначил здесь несколько моментов. Первое — это масштаб его личности, который не может не оставить след в мировой культуре в самом широком смысле.

Он явил живое свидетельство о живых отношениях с живым Богом. Вся его жизнь об этом: обращение, путь, зрелость, его служение, его отдача. На этом пути он был бесконечно честен бескомпромиссен по отношению к себе. И поэтому путь его столь убедителен для тех, кто его увидел, узнал и услышал.

Он целиком принадлежал Тому, Которого увидел однажды напротив себя за столом, когда впервые читал Евангелие от Марка, и он был верен Ему до конца.

Я думаю, величайшее значение для всех нас, что он показал: современному человеку что можно быть бесконечно преданным Богу, иметь живые отношения с Ним, одновременно быть доступным и понятным окружающим людям. Это как раз тот случай, когда человек может обрести отблеск вечности на своем лице.

Второй момент — это его предназначение и его миссия для всех ищущих смысл в жизни. Он открыл людям новые грани и смысл тех понятий, которыми мы с вами все пытаемся жить и, по крайней мере, пользуемся. Новые оттенки и видение на любовь, веру, на человека, отношения с Богом, новые яркие образы, раскрывающие глубинный смысл.

Владыка Антоний придал новые тональности, новые звучания главным понятиям — совесть, грех, вера, церковь, человек. Самое, может быть, великое, что он сделал для нас, для любого человека, — он предлагает нам поверить в самих себя, в то, что мы действительно чада Божии, предлагает сбросить с себя оцепенение комплексов неполноценности и относиться к себе с таким доверием, с каким относится к нам Бог.

Редкая духовная мощь митрополита Антония, которой он может пробудить к полноценной яркой жизни любого человека — верующего, сомневающегося, не верующего, скептика. Повторяю: открой книгу, и ты не сможешь остаться равнодушным, потому что это слова вечности.

Еще один момент — его предназначение в плане церкви. Он снова явил то, что знаем все мы — люди, находящиеся в церкви. Но, дерзну сказать, знаем преимущественно теоретически, преимущественно, как учителя, законники, книжники.

Он показал, какой Церковь должна быть — такой же слабой, как Бог, такой же умаленной. Она должна быть не начальствующей, а служащей, и не только в социальном плане. Одно из предназначений всех верующих — как бы нам своей верой не оттолкнуть людей от Церкви, а привлечь в Нее. Чтобы люди не боялись Церкви, но были Ею покорены и полюбили Ее.

Он открыл людям настоящую красоту Православной Церкви, настоящую Ее глубину, заключающуюся в том, что Она основана на Христе, на святых отцах и на великих таинствах, которыми Она обладает. И это все зажило новыми оттенками, потому что эта проблема всегда была и остается, потому что люди приходят в церковь не как в живую атмосферу присутствия Бога, а как в некий институт, который обязан нечто выполнить по заявке просителей. И часто люди пополняют ряды современных фарисеев и законников.

Есть хорошее очень выражение — «духовная реставрация». Мир будет отреставрирован тем духом, который человек примет в себя. А для этого владыка послужил всеми своими дарами Он показал красоту в отдаче, красоту и культуру мышления, культуру веры и духовности, культуру слышания и видения мира, культуру постижения истины, искусство труда и мудрость смирения, культуру понимания человека, и красоту праведного чистого сердца.

Его опыт может обновить и возродить культуру во всех областях человеческого бытия.

Опыт его миропонимания будет востребован всегда. Он необходим любому, кто хочет научиться жить полноценной жизнью, кем бы он ни был — президентом, администратором, художником, студентом, фермером, музыкантом, учителем, врачом. Ведь каждому из нас нужно, чтобы главной целью был не заработок и карьера. Любой из нас на самом деле чувствует, что он расцветает, когда в нем появляется высшая цель. Более высокой цели, чем служение Богу и человеку, по-настоящему, нет.

Вот, думаю, такова миссия владыки Антония в мировом масштабе. И ещё он показал, что людям не надо бояться друг друга, независимо от того, кто перед тобой. Уметь вглядываться в человека, вслушиваться в него. Примером тому была его смелость, его уважение к людям любой социальной группы, культуры, религии.

Никем не пренебрегал, ко всем открыт, всегда был готов свидетельствовать за Христа и о Христе, Которого любил, и Которому был предан всей своей цельностью. Это всегда отзовется благодатными плодами.

pravmir.ru