Корявое болото

Никто уже и не припомнит, почему болото корявым прозвали — корявое да корявое, говорят, если с высокой сосны на него посмотреть, оно словно изгибается какой-то странной фигурой. Может быть и так, только никто никогда на сосны не залазил и не проверял старую легенду, да и на болото особо не заглядывали — даже за клюквой и то не ходили, несмотря что такой ягоды отродясь нигде не видывали — сочная, крупная, ягодка к ягодке — отборная. И охотники старались его обходить, и грибники за версту огибали да и путники к большому селу крюк делали, хотя через Корявое раза в два-три короче. Оно и болото небольшое — кочка за кочкой и оглянуться не успеешь как на твердой земле стоишь, а все боязно. Даже на Гнилую Топь и то захаживали — а ведь там на самом дне нечистый живет, так и норовит за ногу цапнуть и к себе утянуть.

Да и старались о болоте не поминать лишний раз в разговоре, а если и придется поговорить о нем, так непременно перекрестятся трижды и побыстрее разговор на урожай переведут или на хозяйство.

Зато наш новый учитель, Петр Митрофанович, был большой любитель о Корявом разговор завести. Появился он у нас где-то с год, может чуть побольше. Приехал по распределению из района заместо умерший Клавдии Васильевны. Дом школьный ее сын с женой и детишками занимал, так что решено было Петра к кому-нибудь на постой поселить. Уже и сход на вечер назначили, а тут Агафья Никифоровна, что возле леса жила и говорит:

— Пущай у меня живет. Я одна, дети редко из города приезжают, а тут все душа живая будет рядом. Хоть словечком с кем будет перекинуться.

Так и поселился учитель у нее. Дом большой — пятистенок, место и десятерым хватит. Раньше-то в нем семья крепкая жила, хозяйственная, это теперь одна Никифоровна осталось, детей жизнь по разным городам-селам раскидала, а муж с первой войны не вернулся. Правда, поговаривали, что будто бы кто-то видел как он со станции шел домой, да говорят больно не терпелось ему с милой Агафьей повидаться — свернул с дороги, через Корявое пошел да и сгинул. Только уж не верится — мужик он толковый был, обстоятельный, да и про болото кому не знать лучше его — в лесу полжизни провел, каждую кочку, каждый пенек знал. Словом, так или нет дело было, а осталась Никифоровна одна, и сватались к ней, а она все верность своему покойному мужу берегла.

— Детям пусть и ласковый, а все чужой — отчим будет. — отвечала на попреки соседок, что детей без отца растит.

Так и коротала свой век, с утра до вечера в колхозе работала, а как выдастся свободная минутка — в Храм бежала помолиться. Много она батюшке помогала, где полы в Храме помоет, где свечки из воска покрутит, и так до самого последнего дня, когда священника с семьей увезли чекисты, храм взорвали, а на его месте пруд сделали, чтобы колхоз рыбу водил. Не пошло это правда на пользу, пруд вскоре забросили и стоит теперь на том месте не то болотце, не то лужа, только говорят на престольный праздник — на Троицу — ровно в полночь вода в нем вдруг чистая-чистая как родник становится и кто успеет в ней искупаться — на весь год от всех напастей защищен будет. Да вот незадача, никто из местных так и не мог окунутся в пруду: кто не придет в полночь на Троицу, того такой сон необоримый одолевает, что до самого утра на бережку и проспит, а на утро ничего и не помнит как здесь оказался и зачем пришел.

— А отчего ж так? — спрашивал учитель Агафью Никифоровну.

— Да кто ж знает, батюшка. Говорят, Дух Святой усыпляет тех, кто без должного смирения только ради чуда к пруду подходит. А чистому человеку — благодатная водичка завсегда открыта.

— Ой, не обижайся, Никифоровна, чудаки вы все тут, — усмехался Петр Митрофанович, — какой Дух Святой — намаетесь с утра до ночи — вот вас и сморит на свежем воздухе, а вы смирение… благодатная водичка… смех!

— А-а! — махнула рукой старушка, перекрестилась и ушла в огород морковку полоть. Знала, что не любит ее квартирант о Боге говорить и чудесах Его, да и молчать в угоду не хотела. Только молилась за него Божьей Матери — «Молод он еще, вразуми его Матушка», да иногда о Вере с ним заговаривала. Но он большей частью либо отмалчивался, либо мягко отвечал, что все это суеверия и пережитки прошлого, а современному человеку надо больше о настоящем думать, строить для своих детей изобильный мир. Но жили вместе дружно, никогда из-за этого не сорились. Петра хоть и раздражало, что старушка молится утром и вечером, но старался себя в руках держать — все-таки и гость да и по возрасту не то что в сыновья во внуки годится — выходил на улицу пока Никифоровна молитвы творила.

К слову сказать, он всем местным по сердцу пришелся — с детьми ласков, со старшими обходителен, не заносчив, не буянист да и не любопытен особо. С утра до вечера в школе с ребятами возится, тетрадки проверяет, в походы бывало с ними в лес ходит; а по вечерам книжки сидит читает. Да и нередко порывался помочь в огороде Агафье Никифоровне, но она обижалась сильно, что старой-немощной считает, только иногда попросит дров поколоть или за водой сходить. А если не читал, то ходил по избам старые песни, частушки да сказки для музея школьного записывал, но никогда ничего лишнего не выспрашивал, ничьей жизнью дальше положенного по учительству не интересовался.

Так и было, пока однажды в школе двое мальцов не поссорились друг с другом. И поспорили-то из-за пустяка — кто на яблони сидит ворона или грач, только дело до драки у них дошло, еле разняли.

— А вот отцов позову в школу — всыпят они вам как следует! — рассердился Петр.

— Нету у него отца — его Корявое сожрало! Он с отчимом живет! — возразил ушастый Митька.

— Не сожрало! Не сожрало! — закричал другой парнишка и вновь кинулся с кулаками на обидчика.

Вот с тех пор и запало Корявое на ум учителю. Стал он Агафью Никифоровну о нем расспрашивать, а она только отнекивается, все какие-то дела находит; да видит Петр совсем себе места не находит, перекрестилась, села за стол, мнет в руках фартучек.

— Болото это проклятущее! Чтоб ему провалиться! Проклятое место, сынок! Люди в нем гибнут!

— Так, Агафья Никифоровна, на то оно и болото! Сами виноваты — рот разинут небось и топают напролом, — усмехается учитель.

А старушка словно и не слышит его, свое продолжает.

— У Васьки-то, который с Митькой Касьяновым подрался, отец большой охотник был. Никто лучше его троп лесных не знал, даже мой покойный Демьян, Царство ему Небесное, уж на что лес как свои пять пальцев знал, а пожалуй ему уступил бы в этом искусстве. Никогда Прокофий с охоты без богатой добычи не возвращался и пушного-то зверя завсегда собьет и тетеревов всегда справных, жирных, подстрелит. Поговаривали, что он с самими Лешим союз заключил. Уж не знаю правда это или нет, только вот собирала я однажды грибы в лесу — смотрю идет Прокофий в сторону Корявого, за спиной в сумке что-то болтается — никак птицу подстрелил какую — а потом я из леса ворочалась, он опять на дороге попался; идет пустой, мрачный такой, даже не поздоровался.

Тут как в избе что-то загремит, испугалась старушка, соскочила, крестится.

— Свят-свят-свят! Вот помянули-то нечистого на ночь!

— Да успокойтесь, Агафья Никифоровна, кот вон это с печки упал. — рассмеялся учитель, показывая на усатую мордочку, растерянно выглядывающую из-за печки.

— У, окаянный! Перепугал, старую, до полусмерти! — махнула на кота полотенцем Никифоровна.

— А что дальше-то было?

— Дальше-то? А ничего не было, ушел просто однажды в лес Прокофий и не вернулся назад. Искали его и в Екимовку ходили и из района приезжали даже на поиски, а все впустую. Потом возле Корявого ружье его нашли. Утащили значит его к себе.

— Кто утащил-то? Уж неужто черт? — рассмеялся Петр.

— Господи, сохрани! — прошептала Агафья, — Не черти — болотник утащил вот кто! Капище там древнее, говорят раньше болотному царю жертвы богатые приносили, а как во Христа уверовали, забросили! Вот болотник и ярится теперь, человеку мстит! Сам себе жертву приносит!

— Ну, это же все сказки! Дикие суеверия! — махнул рукой учитель, — Прокофий ваш небось разузнал, что в районе перекупщики древностей завелись, вот и решил полазить на капище приискать что-нибудь, вот и утонул по неосторожности. А вы все то черти, то болотный царь, средневе…

— Ой! — вскрикнула старушка, — Он! Никак он, покойничик!

Побелела, молитву зашептала. Глянул Петр в окно, куда она смотрит — маячит за стеклом что-то темное большое, на стекло дышит, глаза поблескивают. А кто никак не различишь. Схватил со стены ружье учитель да на улицу. Выскочил, а нет никого у окна, он за дом заглянул — нет, к сараям — тоже нет, а как домой решил повернуть — смотрит вроде как крадется от бани что-то.

— Стой! Стрелять буду! — закричал Петр.

Кинулся незнакомец, только калитка громыхнула и в лес пулей, а учитель за ним. Бежит не отстает, в воздух стреляет. Только не догнал, скрылся ночной гость в густой чаще, а идти за ним не рискнул Петр. На выстрел сбежались соседи. Что да как спрашивают.

— Да то медведь небось бродит, — успокаивает Никифоровну дед Фрол, — Им щяс самое время шататься.

— Нет, — качают головой бабы, — не медведь! О Корявом на ночь заговоришь — жди болотника в гости!

Так потом долго сквозь сон Петр слышал, как старушка молится у икон и просит небесной защиты. Спать мешала своим бормотанием. Сказать бы ей, да жалко старушку обижать: что с нее взять. Не зря говорят — что малый, что старый. Сам-то он не был впечатлительным да и старому Фролу верил больше, чем бабьим пересудам, живут-то они с Никифоровной под самым лесом, тут и не только медведь в гости пожаловать может. А все равно, на утро как вышел на крыльцо, так невольно и огляделся по сторонам, аж холодок по спине пробежал. Да и Корявое из головы почему-то не лезло. Понятно же было, что все глупые суеверия. Жизнь у людей скучная, вот и придумывают чем себе нервы пощекотать. Человек, другой зазевались утопли — а они черт или болотник утащил. Прям как у них в родном селе бывало — умрет человек, так завсегда почти говорили, что его либо кто удушил, либо топором по голове тюкнул. Даже матушка его, уж насколько рассудительный человек была, а все этим сплетням верила да шушукалась с товарками по углам.

А все равно сердце оно такое — ум понимает, а оно свое шепчет. Нет, подсказывает, непростое болото, необычное. «Да уж, конечно, необычное, — отвечает Петр, — там же храм языческий стоял — небось есть что интересное для краеведческого музея, если порыться». Как подумал об этом, так и загорелся идеей сходить на Корявое, покопаться, может ребятишек с собой взять, которые посмышленее да попослушнее. За клюквой то они ходят на Гнилую Топь, значит знают как себя на болотах вести. Только вот пустят ли родители, раз уж так боятся болота. «Вот ведь люди!» — вздыхал Петр и все обдумывал как бы получше все устроить, да что с собой прихватить. Начал осторожно выспрашивать людей, бывали ли они на Корявом, да что там видели, где там капище языческое было, что там сохранилось. Да только шарахались от него, бормотали что-то да старались разговор в сторону увести. Учитель им уже и денег предлагал, бывало подойдет к кому засунет в карман трешку и давай про болото выспрашивать.

— Нет, Митрофаныч, не забижайся, — вернут деньгу и вроде как по делам убегают.

Долго Петр так местных пытал, пока его директор, старый фронтовик Поликарп Михайлович, к себе не пригласил.

— Что ж, это ты, Петр, людей смущаешь. Шушукаются по углам, говорят, никак спятил учитель новый.

Тут-то и рассказал Петр про свою идею. Помолчал директор, попыхтел трубкой.

— Идея-то она здравая, — говорит, — только выбрось ты ее из головы. Послушай, старика. Я много прожил на земле, всю войну до Берлина прошагал, видел всякое, не принесет тебе добра затея эта.

— Да что ж страшного в болоте этом, Поликарп Михайлович. Ладно, деревенские люди темные, но вы-то грамотный человек, коммунист, а в какие-то байки верите!

— Байки, говоришь?! Да на этом болоте столько человек сгинуло, сколько и Гнилой Топи с начала веков не снилось! — разнервничался старик, подошел к окну, распахнул створки, верхнюю пуговицу расстегнул на кителе, — Жаль, помер дед Андрей, он бы много тебе интересного порассказал. В сорок втором — партизанил в здешних лесах, так говорит как ночью мимо Корявого доведется идти — страх нападает, душит, а там сквозь деревья огоньки по болоту блуждают, и словно стоны какие.

— Так это же от гниения, Поликарп Михайлович, ну что вы право, меня как дитя малое пугаете!

— Ну, как знаешь! Я тебя предупредил! Только помни — проклято то место и точка.

Покачал головой Петр и вышел. Видно и у старика, голова совсем байками забита думает, не смотри что директор школы — в темные времена жил, еще при царе горохе родился.

— Светится болото, булькает — эка невидаль, — шепчет Петр, — нас такими байками не проведешь.

Сразу же после школы пошел к деду Фролу — старому охотнику, попросить быть его проводником. Думает, старик крепкий, бывалый, какого-то болота вряд ли испугается. Да старик захворал — на пасеке возился да стрельнуло ему в спину, — лежит на печи охает.

— Нет, — говорит, — не могу пойти. Сам видишь.

— Ладно, — отвечает Петр, — сам на Корявое схожу! Только скажи, Фрол Игнатич, как туда пройти.

Посмотрел на него старик, покрутил в руках цигарку.

— Хотел отговорить тебя, да вижу по твоим глазам, что решил ты уже все. Не дитя малое, сам понимаешь, куда идешь, неволить не буду. Как выйдешь из калитки Никифоровны, так и следует прямо на закат, четыре версты пройдешь прямо на Корявое и выйдешь. Если тебя, конечно, Рассох раньше не встретит.

— Что за Рассох? — удивился учитель, но дед не захотел говорить, сослался, что спина больно болит.

— Сейчас невестка придет, пчелиным ядом растирать.

Пришлось уходить Петру, к походу готовиться. Рюкзак свой от пыли вычистил, крупы, соли, спичек взял; кусок холста находки заворачивать, топорик лапник обрубать. Агафья Никифоровна смотрит на это дело, но молчит — то ли побаивается, то ли еще что. Только на следующее утро, как учитель сапоги болотные попросил, запричитала:

— Что ты! Что ты, Митрофаныч, аль сдурел совсем! Сгинешь же!

— Суеверия это все, Агафья Никифоровна! Двадцатый век на дворе, люди в космос летают, а вы все какого-то болота шарахаетесь!

— Много-то вы понимать все стали! — обиделась старушка и поковыляла доставать чугунок с кашей из русской печи, — Думаете на два метра от земли поднялись, так все уже знаете! Садись вон завтракать, на голодное брюхо в лес не ходят.

Поел учитель, снял ружье со стены, рюкзак через плечо перекинул.

— Ну, пошел я!

— С Богом, милай! — перекрестила его старушка.

Поморщился Петр — не любил он, когда Агафья Никифоровна так делала, да только из уважения к ее возрасту промолчал. А все равно в глубине души приятно, что заботится старушка, — хоть квартирант, — а как родной ей. Вот даже крестик хотела хоть в карман сунуть, еле отбился. У калитки оглянулся на двор посмотреть, а она в окно смотрит да что-то нашептывает.

Поправил рюкзак и пошел к лесу, быстро дошел, оно-то и понятно — совсем рядом шагов сто, наверное, и не будет. Хорошо идется, легко, воздух чистый, свежий, птички поют, потрескивает что-то в кустах — видимо зверек какой хозяйничает. Но как до сосняка дошел, так и задушило его что-то — давит на грудь, за горло хватает, ноги от слабости подкашиваются, словно лес выгоняет. Назад повернуть? Стыдно, люди засмеют, видели же, с утра с ружьем и рюкзаком в лес пошел, а вернется, так скажут струсил учитель, а сам о суевериях чуть ли ни на каждом углу кричал. А как ему, коммунисту да еще и учителю, слабость перед всеми показать, перед детьми особенно. Нет, — думает, — это мне с непривычки просто хуже стало. Сижу в четырех стенах, хожу мало, вот и дурно стало. Остановился посидел на травке немного да и дальше пошел, только тише теперь. Идет, а у самого сердце чуть ли из груди от натуги выпрыгивает, и так что-то ему тоскливо сделалось, так муторно. Мать вспомнилась, как она пироги пекла с капустой и грибами, как плакала, когда отца на войне убили, как он еще маленький из лесу дрова таскал, чтобы протопиться да хлебом из лебеды урчание в животе унять пытался; да как с мальчишками по лесу лазил за грибами летом; и такие яркие, такие красивые воспоминания предстали, что и Корявое как-то забылось, захотелось присесть, положить голову на землю и лежать, перебирая прожитые дни друг за другом. Да только рюкзак скинул, только присесть хотел, чудится ему будто кто через лес ломится. Прислушался — тихо, только птички поют, да деревья над головой шумят. Только сел, опять затрещало, зашумело, птицы вдруг разом вспорхнули, загалдели. Встал — тишина, только лес шепчется. Что думает за чертовщина такая! Схватил рюкзак и побыстрее с этого места, да только слышит за ним кто-то идет. Оглянется — никого.

— Кто здесь? Ау!

Молчание. Пошел, опять шаги за спиной, не отстают. Петр быстрее и они быстрее, остановится и они замрут.

— Да не эхо ли это? Что пугаюсь как дитя малое, — шепчет учитель, а чует затылком взгляд чей-то тяжелый, изучающий, словно кто в голове копается. Обернулся — стоит и из-за кустов кто-то смотрит невысокий, коренастый, брови насупил. Подошел поближе, глядь, а то дерево полусгнившее, все трещинами изувеченное. Плюнул в сердцах, сразу полегче стало и от сердечка отлегло, сверился по компасу, что с пути не сбился, замурлыкал песенку и дальше пошел, только чуть от этого места отошел, лес расступился и открылось перед ним Корявое, — все осокой, рогозой да клюквой как ковром поросло, иногда расступится трава, откроет солнышку чистое окошко, сверкает водичка, бриллиантом переливает; а кочки, кочки-то часто насажаны, так и просится нога по ним до соседней кромки леса добежать. И воздух чистый-чистый, влажный, сосной пахнет; да и комаров-то нет, и тиши-и-ина, только лес изредка переговаривается.

— Эка благодать! — выдохнул учитель, — хоть живи здесь.

Постоял подышал, полюбовался, да пошел по кромке болота капище искать. Думает, должны же камни какие-то сохраниться от него, нет может холм какой, или еще что. Все равно мимо, мол, не пройду. Идет осторожно, палкой впереди себя тыкает, знает, что болото коварное — не смотри, что деревья кругом, зазеваешься — вмиг провалишься. Долго он ходил, останавливался осматривался, несколько раз вокруг болота обошел, пока наконец не приметил, холмик небольшой. Столько раз мимо него ходил, а тот словно прятался от него. Подошел, смотрит, камень стоит, весь мхом порос, как у стола края ровные четкие. Содрал пару кусков мха посмотрел, написано вроде как что, еле проглядывается в камне, скинул он тогда рюкзак, достал ножик и вмиг весь мох повыдрал, щеткой землю счистил и радуется как ребенок, стоит любуется. Потом достал тетрадку, ручку чернильную, прилег на землю и давай письмена те срисовывать, да и не заметил, как заснул. Проснулся — небо все как черным бархатом выстлали да серебряными гвоздиками подбили, а болото-то болото все лунной дымкой залито, так и переливаются «окошки», так и манят испить чистой водицы. Теперь как до деревни добираться: фонарика с собой не взял, компас в темноте не увидишь даже если и спичкой время от времени подсвечивать, с пути легче легкого сбиться, несмотря, что луна. Был бы местный другое дело, а тут лучше у болота остаться переночевать. Тем более лапника сухого, хоть возами вози. Набрал, сложил костерок, запалил, кашки бы сварить да воды нету. Идти искать родничок-ручеек ночью опасно — болото рядом, а из Корявого вода поди вся гнилая, чего доброго болячку какую подхватишь. Ладно, думает Петр, до утра потерплю, потом до деревни доберусь, а в следующий раз поразумнее буду, предусмотрительней. Решил так, достал из рюкзака краюху хлеба сидит жует, на болото любуется. «Окошки» под луной поблескивают, камыш у берегов серебрится, и чудится будто сам лунный свет сгущается над болотом, вокруг кочек оборачивается, на ветру покачивается, то к небу обратно потянется, то к воде наклонится, словно танцует. Вот задрожала у леса вроде как девица, ножкой повела, притопнула, платочком махнула и поплыла над камышом, а за ней из лесу подружки спешат, головками качают, монистами серебряными позванивают, то лебедями плывут, то хоровод заведут — сарафаны развеваются, от ветра надуваются, только косы к спине прилеплены лишь ленточки играют на ветру — глаз не оторвать.

Красота-то какая! Тебя бы не Корявым — Серебряным прозвать! — шепчет учитель, а хоровод вроде как к нему все ближе и ближе, не спеша плывет, окошки огибает. Тут вдруг как стукнет что-то в лесу, как затрещит, вздрогнул учитель — смотрит, а сам стоит по пояс в болоте, вода уже в сапоги заливается. Испугался. Что такое! — думает, — Как здесь оказался?! Начал руками щупать вокруг, никак опоры не найдет, кочки словно в испуге вмиг разбежались, кажется вот она рядом протяни только руку, да только воду и хватают пальцы, а та словно отскакивает в сторону.

— Да что ж это делается! — шепчет Петр, озирается по сторонам, на пляску уже и внимание не обращает, а хоровод все ближе, все быстрее кружатся девицы, косами уже по небу полощут, и глаза уже различить их горящие можно, и руки как у старух костлявые, только лица молоды и приятны. Ищет, ищет учитель хоть бы веточку зацепиться, да лес далеко, словно и не добраться до него вовсе, кажется, растет болото, шириться с каждым мгновением пухнет, лишь бы пленника назад не пустить, цепко держит его, за ноги вниз тянет, — только пошевельнется, дернет, и на три пальца в жижу свою ненасытную затягивает. Чует Петр — близка смерть, слезы по щекам бегут, глаза застят. Ах, Агафья Никифоровна не помогли твои молитвы, не помог твой крест. Видно не свидеться теперь с тобой, сердечной, не послушать больше твоего голоса мягкого. Ох, не раздражался бы больше, когда ты затягиваешь «Богородице Дево радуйся»…

— Благодатная Марие, — пропел учитель, — Ау! Люди! Ау! Эй, кто-нибудь помогите!

Нет, никто не отзывается только далекое «У! У!» по лесу от кромки до кромки перекатывается, да будто болото утробно хохочет.

— Господь с Тобой… Благословенна Ты в женах и благословен Плод чрева Твоего… яко Спаса родила еси душ наших! Прощай, Агафья Никифоровна! Не поминай лихом!

— Прощай! Прощай! Лихом… лихом! — вторит лес, а хоровод уже и совсем приблизился, теперь только ножки девичьи в туфельки изукрашенные обутые мелькают перед глазами.

Тут смотрит Петр, вроде как ветка над головой качается! Как же раньше-то не замечал, родимую! Схватился за нее, потянулся, заурчало недовольно болото, зачавкало, а все равно чуть отпустило. Еще и еще тянется учитель, перебирает пальцами, все больше на волю выбирается. Почуяли неладное девицы, закружились еще быстрее, вот и совсем его настигли, завертелись-завертелись вихрем, ударил запах мертвечины в нос.

— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, спаси, глупого! Помоги, Иисусе! — кричит Петр, а сам за ветку еще крепче цепляется.

Завыло вдруг кругом, заухало, закипело болото, девицы вмиг рассыпались, черным туманом поплыли. Трещит лес, волнуется, на учителя словно бревно дубовое навалилось, так и гнет вниз, так и гнет, по рукам кто-то хлещет, в запястье впивается.

— Матушка Богородица, помоги! Прости глупого, завтра же, нет сегодня же, к священнику побегу, покаюсь в неверии своем! Не погуби, Господи!

А туман уже и небо от него загородил, не светит луна больше, все густым мраком объято, кругом все укутал, силы, как соки, выпивает, ели руки за ветку держатся, тяжелые стали будто каменные, в голове гудит, грудь как тисками давит, сил уже не то что кричать, шептать и то нету. Только в уме твердит Петр «Господи, помилуй!», да чудится ему будто шепчет Агафья Никифоровна рядом молитвы свои.

Вдруг рассеялось все вмиг. Смотрит солнышко уже небо над деревьями позолотило, а он лежит у самой кромки болота и за тоненькую веточку хилой березки держится — как только она выдержала мужика здорового!

Собрался с силами, отдышался и бросился, как есть без рюкзака, без ружья, в грязи вымазанный на босу ногу в Екимовку. Там Храм сохранился и тогда отец Арсений еще служил. Примчался к нему учитель, в ноги бухнулся.

— Помоги, батюшка! — бормочет, по сторонам озирается, крестится.

Поднял его отец Арсений с ног, успокоил, водой лицо омыл и долго беседовал с ним.

После вернулся Петр назад, в дом Агафьи Никитичны, собрал вещи и ушел в монастырь. А как власть безбожная рухнула, вернулся и возле Корявого основал скит, где день и ночь молится об ослаблении ига бесовского над загубленными душами.