«Имя твое знает Господь»

1

— Красные в тылу! Красные! — эта новость мгновенно распространилась по всему фронту, когда в тылах Добровольческой армии ранним августовским утром 19 года вдруг заговорили пушки, дробно застучали пулеметы, а откуда-то слева, еще невидимый в тумане и оттого более страшный внезапно возник и стал накатывать гул несущейся во весь опор лошадиной лавы...

И без того жидкая линия обороны стала быстро разваливаться. Побежали на левом фланге, побежали справа, и солдатики поручика Лебедева стали тоже испуганно озираться по сторонам, а кое-кто, обрушая мысами сапог комья земли, даже полез в панике из окопа.

— Красные!

— Прекратить панику! Занять оборону! Пулемет на левый фланг! — закричал тут поручик, багровея и выпучивая глаза, и несколько раз выстрелил в воздух из револьвера, хотя и у самого внутри напряглась и вот-вот готова была лопнуть какая-то предохраняющая от панического, безумого страха струна... Резкий запах пороха враз отрезвил, и уже спокойней, больше обращаясь к сгрудившимся рядом, Лебедев выдохнул:

— В чистом поле, дурачье, порубят всех....

Помогло. Отряхивая с шинелек глину, вернулись на свои места. Выставили винтовки в сторону задернутого туманом поля. Защелкали затворами. Брошенный было на бруствере пулемет снова ожил, заворочал дулом в руках пулеметчика. И вовремя: из тумана прямо на позицию Лебедева вылетела конница красных.

— Урра-ааааа!!

Перекошенные в крике рты всадников. Над головами — занесенные для удара клинки.

— Аааа!!

— Стрелять по моей команде! — гаркнул что было силы Лебедев, но несколько жидких винтовочных выстрелов — у кого-то из солдат не выдержали нервы — все равно треснуло.

Грохочущая, кажущаяся неуязвимой в своем безжалостном порыве стена неумолимо приближалась, а их, не считая поручика, всего лишь двадцать: восемнадцать стрелков и пулеметный расчет — жалкий заслон, отделяющий толпы обезумевших от ужаса солдат Добровольческой армии от красных. Лебедеву на миг представилось, как налетают, топчут бегущих конники, как взлетают и падают на головы несчастых отточенные клинки... Неужто только его люди не дрогнули, остались на линии обороны?

Господи, спаси и сохрани! Господи... Пора..

— Аа-гонь!...

И тут же, глуша окончание его команды, нетерпеливо ударил пулемет, грохнул дружный винтовочный залп, и по оскаленным лошадиным мордам, по опьяненным атакой седокам хлестнуло свинцом...

С душераздирающим ржанием падали, ломая ноги и подминая под себя всадников, кавалерийские кони. Жадно пожирая пулеметную ленту, бил в живое скопище пулемет, а пулеметчик, стиснув его стальные ручки мокрыми от пота ладонями, кричал что-то отчаянное. Вразнобой палили из своих трехлинеек солдаты. В тоненькую ниточку сжав бескровные губы, прицельно, как на учениях, хладнокровно выбирая цель, стрелял из своего револьвера сам поручик. Раз, другой, третий... Стрелял, пока в барабане не кончились патроны. Сунулся в карман шинели за новыми, но уже одолели, отбились, сломали наступательный порыв красных. Атака захлебнулась. Вместо неудержимой конной лавы на поле теперь были видны стремительно удаляющиеся, тающие в спасительном тумане разрозненные группки всадников. В нескольких саженях от окопа темнели лошадиные и людские трупы. Слышались стоны и проклятия...

— Раненые, убитые есть? — крикнул, не оборачиваясь, поручик, быстро прокручивая и вгоняя в барабан новые патроны.

— Никак нет, Ваше благородие... Двоих только слегка зацепило...

— Ну, слава Богу... Пашков, Маканин, разведать обстановку в тылу и на флангах... Узнайте там, что в конце концов происходит.

Их не было, кажется, целую вечность, хотя по часам — подарок отца на окончание университета — прошло всего лишь минут пятнадцать. Наконец, прибежали, тяжело бухая сапогами. Взьерошенные, красные, испуганные. Пашков, растерянно хлопая белесыми ресницами, доложил:

— Ни слева, ни справа, ни сзади — никого. Далеко в тылу — беспорядочная пулеметно-ружейная стрельба. Судя по всему, одни мы здесь остались, Ваше благородие. — В голубых глазах одновременно и страх, и надежда. Надежда на него, на Лебедева.

— Спокойно, Пашков... Снимаемся с позиций и походной колонной движемся к штабу. Я с Пашковым впереди... Маканин и Вертель — в арьергарде...

Поручик первым выбрался из окопа и, не оглядываясь, зашагал в тыл. За ним потянулись его солдаты.

Некоторое время они молча шли по росистому, укрытому туманом полю, чутко прислушиваясь к тому, что происходит вокруг. Со стороны противника пока доносились только слабые крики и стоны раненых. Где-то далеко в тылу явственно слышалась стрельба, но потом и она смолкла. Вообщем, полный туман и никакой ясности.

Вдруг впереди, со стороны, где должен был находиться штаб, послышался дружный конский топот. Может, наши? А может... От нехорошего предчувствия сжалось сердце. Лебедев подал команду:

— Всем принять влево... залечь...

Едва успели отбежать, затаиться в небольшой балочке, как мимо на рысях пролетела какая-то сотня. Красные! Тяжело хлопало, рвалось из руки скачущего впереди знаменосца большое кумачовое полотнище. Лебедев успел прочитать вышитые золотом слова: «За освобождение... угнетенных всего мира».

— По нашу душу... не иначе. С тыла зашли. — Прошептал лежащий рядом Пашков.

Да... опоздай они еще хоть на минуту — все полегли бы сейчас под клинками красных. Значит, штаб уже разгромлен и идти туда никак нельзя. И надо быстрее что-либо предпринимать, пока туман совсем не развеялся...

Рванули вправо. Уже не шагом — бегом, и тут же натолкнулись на идущую в сторону тыла походную колонну. Свои ли? красные? — в тумане не разберешь. Но те разобрали...

— Белопогонники.. Бей гадов!.. Урра, товарищи!... Первый взвод, заходи слева, второй взвод...

Защелкали выстрелы... Весело пропела рядом с поручиком пуля. Еще одна... Вскрикнул и тут же повалился в росистую траву бегущий рядом солдат. Подскочил поручик, поднял, но тот уже готов — закатил к небу быстро гаснущие глаза... Несколько пуль ударило в полу шинели. Затравленно оглянулся на охватывающих их полукругом красных. Куда бежать-то? Куда?! Впереди жидкий лесок. За ним на пригорке монастырь. Белокаменные массивные стены, круглые маковки монастырской церкви — золотые звезды на зеленом фоне. А за монастырем — речушка: тихая с прозрачной (дно видно) водой... Две недели назад вброд переходили. Не больно широкая, но с ходу не перепрыгнешь... Точно такая речушка протекала через его детство. Мгновенно вспомнилось: лето, дача, отец, покойно устроившись в плетеном кресле, читает утренние газеты, мама на веранде разливает чай в тонкие фарфоровые чашки, и белокрылая бабочка, которую он, пятилетний, тщетно пытается накрыть сачком... «Вот на реке-то они нас и кончат».

Запоздало скомандовал:

— К лесу!...

Да какая уж тут команда. И так уже все бегут, бросая ружья, кто куда, спасая единственную и неповторимую. Только пули весело чирикают, словно подстегивают, да за спиной свист и улюлюканье. Как дичь гонят. Конники не порубали, так эти точно перестреляют...

Лебедев не помнил, как добежал до спасительных зарослей. Вместе с ним —еще человек десять: среди них Пашков и Маканин. Где остальные? Неизвестно. Может, в плен захвачены, а может... Но времени выяснять уже нет.

— Упокой, Господи, души их...

Не останавливаясь, выломились из леска, рванули к монастырю — благо совсем рядом... С призрачной надеждой на спасение дружно ударили в ворота. Никакой реакции. Мертвая тишина. А, может, и нет там никого? Ушли монахи от войны, от горя... А из леска вот-вот покажутся цепи преследователей. Теперь уже не убежать, не скрыться — слишком много драгоценного времени потеряно около ворот, и единственное, что остается — подороже продать свои жизни, принять последний бой... Прямо здесь, под стенами монастыря...

Лебедев открыл уже было рот, чтобы отдать команду, как вдруг в одной из створок отворилось оконце, проделанное аккурат на уровне глаз. В нем показалось старческое лицо, седая всклокоченная борода. Внимательный, колючий взгляд. Вначале на беглецов, потом вдаль — на лесок.

— Пустите ради Христа! За нами гонятся...

Окошко захлопнулось. Грохнул засов. Дрогнули, поползли назад ворота. Один за другим проскользнули беглецы в приотворившуюся створку, шагнули на вымощенный булыжником монастырский двор прямо под сень белоснежного, вознесшегося, кажется, под самое небо храма. Над входом лик Божий. Стащили с голов фуражки. Перекрестились. Навстречу им, подслеповато щурясь, спешил еще один старец.

— Вот, отче ... Пустил... Не бросать же на погибель христианские души, — обратился к нему открывший ворота инок.

— Да-да, брат Андрей, все правильно ты сделал... — ответствовал тот мягким грудным голосом, однако по лицу его было трудно понять: рад или нет он нежданным гостям своим.

«Наверное, настоятель», — подумал Лебедев, с тревогой глядя в светло-голубые глаза старца. За спиной поручика растерянно сгрудились его солдатики. В этот момент в ворота требовательно постучали.

— Живо открывайте, черви монастырские, беса вам в душу!... Трам-тарарам. Видели, как беляков к себе впустили!..

Отче нахмурился, глянул из-под бровей в сторону ворот и, подняв глаза к куполам храма, быстро осенил себя крестным знамением. Сказал строго:

— Ты, брат Андрей, погоди пока открывать.

И беглецам ласково:

— Идите за мной, ребятушки.

Неожиданно споро для своего преклонного возраста он зашагал вглубь монастырского двора. Поручик с солдатами поспешили следом.

У одной из пристроек настоятель остановился, открыл железную дверь и, приглашающе кивнув беглецам, первым шагнул в полумрак. Они очутились в небольшой комнатке, в которой кроме иконки Богоматери, с горящей подле нее лампадкой, больше ничего не было. Подойдя к иконе, старец перекрестился (поручик с солдатами последовали его примеру), взял с закрепленной подле полочки несколько свечек, зажег. Одну передал Лебедеву, другую оставил себе... Потом отворил еще одну ведущую куда-то вниз и во мрак дверь.

— Тут надо поосторожней: потолки больно низкие, — предостерег он перед тем как спускаться...

Некоторое время они шли, согнувшись по какому-то узкому коридору, пока не очутились перед очередной железной дверью. Старец отворил и ее. Посторонился.

— Здесь ход... Под рекой идет. Выведет вас прямиком к лесу... А там, храни Вас Господь.. Ну, не медлите.. С Богом...

Лебедев вдруг замешкался. Движимый внезапным внутренним порывом, поворотился к старцу:

— Благословите, отче...

2

Сапоги у комиссара Кротовского были новые со скрипом. Офицерская портупея туго перетягивала его плотный стан и потрепанную кожанку. На кожаной же черной фуражке — красная звезда.

— Ну, святые отцы, отвечайте революционной власти, куда беглецов подевали? Пока по-хорошему прошу. Найду, хуже будет...

Монахи, все, кто в этот час оказался во дворе, угрюмо молчали.

— Ну-ну... — нахмурился Кротовский, нервно поглаживая деревянную кобуру.

— Товарищ комиссар! Они здесь... нутром чую! Не могли они никуда деться... Наши хлопцы весь монастырь окружили... Белякам просто некуда деться. Монахи наверняка их куда-то спрятали. Разрешите обыскать.

— Действуй, Петро, — кивнул комиссар молодому парню в лихо заломленной набок кубанке, продолжая с интересом разглядывать монастырский двор. Скользнул взглядом по куполам, по крестам, на которых уже во всю играло утреннее солнце.

«Богатый монастырь видать — ишь, какие храмины своему богу отгрохали...»

Красноармейцы тем временем, осмотрели все: и кельи, и трапезную, и подвалы. Обшарили, не обращая внимания на глухой ропот иноков, монастырский храм... Никого. Беляки как под землю провалились..

— Товарищ комиссар, гляньте, — вдруг крикнул из глубины двора один из бойцов...

Когда Кротовский увидел уходящие во мрак ступени, то сразу все понял. От внезапного приступа ярости у комиссара потемнело в глазах. Едва сдержался, чтобы не выругаться и тут же, зайдясь чахоточным кашлем, выскочил на двор. Перекошенное от муки лицо комиссара было так страшно, что от него шарахнулись стоящие у входа бойцы. Едва отдышавшись, прохрипел сдавленным голосом:

— Петро!.. Тащи всех монахов на двор. Живо!... Всех до единого!

Иноки не сопротивлялись. Подгоняемые красноармейцами, смиренно собрались они в монастырском дворе и теперь стояли напротив комиссара, словно не замечая его налившихся кровью глаз, побагровевшего лица, покрывшегося испариной лба.

— За пособничество белогвардейской сволочи..! — хрипел тем временем комиссар, борясь с очередным приступом удушающего кашля. — Именем трудового народа... Приговариваются к расстрелу... Приговор... привести в исполнение... немедленно...

Солдаты тут же оттеснили братию к монастырской свежевыбеленной стене. Отступив на несколько шагов, вскинули ружья. Вытащил свой маузер и Кротовский. Поискал глазами, выбирая себе подходящую жертву. Его почему-то раздражало, что монахи восприняли вынесенный им приговор с каким-то отстраненным спокойствием, словно знали о жизни и смерти нечто такое, чего не знал он — храбрый, прошедший царскую тюрьму и каторгу, фанатично преданный делу революции комиссар. У многих иноков беззвучно шевелились губы.

«Своему боженьке молятся... Ну-ну», — подумал Кротовский, медленно поднимая руку с пистолетом.

— По пособникам контрреволюции...

Приступ почти прошел, и теперь его голос звучал четко и ясно, как и положено звучать голосу комиссара сводного революционного полка, тем более, что акустика в монастырском дворе была хорошая.

Утренний ветерок трепал бороды монахов, края черных одежд. Восемнадцать фигур на фоне белой монастырской стены. Бледные, но удивительно спокойные лица. Лишь только на тонкой шейке самого молодого, еще безусого паренька, — он стоял рядом с настоятелем, прижавшись к нему плечом, — трепетала, видимо, в такт испуганному сердцу, синяя жилка. Вот в эту самую жилку товарищ комиссар и выстрелил...

3

Как и говорил старец, потайной ход вывел беглецов прямиком к лесу... Вечером того же дня Лебедев и его солдаты благополучно достигли расположения Добровольческой армии, которая, отступив под напором красных, с трудом, но сумела организовать новую линию обороны в несколько десятков километров от предыдущей...

Впереди поручика ждал еще один год страшной братоубийственной войны, Крым, эммиграция... Но до самого последнего вздоха помнил он то туманное утро 19 года, зеленые, усыпанные золотыми звездами купола монастырского храма и ясные глаза спасшего их жизни монаха, имя которого в спешке позабыли спросить тогда. Выжил ли он и его братия?

Отче, имя твое знает Господь, моли Бога о нас...

Рис. Тамары Твердохлеб