Не удержался

Кабинет отца наместника располагался на втором этаже здания, восстановленного по сохранившимся архивным чертежам и рисункам. Поэтому и лестничный пролет в нем изготовили деревянный: «как раньше было».

Архимандрит, он же «отец наместник», в своей полувековой жизни, столь много времени провел пред закрытыми дверьми начальственных кабинетов, что переселившись в собственное присутственное место, благословил входную дверь не закрывать… — У меня секретов нет и скрывать нам в обители нечего.

В результате этого, для многих непонятного распоряжения, через некоторое время отец наместник по скрипу деревянных ступеней мог точно сказать, кто к нему поднимается, а спустя год, уже точно определял и состояние духа очередного посетителя. В этот раз архимандрит даже из-за стола навстречу вышел. Ступеньки сообщили, что весть будет неожиданная, неприятная и несет ее не кто иной, как отец эконом. Так оно и оказалось.

Отец эконом монах особенный. И не только потому, что крупен, дороден и громогласен. Отличительная черта отца Михаила — постоянная занятость, деловитость и умение все видеть, замечать и исправлять. Он и монахом-то стал по этой причине. Приехал в монастырь вместе с студенческим отрядом, помощь в реставрации оказывать, да так проникся заботами монастырскими, что академ отпуск взял. Когда же заметил, что утром без молитвы не работается и не думается, а вечером без «Свете тихий» не засыпается, написал прошение в братию монастырскую. Постригли. Нарекли Михаилом, да тут же и должность экономскую дали, как само собой разумеющуюся, только ему и предназначенную.

Отец наместник никогда столь расстроенного эконома еще не видел…

— Что там случилось, отец Михаил? — обеспокоился он.

— Саня пропал.

— Велика новость! — в сердцах ответил архимандрит, — он все время куда-то пропадает и так же всегда находится.

— Да нет, батюшка. Он всерьез пропал.

— Как это «всерьез» пропал?

Пришлось отцу Михаилу поведать, что давеча, то есть вчера вечером, уже после ужина пришел к нему Саня и попросил благословения на речку пойти, рыбу половить. Зная, что с этой затеи, как и вообще со всех затей монастырского чудака, ничего толкового не выйдет, но не находя запретительных поводов, эконом благословил, но разрешил взять лишь одну удочку…

Тут надобно немного рассказать о человеке, который являлся и, надеюсь, по сей день является неотъемлемой частью монастыря, хотя никто его в братию не принимал, сана не возлагал и вообще толком не представлял, откуда он взялся. Все звали его — Саня.

Сам он определял себя, как православный хиппи, хотя, если бы не нательный крест на толстом гайтане, его можно было принять за какого-то современного дзэн-буддиста. В рассуждениях Сани, иногда слышались столь мудреные философские обороты и изыски, что собеседник замирал в ожидании интересного вывода или определения, но так их и не дождавшись, пожимал плечами и уходил в сторону. Саня вообще не следил за логикой своей речи, как, впрочем, и за собой. Определение «юродивый» к нему никак не относилось, так как в окружающем мире он видел только красивое, удивительное и неповторимое. Для него прилипший к обуви комок грязи мог вызывать аллегорическое рассуждение о несопоставимости праха земного и красоты человеческой, которую даже духовная нечистота не может превозмочь, а прилипший к этому комку лепесток одуванчика вводил Саню в трансцендентальное состояние, из которого его не мог вывести даже голод.

Саню любили все и не за что-то конкретное, а за то, что он вообще есть. Его всегда чем-то угощали, но у него никогда ничего не было. Все раздавалось, или где-то благополучно забывалось.

Внешний вид у монастырского сокровища был бродяжный, хотя после первых произнесенных с хипповской утонченностью Саниных слов и кроткого чистого взгляда, его одеяние становилось второстепенным, поэтому не всякий мог ответить, во что вообще Саня одет и как он толком выглядит.

Испросив благословение на «улов рыбы», Саня получил у отца эконома удочку и краюху хлеба, для наживки, так как накопать червя, а затем насадить одного из них на крючок, новоявленному рыбаку было ни физически, ни нравственно невозможно. Затем отец Михаил решил объяснить, где лучше поймать карася или бубыря, на что Саня ответил рассуждением о рыбарях апостолах, которые рыбу ловили сетью, а не палкой с ниткой и гвоздем согнутым.

Как бы там ни было, вооруженный орудием лова, Саня направился к нижним воротам обители, за которыми почти вплотную к монастырской стене текла быстрая речка с пологим монастырским берегом и с кручей на противоположном.

С монастырской башни было изначально видно лысоватую Санину голову, но затем и она скрылась в зарослях берегового лозняка. Специально за ним никто не наблюдал, да и рыбаков у монастырских стен всегда не менее десятка располагалась. Рыба она в душе паломница, во всей округе не клюет, а около монашеского пристанища в любое время поймать можно.

Среди кустов и рыбачьих прогалин и затерялся монастырский хиппи.

На вечерней службе Саня не показался, но этому не придали особого значения, а на ужине о нем не вспомнили, так как он трапезные не различал: мог и в монашеской подкрепиться, и в паломнической его всегда кормили.

Всполошились рано утром.

Дело в том, что будильщика с колотушкой, как в иных монастырях, в этой обители не было и на полунощницу, братия будилась дежурным по монастырю. Дежурный, случалось, задерживался, по причине сонливости, зато никогда не опаздывал Саня. Он всегда, минут за двадцать до начала самой ранней службы, громко распевая: «Се жених грядет в полунощи…», по периметру обходил обитель.

В этот раз Саниного будильного гласа не дождались, поэтому многие из братии припозднились, резонно и недоуменно спрашивая друг друга: «Куда делся Саня?»

К окончанию полунощницы, когда вся братия пред мощами преподобного старца поклоны бьет, у отца эконома уже вполне определилось все растущие беспокойство. Получается так, что он последний видел монастырского поселенца, которого при его наличии никто серьезно не воспринимает, а при малейшем его отсутствии понимает, что в обители не все благополучно.

— Может, простыл на рыбалке, и в келье лежит? — подумалось эконому, — Надо бы проверить.

Спускаясь с паперти храма отец эконом понял, что ничего он проверить не сможет, так как совершенно не знает, где находится Санина «келья». Не знал и благочинный, также обеспокоенно вышедший из храма. На вопрос: «Где Саня ночует?» смог только глава монастырских паломников толком ответить, братия лишь плечами пожимала…

Оказалась Санина келья на скитской колокольне, за лестницей. Но там кроме старого дивана без спинки, да одеяла с табуретом больше ничего не было, как и непохоже было на то, что в эту ночь здесь кто-то спал.

Больше не рассуждая, отец Михаил, прихватив с собою двух паломников, пошел на реку.

Искали долго.

Рыбаки были. Сани не было.

На все вопросы лишь недоуменные взгляды и ничего не знающие ответы. Да и не было никого у реки ночью…

Узнав подробности, отец наместник снарядил целую поисковую экспедицию, а дежурным иеромонахам приказал служить молебен сорока Севастийским мученикам и преподобным старцам монастыря, дабы они указали, куда монастырское сокровище пропало.

Не найти Саню было нельзя. И не только потому, что как выяснилось, без него монастырь сиротствует, но еще и от того, что в милицию обращаться не с руки. Ведь фамилию Санину, никто не знал, биографии не ведал, да и паспорта у него не видели. Неприятностей отец наместник не боялся, но все же, если Саня не найдется, их было не избежать. Да и монастырю Саня нужен. Зачем нужен, толком не знал никто, но все понимали, что без него никак нельзя.

В обители уже заканчивалась поздняя литургия, когда самое страшное предположение, в которое и думать не хотелось, начало подтверждаться. Недалеко от угловой монастырской башни, у самой воды, в зарослях прибрежного камыша, лежала аккуратно сложенная стопка одежды. Это было Санино одеяние… В карманах и монашеские четки, которые Саня всегда носил на шее, и разноцветные фенечки хиппи.

Отец архимандрит, окончательно расстроенный вестью, раз за разом сокрушенно вздыхал, крестился, да осенял себя крестом. После трапезы, прошедшей приглушенно, сумрачно и тоскливо, он обреченно пошел в кабинет, в милицию звонить.

Через час по монастырю ходили несколько хмурых милиционеров, приставая практически к каждому с вопросами, в которых слышалось откровенное подозрение и раздражение. Водолазы же обещались приехать в течении двух-трех недель, поэтому отец наместник, рассудив, что надежды больше нет, разрешил отслужить заупокойную литию…

Вот ее и служили в левом храмовом приделе.

Служили тихо, скорбно и сердечно.

Когда иеродиакон возгласил «Во блаженном успении…», все: и монахи, и послушники, и паломники со слезами запели «Вечную память».

Только допеть с сердечным умилением не вышло. С правой стороны храма, с клироса, послышалось столь тоскливо-слезное и страшное завывание, что хор поперхнулся, а отец эконом ринулся узнавать, что там еще случилось.

За клиросным аналоем, в темном углу под кафизными лавками сидел Саня, и, заливаясь слезами, пел «Вечную память».

Немая сцена гоголевского «Ревизора» — ничто, по сравнению с остолбенением отца эконома, вкупе с монахами. Саня не только пел, он еще и был одет в блестящий пуговицами, погонами и значками железнодорожный китель.

Всеобщее молчание прервал запыхавшийся послушник, прибежавший с требованием срочно прийти эконому и благочинному в кабинет отца наместника. Отец Михаил, схватил смиренно послушного Саню за руку, забыв о священнической и должностной стати, развивая мантийными фалдами ринулся почти бегом к отцу наместнику.

На этот раз ступеньки к приемной архимандрита скрипели так, что наместник не только встал навстречу, он даже выбежал к лестничному пролету.

— Вот! — только и мог сказать отец эконом, указывая перстом на Саню.

— Слав те Господи! — охнул наместник, затем замолчал и, рукою показывая на сидевшего в его кабинете незнакомого мужика, добавил — и вот! Мужик же, уставившись на Саню, медленно менял жалостливое выражение собственного лица на возмутительное, а затем вслед за монахами заорал:

— Вот он! — и добавил, — вор!

Когда эмоции улеглись, все стало ясным.

Вернувшись с рейса, железнодорожник с коллегами изрядно выпил. Дома по этой причине случился скандал. В сердцах работник железных дорог, машинист первого класса и ударник труда, хлопнул дверью и ушел на речку, прихватив для успокоения бутылку самогона.

Нужен был напарник, так как без «поговорить» бутылка никак не пилась. Тут и увидел железнодорожник странного человека у реки, который поймав рыбку, очень внимательно ее рассматривал, гладил по головке и отпускал обратно. Присев рядом водитель паровозов и тепловозов нашел в Сане не только странности, но и удивительного слушателя… И не только слушателя!

Саня своими короткими репликами, вздохами, междометиями и репликами доказал железнодорожнику не только то, что его жена только о нем думает и заботится, но что Сам Бог ее ему определил.

К концу бутылки, ударник железнодорожного труда окончательно решил вернуться к семейному очагу, но прежде искупаться, так как сам понимал: в таком виде его дома правильно не поймут.

Разделся и прыгнул в отрезвляющую воду. Пока доплыл на кажущийся недалекий противоположный берег, сильное течение его довольно далеко отнесло от Саниного рыбного места. Железнодорожник позволил себе немного передохнуть, да и уснул…

Тут-то Саня и обратил внимание на китель своего собеседника. Блестящие пуговицы, мерцающие под лунным светом погоны и разноцветные значки, никак не могли оставить равнодушным монастырского православного хиппи… Никак не мог Саня красоту эту монахам не показать. А те уже по кельям разошлись.

Лишь в храме кто-то заунывно читал Псалтирь. Саня примостился за правым клиросом, да и уснул. День то долгим был, еще и железнодорожник уговорил рюмочку выпить. Когда проснулся иеродиакон «Вечную память» возгласил. Надо же было поддержать.

Монахи так красиво поют.

Не удержишься...