Несколько слов о молитве

Психология молитвы

«Литургией», или, в переводе с греческого языка, — «общим делом», общим священнодействием, общею службою называлось в древности все богослужение целиком: оно состояло, как увидим сейчас, из разных частей и заканчивалось Евхаристией. И только впоследствии это слово «литургия» осталось за главной частью богослужения — Евхаристией, а прочие части получили другое наименование в зависимости от времени совершения (вечерня, повечерие, утреня, часы).

Из чего состояла тогда эта «общая служба»? Нетрудно сложить современные части — вечерню, утреню, часы и «обедню», но нельзя думать, что именно такова и была литургия. Все это осложнилось, выработалось, оформилось позднее и постепенно. Вначале же было и проще, и иначе располагалось, но вместе с тем существенное было и тогда то же самое, что и теперь: Евхаристия, Святое Причащение, Евхаристический канон были почти одинаковы в своем строе, смысле и молитвах. Разве что в первые времена благодарственно-радостный элемент был еще сильнее, чем теперь; а постепенно, с ослаблением христианской жизни и благодати, стали больше, чем прежде, проникать покаянные струи, моления, прошения, сокрушение, страх Божий; и тогда стал оттеняться «искупительный» характер Жертвы более чем благодарственный, радостно-любящий, самое слово «Евхаристия» (благодарение) стало как бы меркнуть.

Это «падение» можно заметить и вообще в истории богослужения, которое постепенно начинало приобретать характер все более и более покаянный. Службы, относящиеся к IV вв. (от великих отцов и до Дамаскина), несравненно более возвышены, отрешены не только от земли, но даже и вообще от человека с его нуждами и болезнями, и прикованы к Богу. Это особенно видно даже и теперь на праздничных службах, где мы забываем самих себя, а душа наша всецело отдается Богу, созерцанию празднуемого события.

А после привходили и покаянные элементы, чему причиной, может быть, было и то, что авторами являлись преимущественно иноки, взявшие своею задачей «житие покаянное»: святой Феодор Студит, брат его «господин (кир) Иосиф», впоследствии митрополит Солунский (883; он написал до 300 канонов и прочее), которому принадлежат умилительнейшие, но все же покаянные каноны на повечериях и другие.

Даже святой великий Дамаскин, с поста первого министра у арабского князя ушедший в скалистый суровый монастырь Саввы Освященного (недалеко от Иерусалима), — и он дал множество покаянного материала: разочарованный в суетности этого мира, он жил одной частью души на земле, а другой — и большею — в горнем мире. Отсюда его чудные стихиры на отпевании, его покаянные песнопения в Октоихе, особенно в понедельник и вторник всех восьми гласов.

Да и невозможно было иначе: с упадком благодати Утешителя человеку труднее становилось радоваться, а отсюда тяжелее стало и благодарить; легче было каяться, плакать и просить.

То же самое можно сказать и про проповеди: у святителя Григория Богослова, отчасти у Златоуста,у святителя Прокла Константинопольского, у Дамаскина зрится такая высота и слава, что современному слушателю они покажутся скучным набором похвальных слов или неинтересным и малопригодным сухим «богословствованием». И только живущий отданною душою в Боге будет и понимать, и услаждаться их пламенными вдохновениями... А отец Иоанн Кронштадтский, пламень наших дней, говорил тем же языком и сейчас: «Дух Святой не истощится до века». «Златая цепь святых отцов, — говорил святитель Нифонт Цареградский, — не прервется до конца мира», ибо Христос вчера и днесь, тойже и во веки (Евр. 13:8).

Литургия более всего сохранила на себе характер древности, и это понятно: здесь все слишком свято и чрезвычайно значительно и потому хранилось с исключительною бережностью.

И вот теперь скоро уже 1600 лет после смерти Василия Великого и 1550 лет с кончины Златоуста, как мы неизменно повторяем обедню, и особенно в ее главной, Евхаристической, части.

Поэтому можно утверждать, что сущность литургии была всегда одна и та же: Евхаристические каноны и благодарственные моления. По внутреннему содержанию они современны зарождению христианской Церкви, тем более, что совпадают по духу с Евангелием и посланиями.

Это была «первая любовь», как осмелился сравнить христианский дух святой апостол любви (Откр. 2:4).

Все прочее представляло уже второстепенный интерес и, следовательно, могло более или менее изменяться и в строе, и в количестве, и даже в характере духа. Здесь могла быть и была несравненно большая свобода творчеству церковному. И теперь мы видим: литургия везде почти неизменна, особенно с Херувимской, а вечерня, утреня, всенощная произвольно сокращаются, приспособляются, заменяются: где поют стихиры и седальны (у греков и сиров), но опускают почти весь канон (кроме 9-й песни), или, наоборот, опускают часть стихир и все седальны, но исполняют все 9 песней канона, хотя и сокращая тропари (у русских)... Составляются новые службы новым святым... Псалмы читаются сокращенно, а где и совсем опускаются, за исключением «шестопсалмия», и то иногда читают вместо шести три псалма.

Что же было вначале?

Вот как это представляется нам. Судим мы по современному характеру богослужений, и притом не только православных, но и инославных (особенно протестантских, в частности, Англиканской Церкви, где старались «возвращаться» к первоисточникам христианства).

Также исходим и из общих внутренних душевных источников человека, насколько мы знаем себя и других; ведь корень—то всегда один и тот же — сердце человека, воодушевляемое Духом Святым, потому, если в нас и теперь есть то, чем люди жили и прежде, нам легко понять то, что было когда-то. Наконец, и простая историческая обстановка, всем известная по Евангелию и истории, давала материал к созданию богослужения: это еврейская религия, влившаяся в христианство, Ветхий Завет, из коего родился Новый.

... Я начну с самого корня, с внутренних источников, с сердца, руководимого Святым Духом. Апостол Павел пишет римлянам: Мы не знаем, о чем молиться, как должно; но сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными (8:26). А потом душа отыскивает и подходящие, соответствующие мысли и слова. К тому же у одного и того же человека в разные моменты его духовной жизни или даже под влиянием разных его переживаний и настроений могут быть различные подходы к молитве: иногда он будет просить, в другой раз ему и это не под силу — недостоин, и он легче кается, иногда он готов хвалить Бога и обнимать весь мир. Разны, наконец, и люди.

Но мы возьмем «нормальную» молитву, исходя из двух несомненных и постоянных источников: бытия Бога и падения человека. К этим источникам молитвы присоединяется всегда и третий — земные нужды наши: даже если дух и бодр, все же плоть немощна (Мф. 26:41). Так было всегда во всем человечестве, так, собственно, было в Ветхом Завете, так есть и теперь. В Новом же Завете присоединился четвертый чрезвычайный источник; это факт спасения, искупление мира, примирение с Богом, возвращение благодати, надежда на блаженство Царства Славы в Пресвятой Троице; от этого тон молитвы должен был измениться необыкновенно. И тем не менее существенные элементы молитв дохристианского периода должны были остаться, только центр был перенесен в другое место; главное переживание по сравнению с неискупленным состоянием стало, конечно, иным, но так как принесенное спасение было еще лишь «семенем» в каждом христианине, подлежащим развитию, «возгреванию», росту, дондеже вообразится в вас Христос, — вообразится, то есть примет вид, как и в утробе матери зародыш постепенно принимает «образ» (2 Тим. 1:6; Гал. 4:19), то нужно было, чтобы «ветхий человек» постепенно изживался в нас и возрастал «новый» (Еф. 4:21—24). Таким образом, «Ветхий Завет» еще должен жить в человеке; он подлежит переходу в Новый. В сущности, как и говорит апостол Павел, дана была «закваска» лишь новая (Мф. 13:33), но тесто оставалось еще прежнее; однако в этой закваске и есть вся сила Нового Завета. До нее было мертвое, не поднимающееся, безжизненное, «пресное» человечество; теперь брошена «закваска» благодати и она все изменит в живое, действенное, творческое, сильное, новое... Будет «новая тварь»: ибо во Христе Иисусе ничего не значит ни обрезание, ни необрезание, но новая тварь (Гал. 6:15). Но этот процесс «новотворения», обновления, возрождения дается борьбою: Царствие Небесное нудится (Мф. 11:12), то есть берется с понуждением, с принуждением, силою, борьбою. И борется против него царство, или «держава диавола» (Евр. 2:14), и наш ветхий страстный человек. Поэтому ветхозаветные элементы неизбежны и в христианстве, и они или постепенно изживаются (у святых), или наоборот, увеличиваются у грешных. В зависимости от этого или увеличиваются и покаяние, сокрушение, прошения, умилостивление, как теперь, или молитвы восходят до постоянной хвалы и радости.

Так чувствовал себя преподобный Серафим Саровский, постоянно, а не на Пасху лишь, говоря: «Христос воскресе».

Но это исключения; постоянный средний путь таков: наличие в человеке ветхого человека постоянно, по вся дни, говорит апостол Павел даже про себя (2 Кор. 4:16), устремляющегося в новое состояние во Христе, это факт грешной жизни, преодолеваемой благодатию Божиею в святость или во спасение.

Таким образом, христианская Церковь имеет дело с исконным состоянием человека, но она привнесла новые Божественныя силы в него, яже к животу и благочестию (2 Пет. 1:3).

Поэтому молебный характер христианства должен был быть и старый, и иной, но вначале молитвенный материал необходимо должен был оставаться общечеловеческим: иудейским ли, религиозно-языческим ли — все равно; и то, и другое было ветхое, и в нас живет еще ветхое. Но мы уже знаем и имеем то, чего не знали и не имели они: силу благодати и надежду на нее.

А земные печали и нужды всегда остаются одними и теми же; только и здесь христианство внесло величайшую поправку: царственное превосходство над миром ради Царства надмирного, Небесного. Нужды земные отошли на второй план, на третий, последний.

«Хлеб наш» лишь «насущный даждь», и то лишь «днесь», на день. Главное же — в душе, в спасении, в вечной жизни.Однако и здесь ступени различны: от ветхозаветного воззрения на благочестие — да благо ти будет, чего не отрицает апостол и у христиан (Еф. 6:3), до желания умереть за Христа, чем горели первые христиане и более других сам апостол, который говорил, что ничто не отлучит его от любви Христовой — ни жизнь, ни смерть! (Рим. 8:38,39). А когда христиане узнали про него, что ему готовятся в Иерусалиме оковы, и стали просить его не ходить туда, он сказал им огненные слова: Что плачете и сокрушаете сердце мое ? Я не только хочу быть узником, но готов умереть в Иерусалиме за имя Господа Иисуса (Деян. 21:13). И они покорно должны были отступить, сказавши только: Да будет воля Господня! (ст. 14)

И последняя ступень девяти «блаженств» христианского совершенства и любви именно такова — страдания за Христа: Блаженни есте, егда поносят вам... Мене ради. Радуйтеся и веселитеся, но начинается это с «нищеты» и плача (Мф. 5:3,4,11,12).

Итак, Бог, падшая душа (или грех), земные нужды и спасение во Христе — вот четыре конца или четыре угла, создающих единую молитву христианина. Отчасти это можно сказать и про всякого человека; только у нехристиан спасение было больше лишь в желании и томлении, а у христиан — уже отчасти и стало фактом.

Бог, грех, земля, Небо...

Основные элементы молитвы

Подойдем теперь к богослужению, к служению Богу. Вот мы входим в дом Его, в храм. Дом Мой— домом молитвы наречется, — сказал Он еще в Ветхом Завете, а потом и в Новом (см.: Иерем. 7:11. Мф. 21:13).

Ну вот подумаем сами про себя: с чего началась бы наша молитва?

Оставим современное наше настроение, наши нужды, наш духовный уклад, а подумаем, как нам, как христианам, и пусть — не святым, но искренно желающим спасения и верующим во Христа Искупителя, как бы нам должно правильно начать службу?

Можно благодарить, славословить, восторгаться. Можно, наоборот, сокрушаться, считать себя недостойным, смиряться. Можно войти в себя, оглядеться. Можно просить о чем-либо, причем просить или важнейшего — спасения, или маловажного — земного.

Что должны бы мы избрать, как более достойное для Бога, но и посильное, нужное, благоразумное для нас?

Подумаем, всякий про себя.

Я лично по опыту и из богословских рассуждений могу сказать следующее.

Для ясности мне кажется небесполезным обратиться к следующему житейскому сравнению, которое, кстати сказать, много облегчало тех, кому я говорил его.

Допустим, я хочу или должен пойти к человеку, высшему меня, с какою-либо нуждой, или просьбой, или даже благодарностью за сделанное мне добро.

1. Конечно, я прежде всего приготовлюсь к этому: надену лучший костюм, умоюсь, причешусь и т.п. Не так ли? Вероятно! Значит, первый момент — подготовительный.
2. Потом, придя к нему, и тут еще «охорашиваясь», не буду настолько неблагоразумен и неделикатен, чтобы сразу приступить к просьбе, да еще, может быть, уже не первой. Не так ли? Конечно. И, поклонившись (скажем, благодетелю), жду сначала, чтобы он заговорил со мною, а не я с ним. Я же — разве очень кратко — заявлю, что пришел поблагодарить его. Он же, вероятно, будет расспрашивать меня, откуда я, как здоров, как мои дела и т.д. Следовательно, второй момент зависит от благодетеля, от высшего лица. И его можно назвать беседою или разговором высшего с низшим.
3. А уж после этого заговорю с его позволения я. Но еще не о просьбе своей: это было бы неделикатно. А стал бы благодарить его за содеянное добро.
   Не так ли? Так должно бы! Значит, третья часть — благодарная, хвалебная.
4. И уж после этого я осмеливаюсь просить у благодетеля, в чем нуждаюсь. Это часть просительная.
5. К ней можно бы прибавить какой-либо дар, и то осмелившись на это и испросив на это разрешения у благодетеля, сославшись, может быть, на его родственников или сына. Это часть жертвенная.

Таковым представляется мне явление мое к высшему лицу. Все эти элементы мы найдем и в богослужении.

Первое. Конечно, нужно бы «достойно», прежде всего и больше всего, славить Бога, ибо Бог есть Бог славы и Ему всегда «подобает слава, честь и поклонение» прежде всего и в средине всего, и после всего, «и во веки веков».

Так славят Его Небесные силы и святые: «Свят, Свят, Свят».

Но, увы, сознаюсь: мне в обычное время это совершенно не под силу. Разве в праздники, и особенно на Пасху, служба как бы «разверзается» славословием Бога. Но то исключения победного момента. А обыкновенно мне это непосильно. Нужно еще подняться до этого, разогреть сердце; даже просто и умом-то нужно еще понять глубину богослужения, чтобы знать, за что и как благодарить и славословить. Так у нас, обычных людей. У святых, конечно, иначе: святой Макарий Великий говорит, что некто (конечно, сам он) лишь только начнет возносить ум к Богу, тотчас же восторгается и уже забывает о мире сем, и не хотел бы он выйти из этого состояния, хотел бы сидеть в углу пещеры и забыться в молитве, но нужно еще послужить и ближним, и потому Господь Сам выводит его из такого восхищения.

Про другого святого отца рассказывается, что стоит ему поднять персты вверх, как он уже больше ничего не помнит на молитве; и приходится насильно опускать руки его вниз, чтобы он остановился от восхищения и продолжал полагающуюся по уставу службу дальше.

Мы умиляемся, радуемся, слыша о таких примерах, но нам они не под силу.

Но, с другой стороны, если это восхищение не под силу нам, то величие Божие требует этого. Где же исход? Он прост: славу Богу необходимо, должно — хотя бы одними устами, языком, умом — все же вознести. Но долго этого мы не можем, и Господь, а за Ним Церковь, зная нашу немощь, не потребуют сверх меры. И потому славословие должно быть сравнительно кратким или даже почти одним возгласом славы Богу.

А потом должно быть что-то другое.

Постепенно и должно возгреть себя до такого состояния, когда может наступить и момент подъема, восторга, хвалы. И это будет в свое время.

Еще одно соображение. Допустим, мы и смогли бы начать благодарением. А что же дальше делать? Можно ли после этого каяться во грехах (а они налицо всегда)? Это было бы трудно и непоследовательно: после сладкого горькое, с неба — ниже земли.

Можно ли и просить чего-либо? Уже скучно, малозначительно и это: после восторга — простые слова, обычные вещи, поделья разные. Нет, это меньшее после большего. Неестественно.

Ясно, следовательно, что благодарение нужно отнести к концу. В начале же службы лишь краткое славословие Богу: по немощи нашей. Теперь возьмем другой вид молитвы: прошения. О чем бы мы ни просили, а особенно о земном, и в человеческом быту не считалось бы высоким благородством прийти к кому-либо и с первого же слова просить. Это говорило бы и о корыстности просителя, и о неделикатности его: только и думает, что о себе! А как это отразится на том, у кого просят, такие люди мало думают: «мне нужно» — вот и начало и конец их соображений. И в человеческом общежитии в подобных случаях установился веками деликатный способ обращения: сначала говорят о чем-либо ином, спрашивают о здоровье, семье, делах; войдут во взаимный интерес; расположатся друг к другу, а потом уже и к «делу». А если неблагоразумный проситель сразу начнет просить о нем, то другой, пожалуй, и остановит.

Продумаем же теперь об этом в приложении ко Господу. Он знает все наши нужды еще ранее нашего прошения, как сказал нам Сам Сын Его (Мф. 6:32), и будет ждать Он от нас просьбы, молитвы: нам это нужно.

Всему, однако же, время. Не стыдно ли было прийти в храм к «богослужению», к служению Богу, а начать со служения самому себе? Ведь всякая наша просьба есть служба себе, самообслуживание... Вся же благообразно и по чину да бывают, — говорит апостол (1 Кор. 14:40). Даже и общие нужды здесь были бы неуместны еще. Придет им время.

Итак, не подобает начинать с прошений, особенно же с земных. Но даже и о небесном, о спасении, о блаженстве и то сначала просить не должно Господа. Будь, каким должен, а Он «насытит тебя и земных благ» и, конечно, тем более «не лишит и Небесного Царствия», как поется в молитве после обеда.

Однако же нужды есть всегда; от них никуда не уйдешь, пока мы на земле... И Господь Сам их допустил и устраивает как средство для обращения к Нему и для нашего смирения, то есть для спасения... И Он потому ждет наших прошений: ...если народ... обратится, Я отлагаю то зло, которое помыслил сделать ему (Иер. 18:8). Где же им место? Если не в начале, и если не в конце, ибо там уже есть славословие и благодарение, значит, им место будет где-то в середине, а так как в середине будет еще нечто, как увидим, то лучше — по деликатности — прошения отнести к последнему моменту пред «благодарением».

Не так ли? Мне кажется, это и естественно, и благоразумно, и деликатно для самого человека, и «богоприлично». Прошения никак не сначала... И потому теперешний строй служб, когда у нас литургия после возгласа начинается сразу прошениями великой ектении, духовно несовершенно поставлен. И прежде не так было. И лишь немощь наша вызвала, передвинула сюда ектению. Но об этом дальше будет особая речь. Все это я упомянул здесь лишь для ясности моих мыслей. Мне всегда чувствуется и несвоевременность и даже «небогоприличность» ектении в начале. Даже на молебнах обычных, когда человек уже пришел специально попросить по поводу какой-либо нужды, и там просьба (сугубая ектения) бывает уже после 3-й песни канона, а не сразу. Обычно поем запевы: «Пресвятая Богородице, спаси», «Святителю... моли Бога» — это остатки 2-х песней канона: 1-й и 3-й. А до этого бывают «обычное начало» со славословием Богу — Троице («Святый Боже» — «Отче наш»), затем — псалом соответствующий, потом — «Бог Господь» и тропарь (кому молимся): это хвала им; после канон — это та же хвала (см. Параклисис Богородице).

А мы пришли к литургии, к самому славному богослужению, и сразу просить... Немощны мы! Ах, как немощны! И Церковь посчиталась с нашей немощью.

Итак, что же поставить на первом месте? Возьму еще раз простое сравнение: я собираюсь идти к моему благодетелю. Но иду и еще кое-чего попросить «при этом».Как я настроен буду до этого раньше? Не правда ли, что я сначала подумаю о том, как бы даже одеться прилично? Ведь нехорошо было бы, чтобы я с работы, в пыли, грязный, в испачканной будничной одежде зашел к благодетелю... И чем большее благодеяние он сделал, тем соответственно приличнее я должен подготовиться и даже лучше обычного одеться. И нельзя к благодетелю зайти «между прочим», «мимоходом», ибо это означало бы, что главное-то дело у нас нечто другое (работа, «дела»).

А дальше? Пришли мы к нему в дом. И здесь еще осматриваемся: все ли на месте у нас? Не растрепаны ли волосы? Нет ли пыли на одежде, грязи на обуви? Чисты ли руки? Осмотрелись и ждем приема. Что же у нас на душе? Какое основное чувство? Легкомыслие ли? Никак! А серьезность. Рассеянность ли? Наоборот, собранность: мы сосредоточены мыслью на благодетеле и даже думаем, что еще и как лучше сказать ему?

Вот что я переживал. Стою однажды в монастыре на вечерне. Началась служба обычно. Прочитали 103-й псалом. Душа моя не приняла участия в славословии Творца Промыслителя и Благодетеля Бога. Промелькнул псалом в устах чтеца. Промелькнул он и мимо души моей. Потом великая ектения. Все обычно, все «житейское», а о духовных прошениях я еще не расположился молиться. И вдруг зачитали «рядовую кафизму». Псалмы Давидовы. Обыкновенно их пропускают. Лишь в монастырях, да и то не везде, не сполна, исполняется это. На праздники остаются отрывки: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых», «Работайте Господеви со страхом, и радуйтеся Ему с трепетом», «Путь нечестивых погибнет», «Блаженни вси надеющийся нань».

В этот раз читали много. Я задумался. И не заметил, как «вошел в себя»: у меня затеплилось в душе. Появилось чувство. Я точно ожил или «оттаял». Глаза открылись. Псалмы царя оттерли замерзавшую нищую душу мою. Узрел я себя самого и подумал о себе: «Как премудро устроено в Церкви, как знает она душу нашу! Как удивительно рассчитано, приспособлено!» И сказал я (в сердце, в уме) с благодарностью: «Слава Богу за Церковь!»

И когда затем подошли стихиры с прославлением Господа и святых Его, то я уже иначе пел их после того, как «вошел внутрь себя». Иначе пел и «Свете Тихий святыя славы», «достоин еси пет быти», «тем-же мир Тя славит».

Потому и батюшка отец Серафим дивеевским сестрам в своем правиле дал заповедь начинать с «дванадесяти псалмо»^[1].

Вот что нужно на первом месте, особенно пред явлением к Богу! Осмотрись, очистись и потом предстань. «Блаженни чистии сердцем, яко тии Бога узрят»

Переведя это на язык богословский, сначала нужно «аскетическое» настроение, нужна духовная собранность, нужно внутреннее самозрение, нужна религиозная подготовка. А когда человек обратится к этому, то невольно у него явится опознание «ветхого» состояния, видения нищеты своей, зрение грехов и греховности. Вместе с этим надежда на пришедшего уже Спасителя не даст перейти сокрушению в отчаяние, а обнадежит, умиротворит, укрепит нас. И тогда из души поднимается вопль: «Спаси, Спасе!» И тогда уже воистину «вся внутренняя» воззовут к «Святому»: «Господи, воззвах к Тебе, услыши мя, услыши мя, Господи!» «Из глубины воззвах к Тебе, Господи, услыши глас мой...»

Три раза «услыши»...

Аскетическо-молитвенная самособранность, покаян-но-уповательные чувства или вхождение внутрь себя, — вот как должно быть в правильном служении Богу. И так и было.

Есть в Церкви другое, еще более сильное слово, еще более действенное средство к углублению: это Слово Божие, новозаветное, то есть Евангелие и послания, а также и ветхозаветные творения Духа — пророчества и история спасения людей. Но и к этому сначала тоже нужно подготовиться. Ведь Слово Божие есть Бог, то есть Бог, говорящий нам. Следовательно, слушать Слово Божие уже означает становиться лицем к Его Лицу; пусть еще как слушатели, но уже пред очами Господа. Это уже встреча с Богом, более высокая, чем сокрушение от недостоинства предстать пред Ним. А именно этим сознанием занята душа вначале. Потом она станет более способною и достойною слушать и Бога, глаголющего в Слове Своем.

По этим причинам я и разделяю эти два момента: молитвенный, или духовно-подготовительный, и поучительный. Но они очень близки и сродны между собою. Поэтому и естественно поставить их рядом...

Еще остается один элемент — жертвенный. Вот и теперь приходит человек в храм. Перекрестился — и к свечному ящику: купить свечечку. Идет и ставит. А у сербов (от греков, вероятно) даже умилительно: подойдет к иконе, поцелует сначала свечу и потом уже зажжет и поставит. Дар любви. И человека человеку хочется одарить, а тем более Бога. Любовь требует отдачи, дара, жертвы. Свеча не простая вещь: в ней душа человеческая горит любовью к Богу!

Куда поместить жертвенный элемент, этот естественный момент в богослужении? Где он был в древности? Тогда жертвы приносились в конце как завершение богослужения или отдавались в дар священникам в начале, а вместе с тем приносились и моления, а от лица священников изрекались благословения. Такое двоякое употребление жертвы объяснялось различным характером богослужений: если это была специальная жертва частного лица по частному поводу его, то после кратких молитв и приготовительных действий она приносилась в начале моления. (И теперь на «Славу» у сербов приносят дары, ставят их в Церковь, а после совершается краткая лития, вроде нашего молебна (без Евангелия), с прошениями о принесших). Но когда совершалось общественное богослужение, тогда жертвою оно заканчивалось как моментом наивысшим.

Затем в обоих случаях устраивалось угощение: часть брали священнослужители, часть употребляли принесшие.

Куда же нам поместить этот составной элемент?

Теперешний обычай со свечами объясняется просто: после службы люди расходятся; следовательно, нужно сначала поставить «свечечку». И притом это делается для умилостивления Бога, дабы Он «внимал» нам благоволительнее.

Но если бы жертва занимала свое место, свое время, и притом настолько длительное, чтобы можно было отдаться переживаниям, вызываемым ею, не наспех, а сосредоточенно, тогда я поместил бы жертву в конце всего, даже после благодарения. Почему? Во-первых, потому, что самая жертва есть дар, благодарение, и, следовательно, приличнее поставить их рядом. Затем жертва есть уже не словесный дар Богу, а вещественный, а это значительнее, больше. Наконец, при жертве «встреча» с Богом бывает глубже, внутреннее, ближе, теснее, чем во хвале уст, в «славословиях». Недаром, когда в Ветхом Завете устанавливался «Завет», бывали жертвы. А «Завет» есть уже «общение» обеих сторон, а не хвала лишь от одной к другой, от человека к Богу.

Посему жертвенный элемент нужно поставить не только после всего, но даже считать его самою сердцевиною, вершиною богослужения или даже его сутью. А все остальное должно считать приготовлением к этому центральному «действию». А действие выше слов. Дело важнее чувств.

Для ясности употребим опять сравнение. Мы, например, пришли благодарить благодетеля. Соответственно подготовившись, мы наконец встречаемся с ним. А с собою принесли ему какой-либо дар за благо, за спасение, за дарованное счастье.

Что мы делаем? Принесли, держим его, но еще не отдаем. А сначала начинаем говорить слова благодарности: объясняем, в каком бедственном положении мы были, от какого несчастья избавил нас благодетель, хвалим его, благодарим. И уже в заключение всего, как вершину наших чувств и благодарности, просим принять от нас дар по силе нашей. Не так ли бывает? Так. Следовательно, жертвою благодарности должна завершиться наша встреча, жертвою благодарности должно закончиться и богослужение.

Так образовался пятый элемент — жертвенный, нашедший себе место.

Но есть один вид благодарности, который никак уже невозможно поместить нигде, только как в конце, только после всего, только забывши решительно всякие другие мысли и чувства: это когда благодарность сливается с восторгом любви, когда хвала переходит в общение души с Богом.

Тут уже немыслимо ничто другое, кроме переживаемого восхищения духовного единения.

Возьмем опять пример из жизни: что сильнее любви у жениха и невесты? Ничего нет. И апостол Павел говорит: и вера прекратится, и пророчества сделаются ненужными, а любовь пребудет вечно. Даже не сказал «пребудет», а уже «пребывает», то есть начавшись, не будет иметь конца (1 Кор. 13:8,13).

Любовь есть «союз совершенства», завершение его. Больше всего — любовь (1 Кор. 13:13).

Тогда уже немыслимыми становятся не только прошения, но и покаяние, и сокрушение, и поучение («пророчества»), ибо ...совершенная любовь вон изгоняет страх, говорит апостол любви Иоанн (1 Ин. 4:18).

Мало того — даже исчезает само благодарение или, точнее, оно переходит, перерождается в любовь. А если уж должно поставить их раздельно, то все же любовь будет на самой вершине, следовательно — на самом конце, а благодарение должно быть помещено ранее.

Это ясно! Любовь — это огонь, который пожигает в себе все прочее. Любовь есть предел. Это и в человеческой любви. Еще более — в любви к Богу: здесь Сам Бог-Любовь возжигает сердце человека Собою, и оно уже ни о чем ином не может ни помышлять, ни просить, ни даже благодарить. Оно тогда может только быть в блаженном восторге, в восхищенной взаимной любви. Исчезает во спасение Твое душа моя, — взывал пророк (Пс. 118:81).

Ветхий Завет, а тем более язычество, не знали этой любви в полной мере: там были лишь слабые намеки. Христианство зажгло огонь Пятидесятницы, и палимые им люди пошли на костры, к зверям, на крест, в пустыни, на подвиги, навстречу «Сладчайшему Иисусу», «отверзли уста свои» и «наполнились Духа» Утешителя, сладости благодати.

Эта любовь и составляет сущность брачной вечери, именуемой «Евхаристией», или «обедней», Божественной трапезой общения, «приобщением».

Кровавые жертвы ветхозаветные, «ветхий завет» души перешел в новозаветную Жертву Бескровную, в теснейшее общение любви, даже до Самого «Тела и Крови». Жертва перешла в любовь.

Так у нас наметился окончательно следующий нормальный ход богослужения, то есть религиозных настроений, чувств, переживаний: молитвенная часть, поучительная, хвалебная, просительная и жертвенно-любовная.

Если же последнюю наименовать установившимся уже словом «Евхаристия», в коей сливаются элементы и жертвы, и благодарения, покрываясь главным чувством и делом взаимной любви Бога и человеков, тогда эта последняя часть назовется Евхаристической. И, конечно, она должна быть в самом конце, после нее ничего не должно быть, ибо любовь бесконечна.

Это естественно; это так и было. Святой апостол Павел так и говорит, чтобы христиане на своих богослужебных собраниях «совершали» (см. 1 Тим. 2:1):

1. молитвы;
2. прошения;
3. моления;
4. благодарения.

Так должно быть. И так было в древности. И так в корне сохранилось еще и сейчас, но уже многое переслоилось, затуманилось. Однако внимательному наблюдателю это ясно: отец Иоанн Кронштадтский, этот великий «богослужитель» наших дней, узрел это и потому сказал: «программа нашего богослужения» давно начертана апостолом Павлом — и затем привел те же самые слова (1 Тим. 2:1).

Дух Святый, еще раньше апостола, в сердцах молящихся начертал в сущности тот же порядок; с тою лишь разницею, что ветхозаветные прообразовательные жертвы заменились бескровною Евхаристией Разница лишь в том, что у апостола Павла не упомянута гимнологическая часть (хвалебная), но это и понятно: он убеждает христиан молиться за вся человеки, за царя и за всех начальствующих. Поэтому у него здесь больше элемента просительного. Но в другом послании, к ефесянам, где он говорит вообще о богослужении, упоминаются и эти элементы; он советует назидать себя псалмами, и славословиями, и песнопениями духовными, поя и воспевая в сердцах ваших Господу, благодаря всегда за все Бога и Отца, во имя Господа нашего Иисуса Христа (Еф. 5:19—20).

Если соединить все эти элементы и прибавить обычное чтение из Писания, посланий, слушание местных пророков или ходячих благовестников, то мы найдем все наши элементы: молитвы, славословия, жертвенное благодарение и поучение.

Из книги «О богослужении Православной Церкви»

^[1] Есть такой чин (см. конец Часослова). К сожалению, теперь он не во всех изданиях печатается. И только в опустошенном протестантстве или худосочном сектантстве с самого начала, после кратких молений, уже «занимают» «служители» проповедями и разговорами...