Исповедание веры евангельской

Мы произносим, провозглашаем на каждой большой службе Символ веры, то есть сокращенное, сжатое исповедание того, что составляет веру православную, веру евангельскую, веру неущербленную и одновременно выражаемую с такой осторожностью, с таким благоговением, чтобы человеческое в ней не превзошло Божественное.

Послание к евреям определяет веру как уверенность в вещах невидимых (Евр. 11:1), и оба эти термина играют решающую роль. Богословие — это слово о Боге. Это не научная выкладка, это не попытка найти такие слова, выражения или картины, которые нам описывали бы Бога и тайны вечной жизни. Богословие — слово о Боге, которое вырастает именно из опыта, из непосредственного, прямого знания, уверенности о вещах невидимых, ставших в какой-то мере нашим умственным, душевно-духовным опытом. Есть вещи, которые выразимы, и есть вещи, которые за пределом всякого выражения. Во всяком богословском изложении, во всякой попытке выразить невыразимое есть какая-то доля ясного, четкого высказывания, и есть момент, когда любое высказывание перестает быть истиной, если мы воображаем, что это высказывание исчерпывает тайну Божию. И в этом отношении в православном богословии есть два момента. Есть богословие, выражаемое истинами, которые являются как бы доступными фактами. Мы говорим о воплощении, мы говорим о том, Кто Христос: Богочеловек, мы говорим о Его учении. Благодаря Его учению, Его личности и опыту мы говорим о том, что представляет собой человек и окружающий нас мир, и т. д. Все это правда; а в какой-то момент мы больше ничего не можем сказать без того, чтобы истину, то есть полноту, которая нам раскрывается Богом, не умалить и не изуродовать.

И есть целая область православного богословия, которая называется апофатическое богословие^[1], которое является богословием как бы отрицания, — отрицания того, будто я могу полностью адекватно сказать о Боге или даже о человеке, о мироздании, о вечных истинах. Мы говорим о Боге и о тайнах бытия: да, говорим справедливо, истинно, постольку поскольку эта истина может быть выражена человеческими словами изнутри ограниченного человеческого опыта. Но в конечном итоге, когда мы говорим об истинах Божественных, они должны нас привести шаг за шагом к моменту созерцания, к моменту, когда мы будем безмолвно стоять перед тайной Божией, перед тайной сотворенного Богом мира, перед тайной нашей собственной личности и вглядываться в эти глубины, и надеяться, что Господь нам раскроет то, чего мы сами понять не можем.

Каждый из нас имеет о Боге опыт неповторимый, но которым вместе с тем может поделиться. И это самое дивное, что есть в Церкви. С одной стороны, у нас есть общий опыт, который мы выносим из Евангелия, из личности и из учения святых, из их писаний, из того, чем из столетия в столетие верующие — грешники или святые — делились между собой. И каждый из нас имеет опыт, который неповторим, непередаваем иначе как явлением Бога в нашей личности. Потому что святые нам раскрывают Бога не только своим учением, но тем, каковыми они являются. Они являются как бы живыми образами, иконами Божиими. Глядя в них, мы видим непостижимого Бога, постольку поскольку Он может сделаться постижимым и видимым.

Да, вера есть уверенность в невидимом, а вместе с этим вера ищет себе выражение и во многом находит это выражение. Мы свою веру несем в себе, в самых глубинных тайниках нашей души. Для нас самих порой нет нужды ей находить выражение, так же как когда мы чувствуем любовь или радость, чувства эти наполняют нас, и выражение им порой не нужно, потому что они сами по себе — и существо дела, и выражение этого чуда. Но, с другой стороны, Христос нам сказал: Идите в мир весь и проповедуйте Евангелие всей твари (Мф 28:19). Он нас предупредил, что эта проповедь наша, может быть, обойдется некоторым или многим очень дорого, когда сказал: Я посылаю вас, как овец среди волков (Мф 10:16), и в последней Своей беседе с учениками им напомнил: Если Меня ненавидели, то и вас будут ненавидеть (Ин 15:18—20). И однако, ранняя Церковь была преисполнена таким изумлением о том, что Бог открылся каждому в частности, каждому лично и всем вместе, что уверовавшие не побоялись выйти на проповедь, не побоялись стать чужими среди своих, не испугались того, что им была обещана порой трагическая смерть. Они не ужаснулись перед тем, что это обещание стало исполняться и мучительная смерть настигла многих из верующих. Они воспринимали трагедию своей собственной жизни не так, как мы воспринимаем трагедии нашей жизни. Им было ясно, что если человек отдает свою жизнь за Христа для того, чтобы спаслись другие, то это торжество, это радость, это победа, это не поражение. Все апостолы, за исключением святого Иоанна Богослова, умерли мученической смертью. Тысячи христиан умирали в пытках, на кострах, распятые, умученные всякими способами человеческой злобой и ненавистью. И однако, эта ранняя христианская община оставалась верной своему призванию: быть со Христом и, как сказано в книге Откровения, идти за Ним, куда бы Он ни пошел (Откр 14:4).

И мы знаем, каков путь Христов. Бог уничиженный стал человеком. Как человек, Он несет на Себе все последствия греха человеческого, весь ужас мира, отпавшего от Бога, оставаясь Сам непорочным и непричастным ко греху. Он окружен непониманием, отверженностью, ненавистью, завистью, и в конечном итоге Он присужден к полному, предельному отвержению: Он должен умереть вне стен града Иерусалимского, то есть вне той твердыни, где исповедуется Живой Бог. В древности был обычай: раз в год грехи всего израильского народа символически возлагались на козла, и он выгонялся из стана, из города с тем, чтобы его растерзали дикие звери (Лев 16:8—10). Так умирал Христос — изверженный из храма, изверженный из святого града, отвергнутый народом, который Он пришел спасать. Он умер на кресте. Ученики Христовы знали весь этот путь, и этот путь они с благодарностью принимали как свой, и были готовы идти за Христом, куда бы Он ни пошел. Да, они знали, что за смертью будет Воскресение, будет вечная жизнь, будет торжество жизни над смертью. Но раньше чем войти в это торжество, надлежало каждому пройти через узкие врата смерти.

И такое отношение к смерти было одним из первых поражающих людей выражений веры христиан, которое было непонятно для язычников. Готовность с радостью умереть за Христа и ради мучителей была силой, убеждавшей людей в истинности этой веры. Мы знаем из житий святых, что так часто бывало: отзываясь на мученическую кончину христиан, свидетели этой кончины начинали верить во Христа, потому что их поражала мысль: если эти люди готовы так умирать, так страдать за Христа и так любить нас, мучителей, что они и голоса не поднимают против нас, то можно верить их Богу.

Это нам, в наше время непонятно. О, конечно, мы об этом говорим! Но как мало среди нас людей, которые, поставленные даже не перед предельным ужасом смерти, казни, мук, могут спокойно на это смотреть. И над этим нам надо задуматься, потому что то, как мы живем, свидетельствует перед людьми, правду ли говорил Христос о жизни. Помните, как апостол Павел писал римлянам: из-за вас имя Христово порочится (Рим 2:24)? Это относится, конечно, к нам. Каждый раз, когда мы живем не в уровень той веры, которую мы восприняли, и того учения, которое Христос нам преподал, мы доказываем своей жизнью не то что свое неверие, а доказываем неверность Тому Богу, Которого на словах исповедуем. Помню, Висер’т Хуфт говорил, что еретиком можно быть, исповедуя в чистоте всю христианскую веру, если одновременно мы живем наперекор тому, что исповедуем. Жизнью мы являемся еретиками, тогда как на словах исповедуем правду Божию.

И вот это первое свидетельство, которое доходило до людей. Это свидетельство самое разительное, потому что слово проповеди воспринималось разно. В день Пятидесятницы, когда апостолы вышли проповедовать, они говорили так, что никто не мог усомниться, что они говорят Духом Святым, что что-то с ними случилось, почему они говорят так, как они не могли естественно выражаться. Я говорю сейчас не о языке, а о красноречии, о силе слова. Так проповедовали апостолы в день Пятидесятницы, так они продолжали различно, в различной мере, в зависимости от времени и обстоятельств, говорить. Не всегда их слова воспринимались. Вы наверно помните, как апостол Павел проповедовал в Афинском ареопаге, и его слушали с вежливым интересом. Но когда он начал говорить о Воскресении, люди встали: об этом ты нам расскажешь другой раз! — и разошлись, потому что они были не готовы (Деян 17:32). И эта неготовность рождает в пределах самой Церкви необходимость искать пути, как выразить доходчиво опыт, которого у человека, у других людей нет, как можно свою веру каким-то хоть начальным образом передавать.

В разные времена это делалось различно разными людьми. Возьмите пример святого Симеона Нового Богослова. Он писал поэмы, гимны, он писал как художник — такой художник, который пользуется всем художественным даром, который у него есть, способностью писать замечательную поэзию, но в нее вливался огонь не только его веры, но Святого Духа. И когда люди слышали его поэмы, они не только воспринимали смысл, они воспринимали нечто другое: не звучность, не картинность, а огонь, который горел в сердце святого Симеона и продолжал гореть в его словах. Вот так передавалась вера.

Но этого оказалось недостаточно. Еще апостол Павел в свое время говорил, что бывают среди верующих разногласия. Это не значит, что люди не согласны с основами веры, но когда они говорят о вере, они говорят как бы разными голосами, по-иному. И когда они хотят понять, то есть уловить умом то, что они, может быть, знают сердцем, или то, что они почуяли благодаря чужой проповеди, они не находят единодушного выражения, одинаковых слов. Апостол Павел этого не боялся, и это очень важно нам помнить: он говорит, что неминуемо будут разногласия, для того чтобы явились наиболее мудрые (1 Кор 11:19).

Поэтому Церковь в течение всех столетий в лице грешников и в лице святых, в лице богословов и в лице невежд ощупью старалась уловить все более полно и совершенно истину христианства. Это бывало в отдельных общинах. Отдельные общины соединялись в более широкие группировки, которые потом стали называться епархиями, диоцезами. Эти группировки, сначала малые, стали входить в контакт друг с другом и делиться тем же самым опытом, который выражен был на фоне иной культуры. И это очень важный момент: что верующие, принадлежащие разным народностям, ту же самую веру воспринимали и выражали на разных языках, на фоне разной светской культуры и собственной истории. И когда я говорю о разных языках, я говорю о чем-то чрезвычайно важном, потому что есть языки очень богатые, есть языки бедные, есть языки, утонченные в области философского или богословского мышления, есть языки, в которых выражается все как бы образно. Каждая из этих групп выражала ту же самую веру, но порой иным образом, как бы дополняя друг друга. Есть богословие Александрийское, есть богословие Антиохийское, есть богословие Византийское. Они ничем друг другу не противоречат, но говорят о том же с несколько иной точки зрения. И пришло время, когда эти точки зрения надо было согласовать для того, чтобы люди, переходящие из одного края империи в другой, несмотря на разность выражений, несмотря на непохожесть внешнего представления о вещах, могли узнать свою веру и полностью влиться в жизнь данной общины.

И тогда начались Вселенские соборы. Они были собраны, собственно говоря, не Церковью как таковой, а Империей, которая заботилась о том, чтобы все верующие друг друга могли понимать и чтобы вера оставалась чистой, несмотря на огромное различие восприятия и понимания. И постепенно отдельными святыми, отдельными общинами, отдельными церквами, отдельными странами вырабатывались символы веры. Они, в сущности, говорили о том же самом, но были пространны или коротки, говорили более полно о том или о другом. И наконец был выработан, сначала в Никее, а затем дополнен в Константинополе, Символ веры, который мы произносим каждое воскресенье.

Я вам все это рассказываю, потому что очень важно нам понимать, что наш Символ веры не родился вдруг, внезапно. Меньше всего можно представить, что какие-то ученые богословы засели и разработали его. Нет, он постепенно вырастал из глубин человеческого опыта, он постепенно вырастал в Церкви, в недрах ее, находил частичное выражение, слишком детальное в одном, недостаточное в другом, и постепенно был выработан этот очень уравновешенный Символ веры.

Но тут встает проблема: возможно ли свести всю нашу веру к такому краткому выражению ее, как наш Символ веры или даже более пространные вероисповедания? Если вы помните то, что я говорил о двух путях в богословии, это в полной мере относится к нашему Символу веры. То, что Бог Собой представляет, Кто Он, Что Он, мы выразить человеческим языком не можем, не только лично, поодиночке, но даже все сообща. Можно сказать, что все, что мы говорим истинного, не еретического о Боге, похоже на изнанку ковра, на который мы смотрим снизу. Мы видим узор, и этот узор правдив, но полнота его красоты видна только с другой стороны, и это мы сможем увидеть только тогда, когда пройдем через двери смерти и окажемся на той стороне, где Бог лично будет стоять перед нами, где мы Его будем созерцать лицом к лицу, где, как апостол Павел говорит, мы Его познаем так, как Он нас знает (1 Кор 13:12).

Но тогда наше взаимное отношение с Богом будет иное. Будет такая приобщенность, такое взаимное проникновение, какого мы не можем испытать на земле. Но и тогда Бог останется за пределом всякого нашего познания. Отцы Церкви давали в этом отношении образы, которые порой очень ярки, очень понятны. Они говорили о том, что Бог существует в Себе Самом, но одновременно как бы через край переливается, и мы можем приобщиться тому, что Он Собой представляет, не приобщаясь к сущности, а приобщаясь к тому, что Он есть и что нам доступно — Его энергии. И образ, который часто давался, это образ солнца. Солнце для нас опытно непознаваемо, но мы познаем солнце через его свет и через его тепло. Мы приобщаемся сущности солнца, потому что свет, и тепло, и жар — это оно; но солнцем мы стать не можем.

Я вам говорил о том, что мы выражаем наш опыт церковный. Этот опыт выражается как бы на разных уровнях. С одной стороны, каждый из нас имеет какой-то опыт о Боге — пусть небольшой, пусть я коснулся только края ризы Господней, но каждый из нас о Боге что-то знает. Человек знает, что в какой-то момент вдруг нашла на него тишина, какой он никогда не знал, брызнули слезы во время молитвы, и это были слезы не горечи, не страдания, а слезы, которые текли, как чудо. Это говорит о нашем личном опыте. Этот опыт мы не можем просто так передать. Но, с другой стороны, если мы окружены верующими людьми, среди них встречаются такие, которые испытали то же самое, которые знают точь-в-точь то, что я знаю о Боге, вернее, не точь-в-точь, а знают то же, что я знаю о Боге, несколько по-иному, потому что моя душа — не его душа, не ее душа. Сущность одна и та же, а какой-то оттенок у каждого человека свой. И когда мы живем общиной и делимся друг с другом тем, что знаем о Боге, мы расширяем опыт каждого человека: и того, кто дает, и того, кто получает, потому что получивший в свое время тоже делается дателем, дающим. И так шире и шире, разделяя с другими свой опыт, свое знание, ища выражений, которые могли бы довести до сознания, до ума человека картинно или логически то или другое понятие или понимание о Боге, создается общая православная вера, которая не заключена, не замурована, не в плену у Символа веры, но которая из этого Символа расцветает, сияет, охватывает нас, углубляет каждого из нас, давая нам приобщиться тому, чего раньше мы не познавали.

Я собираюсь разбирать с вами Символ веры, но не буду его разбирать детально по членам, а как бы «собирательно», потому что хочу вам передать ту сущность, которая, как мне кажется, является основой нашего Символа веры.

Сущность Символа веры — в провозглашении того, что Бог есть любовь (1 Ин 4:16). Сейчас я объясню, что хочу сказать этими словами. Если вы прочтете Символ веры, вы увидите, что Бог, Который существует ничем не обусловленный, творит мир, и этот мир Он творит как действие любви. Потому что Бог является полнотой жизни, полнотой радости, полнотой бытия — Он хочет все это разделить с нами. И когда я говорю «с нами», я не имею в виду только людей, но всю тварь, которая рано или поздно, по слову апостола Павла, призвана уйти к Богу, углубиться в Него так, что Бог станет все во всем (1 Кор 15:28).

Бог творит мир, потому что Он есть любовь, Его акт творения является актом любви. Но Бог дает этому миру свободу, право выбора. Он Себя отдает неограниченно, совершенно, безусловно, и у нас есть право и власть этот дар Самого Бога нам — отвергнуть. Это — начало трагедии. И трагедия совершается. Человек отпадает от Бога, уходит, отрекается от Него, предательски отдает злым силам власть над тем, что принадлежит Богу. И Бог второй раз отзывается любовью. Он вступает в единоборство со злом, разделяет с нами всю нашу человеческую судьбу, кроме греха и зла, и умирает за нас.

И третье действие — это то, что несовершенному миру, верующим далеко не совершенным, которые с Богом связаны только посильной верой, тоской по Нем, голодом по Нем, Он дает Духа Своего Святого, Утешителя. «Утешитель» — слово не простое. Дух Утешитель — это Дух, Который нас утешает о том, что мы в разлуке со Христом по нашей греховности или потому, что мы еще не прошли через врата смертные и не соединились с Ним. Утешитель — Тот, Который нам дает крепость и силу. Утешитель — Тот, Который нам дает уже на земле радость вечной жизни.

Это третий шаг Божественной любви в трагическом падшем мире, в котором мы живем и который Сын Божий пришел искупить Своей жизнью и смертью.

Но что мы можем сказать о Боге, Который является живой, творческой, отдающей Себя любовью? Вернее, какие слова в Священном Писании, в молитвах, в нашем личном опыте относятся к Богу? Если поставить вопрос так, то первое, что приходит на ум, — это Моисеево откровение на горе Синайской. Моисей оказался перед Светом Божественным, перед Богом, Которого он не мог видеть лицом к лицу, потому что, как сказано в Священном Писании, человек не может видеть Лицо Божие и остаться живым (Исх 33:20). Видеть Бога, приобщиться Ему в этом таинственном видении можно только после того, как разорвутся все связи с землей и человек окажется в вечности, когда, по слову святого апостола Павла, мы Его познаем, как Он познает нас (1 Кор 13:12). До самых глубин нашей души дойдет это познание, хотя никакое познание человеческое, ни личное, ни соборное, конечно, не может исчерпать Бога.

Когда Моисей оказался в присутствии Бога, Которого он не мог видеть, но Чье сияние славы его обдавало, он спросил: как имя Тебе? И ответ был: Я — Сущий (Исх 3:14). Я — Тот, Который есть, Я — самое бытие, самая реальность… И может быть, следует тут же отметить, что Спаситель Христос на вопрос о Нем Самом сказал: от начала Сущий (Ин 8:25). Я Тот, Который есть, Который есть не сотворенное, Который есть безотносительно к чему бы то ни было, Который есть самое бытие, самая реальность.

И это бытие, эта реальность превосходит не только всякое умственное или сердечное познание, оно превосходит все. Бог всегда остается для нас Тем, Который открывается нам, но Кого до глубин мы познать не можем. Я упоминал о том, как один из отцов Церкви, говоря, как мы познаем Бога, сравнивал это познание с нашим опытом сияющего солнца. То, что представляет собой солнце, мы опытно познать не можем, это горение, в которое вступить невозможно. Но мы приобщаемся к тайне этого горения через свет, который оно проливает, и через тепло и жар, который льется на нас. И в той мере, в какой мы приобщены свету и теплу, мы об этом горении знаем все, что способен знать живой человек. Так и с Богом. Его тайна остается непроницаема, и вместе с этим мы приобщаемся к этой тайне через свет, который нам все открывает, и через тепло, которое нас пронизывает и преображает.

Другое слово, которое в этой связи употребляется в Священном Писании по отношению к Богу, это — Свят, Святой (Лев 19:2 и др.). Мы это слово употребляем постоянно, каждый раз, когда молимся. Мы только что молились: Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас! Что же такое святость? Когда мы говорим о святости человеческой, людской, мы говорим о двух вещах. С одной стороны — о нравственном совершенстве, в сущности, о том, что человек, познавший Бога и через Него — себя самого, остается верным себе и верным Богу, но в такой мере, которой мы сами в себе еще не испытали и, может быть, до полной глубины не испытаем никогда.

Но святость, о которой говорится в Ветхом и в Новом Завете, если обратить внимание на значение древних слов, говорит нам о чем-то еще большем. Слово «святой», поскольку оно применяется к Богу, нам говорит о том, что Он непостижим. Святость — такое состояние, которое нами не может быть ни понято, ни усвоено иначе как при общении с Богом. Святость — это свойство Бога, Который за пределом всякого познания, всякого общения; и Который вместе с тем нам открывается.

Опять-таки, говоря о Боге, мы находим в Священном Писании, у отцов Церкви, в молитвах еще другое слово: Он истинен, Он — Истина. Можно было бы найти множество мест как в Ветхом, так и Новом Завете, где о Боге говорится как об Истине (Исх 34:6; Ин 14:6 и др.). И опять-таки, когда речь идет о Боге, это не умственное понятие, это сущностное понятие. Этим я хочу сказать, что мы не называем Его истинным, потому что то, что Он говорит, нам кажется достоверным. Да, то, что Он говорит, есть правда и истина в обычном смысле этого слова, но Он — Истина еще в большем смысле. Бог есть Истина, потому что Он есть абсолютная реальность. И все истинное, что мы можем сказать о Боге, — только отголоски того опыта, который у нас о Боге бывает.

Я останавливаюсь на значении этих слов, потому что они нам говорят что-то очень важное о Боге и о нас самих. Я уже говорил, что когда Бог говорит о Себе: Аз есмь Сущий, когда мы говорим о Нем как о Святом, говорим как об Истине, мы говорим о чем-то абсолютном. Абсолютном в том смысле, что, независимо от того, существует ли какая-нибудь тварь вокруг Него, Он есть, Он истина, Он святость.

Но не только на русском языке существует это слово. Если обратиться к греческому языку, то истина — это то, что ничем не может быть уничтожено, размыто. Греческое слово для «истины» того же корня, как название Леты, реки забвения. По вере древних греков, когда человек умирал и душа переводилась в другую область, она проходила через реку забвения и за пределом этой реки уже не могла вспомнить того, что было раньше. И вот истина, алифия на греческом языке, это то, что даже река забвения не может размыть, то, что может устоять против всего. Реальность ее такова, что ничто не может умалить эту реальность или ее уничтожить. Все эти понятия нам говорят о том, что Бог виделся в древности Священным Писанием именно как абсолютная реальность, как реальность, которая служит опорой всему, но сама не нуждается ни в какой опоре.

Интересно и то, что латинское слово veritas, которое дало соответствующее французское слово и немецкое Wahrheit, происходят от одного корня, который значит «быть защитой», — не «быть защищаемым», а именно «быть защитой». И здесь опять-таки мы видим, что Бог есть полнота, которая не нуждается ни в помощи, ни в поддержке, ни в защите, но сама может все поддержать, все защитить, оставаясь за пределом всего, и однако приобщая нас к Себе, постольку поскольку мы способны по нашей тварности и по нашей греховности приобщиться Ему.

Как видите, все эти слова говорят о Боге, Который в Себе так велик, так потрясающе велик, так непостижим, и вместе с этим, как мы знаем из Ветхого и особенно из Нового Завета, открывается нам в такой большой мере, в такой дивной глубине. И это потому, что при всей Своей непостижимости Бог является любовью.

O любви мы мало знаем опытно. Мы знаем чувство любви, но той абсолютной любви, которую мы видим во Святой Троице и в отношениях Бога к сотворенному и сотворяемому Им миру, мы познать не можем. Вспомните, что говорит Спаситель Христос о любви: нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин 15:13). Этим сказано что-то такое потрясающее! Ведь Сын Божий Свою жизнь отдает до смерти включительно для нас, Отец Своего Сына отдает на смерть для нас.

Есть еще в этих словах нечто глубоко волнующее. Если применять слова Евангелия не к нашей обычной жизни, не к тому, как мы должны относиться друг ко другу, а к тому, как Бог относится к сотворенному Им миру и, в частности, к отпадшему от Него человеку, мы видим, что Он нас называет друзьями. А нам трудно даже дорогого человека познать как друга в полном смысле этого слова. «Друг» ведь значит «другой я», это «я» в другом лице.

Вы наверно помните рассказ в начале книги Бытия о том, как сотворена была Ева (Быт 2:21—23). Когда Адам вышел из таинственного сна, в который его погрузил Бог, и оказался лицом к лицу с Евой, он на нее посмотрел и произнес слова, которые трудно перевести, но они говорят нам о том, что Адам увидел в Еве себя самого как бы в женском роде. На еврейском языке употреблены слова иш и иша, он и она, я и ты. Это не имя, это определение взаимоотношений. И дружба — именно это: определение взаимных отношений, где, каково бы ни было неравенство в других смыслах, абсолютное равенство устанавливается в таинстве взаимного приятия и взаимного познавания.

В этом отношении опять-таки так волнующе употребление слова «Ты» по отношению к Богу. Потому что «ты» — это как бы второе «я», второе лицо; но это второе лицо во взаимных отношениях, которые неповторимы, которые единственны. Один из латинских писателей говорит, что это значит, что мы смотрим на своего ближнего как на alter ego, как на другого «я сам». И вот Бог называет человека тварного и согрешившего, отпавшего от Него злой волей, Своим другом. Я помню, как один замечательный русский священник сказал: когда Бог смотрит на человека, Он взором проходит мимо наших грехов, Он не останавливается на добродетелях наших, которых может быть мало или вовсе нет, но Он видит в глубинах нашего существа отражение собственного Своего образа… Да, для Бога мы — alter ego. Бог может нам сказать: «ты», и мы можем Ему сказать «Ты» без кощунства, со страхом, с трепетом, с благоговением, и однако без всякого сомнения или колебания. Разве это не потрясающее видение вещей!

И этот Бог любви, словами Христа, Агнца Божия, закланного до сотворения мира (к этому мы еще вернемся) нам говорит: Познайте истину, она сделает вас свободными (Ин 8:32). Речь не идет здесь о том, чтобы мы какое-то богословие узнали, чтобы мы узнали какие-то истины во множественном числе, чтобы у нас было разработано полное, красочное и глубокое мировоззрение. Речь идет о том, чтобы нам так погрузиться в Бога, приобщиться к самой сверхтварной, внетварной реальности, Тому, Который есть, не «чему», а именно Тому, Который есть. И когда речь идет о том, что истина, то есть приобщенность Тому, Который есть, сделает нас свободными, это не значит, что это освободит нас от греховности, от уз тварности, от всего, что держит нас в плену. Этого было бы мало. Если вы читали Хомякова, вы наверно помните его слова о том, что слово «свобода» происходит от двух славянских корней, которые значат «быть самим собой». И вот: познайте истину, то есть уйдите всем существом в Божественную реальность, и только тогда вы сделаетесь самими собой, тем, чем вы на самом деле являетесь, как бы за пределом тварности и за пределом греха.

За пределом греха — это ясно; а как же за пределом тварности? Тут мне вспоминаются слова святого Иринея Лионского, который говорит, что если мы действительно примем Духа Святого, будем Им пронизаны, Его силой соединимся со Христом неразрывно, нераздельно, на вечность, до самой полноты нашего бытия, то в Духе Святом и в Сыне Божием мы перестаем быть приемными детьми Небесного Отца и во Христе делаемся все вместе — не коллективно, а как единство — единородным сыном Божиим. Вот о чем говорят нам слова Священного Писания, порой разъясненные отцами, порой разъясненные действиями Божиими во спасение мира, вот что они нам открывают о Боге.

Я остановился несколько пространно на понятии о Боге как о любви, потому что это ведет нас к следующему понятию: о Боге-Любви как о Троице.

Тайна любви раскрывается в творении и раскрывается в спасении. Если говорить о тайне любви в Святой Троице, то вы можете вспомнить слова святого Григория Богослова, который говорит, что если Бог есть любовь, то Он может только быть Троицей. Потому что если Бог был бы единицей, одиночеством святости и речь шла о любви, Он мог бы любить только Самого Себя. Святой Григорий не упоминает образ, который я хочу вам сейчас дать, но вы наверно помните рассказ из древней мифологии о юноше Нарциссе, который был прекраснее всех молодых людей. Однажды он загляделся на себя в тихих водах озера и так пленился своей красотой, что не мог оторваться от этого видения и умер, не сумев отойти от созерцания собственной красоты. Я думаю, что это применимо к мысли о том, что Бог не может быть единицей. Такой Бог любил бы только Себя и, не имея объекта любви, не мог бы открыться никому другому, был бы самозамкнут, пленник своего самообожания.

Дальше святой Григорий говорит о том, что Бог не может быть просто двоицей, парой, потому что мы знаем из земного опыта, что между двумя может быть любовь предельно сильная, предельно огненная, но эта любовь исключает возможность не только принять, но даже заметить существование третьего. Это бывает в семьях, когда муж и жена друг друга так любят, что отходят от родни, даже могут холодно относиться к собственному ребенку, потому что он стоит между ними, он отрывает их внимание, если не сердце друг от друга. Третий оказывается лишним.

И только, говорит Григорий, если Бог Троичен, Он может быть любовью, потому что двое, которые соединились всей силой взаимной любви, которые стали едины, могут обратиться к третьему и его принять. Эти двое стали одно, и третий — уже не «третий лишний», а «второй», если так можно выразиться.

Но в этой тайне Троической любви есть еще несколько моментов. Первое: я хочу обратить ваше внимание на то, что тайна о Боге Едином в Троице раскрывается не только в Новом Завете (хотя и тут прикровенно), но и в Ветхом Завете. В Ветхом Завете слово «Бог» — множественное число. И когда мы читаем рассказ о том, как праотец Авраам приял Трех Гостей, что оказалось как бы тайной посещения Богом его, то эти Три Гостя говорили о Себе в единственном числе: «Я», хотя Их было Трое (Быт 18). И до момента, когда проблема воплощения Слова Божия стала предметом трагического расхождения между Ветхим и Новым Заветом, есть одно или два места в писаниях древнего раввината, где ставится вопрос, можно ли говорить, что Бог арифметически един, или Он един в другом смысле слова. В еврейском вероисповедании «Слушай, Израиль, Бог твой — Бог един» (Втор 6:4) слово «един» говорит не об арифметическом единстве, здесь оно употреблено явно не в своем прямом значении, за этим выражением есть нечто загадочное. Таким образом, и в Ветхом Завете было зачаточное представление о том, что Бог Троичен, что Бог не просто Единица, что в Его глубинах есть тайна — тайна любви, которая возможна только при Троичном существовании.

Но если говорить об этой тайне любви, то есть и другой момент. Для того чтобы принять третьего, всякая двоица, всякая пара должна отказаться быть отделенной от всего и от всех, отказаться остаться как бы лицом к лицу друг с другом без того, чтобы кого бы то ни было встречать. Ведь для того, чтобы встретить другого, надо отказаться от себя, надо открыться, а этот отказ от себя можно назвать смертью: умереть себе для того, чтобы открыться другому. И в тайне Святой Троицы можно прозревать этот момент, когда Лица Святой Троицы ради того, чтобы принять Друг Друга, отказываются от Себя и включают Другого. Включают Другого в том смысле, что Они больше для Себя не существуют, а существуют для Другого, и не в Себе Самом только, но и в Другом тоже.

В начале Евангелия от Иоанна сказано: и Слово было к Богу (Ин 1:1). Что значит «к Богу»? На русском языке это ничего не значит, но на греческом языке προς τον Θεον значит «обращено к Богу». Вся устремленность Слова, Сына Божия, — к Отцу, до забвения о Себе, потому что любовь влечет Сына к Отцу, чтобы с Ним быть единым. И это правда о каждом Лице Святой Троицы.

Мы видим тоже, когда речь идет о Боге как о Творце, что Бог является любовью в дивном и вместе с этим, да, в трагическом смысле слова. Трагическом, потому что сотворение мира, который будет независим, свободен в своем выборе собственной судьбы, трагично. Не напрасно апостол говорит о Христе, что Он — Агнец Божий, закланный до сотворения мира (Ин 1:29). Бог знал, что будет, и был готов на то, чтобы принял смерть Единородный Его Сын, ставший человеком. Еще в самом действии сотворения есть жертвенность, потому что поставить по свободной своей воле, без всякого принуждения, только по влечению непостижимой для нас любви другое существо перед своим лицом с правом отречься, с правом, что это существо отвернется от Творца, отбросит любовь, захочет самостоятельной жизни вне Бога, вне любви — требует жертвенной, крестной любви со стороны того, кто творит. И Бог так сотворил мир. Он, свободный, ничем не принужденный, будучи за пределом всякого принуждения, поставил лицом к лицу Себе целую тварь и дал ей власть над Собой: ты можешь отказаться от Меня и уйти, а Я тебя буду любить всей жизнью Своей Божественной и всей смертью Сына Моего Единородного.

Поэтому когда мы говорим о сотворении мира, мы говорим о жертвенной Божественной любви, и когда мы говорим о кресте и о спасении, то говорим о жертвенной крестной любви.

Есть в так называемом «Житии» протопопа Аввакума место, где он то ли цитирует, то ли сам от себя выражает свое представление о случившемся. Он так описывает Божественный Совет, предтварный Совет: И сказал Отец Сыну: Сын Мой, сотворим мир и человека. И Сын ответил: Да, Отче. И Отец продолжал: но человек отречется от Нас, и для того чтобы его спасти, Тебе нужно будет стать человеком и умереть за него… И Сын ответил: Да будет так, Отче!.. И мир был сотворен^[2].

Мы дошли сейчас до грани, когда можем говорить о Христе именно в этом порядке, в той линии понятий, которую я указал, начиная эти беседы: что буду рассматривать Символ веры, нашу веру в Отца, Сына и Святого Духа в свете нашего понимания о любви. Об Отце я говорил. О Сыне я только упомянул, потому что о Сыне мы говорим не только как о творческом Слове, но и как о воплощенном Слове Божием, о Богочеловеке, Который умер на кресте за нас: Большей любви никто не имеет как тот, кто жизнь свою положит за друзей своих (Ин 15:13).

Мы говорим, что Бог есть любовь, но если любовь чиста и совершенна, какова она в Боге, она в себе несет как бы два элемента. Это ликующая радость о другом и вместе с тем не только готовность, но реальное принятие забвения себя самого ради этого другого в такой степени, что любящий как бы умирает для себя самого. Эта смерть не похожа на ту, которую мы знаем на опыте, которая является результатом отчуждения людей друг от друга, потери единства с Богом Самим, когда от человека остается только как бы скорлупа или, как в своей книге «Смысл жизни» Евгений Трубецкой говорит, только как бы тень^[3]. Нет речи о тени, когда Бог так любит, что каждое Лицо о Себе забывает настолько совершенно, что для Этого Лица Его Самого больше нет, а есть только Любимый, к Которому направлена вся жизнь, все. И в этом смысле мы можем понять слова, которые я цитировал уже, из начала Евангелия от Иоанна: В начале было Слово, и Слово было к Богу, и Слово было Бог (Ин 1:1). На славянском, на русском языке выражение «и Слово было к Богу» мало понятно. Но на греческом языке эти слова говорят о том, что Слово, Которое исходит от Отца, Которое рождается от Отца, одновременно пронизанное, горящее любовью, устремлено к Отцу Самому. Это Слово не замыкается в Себе. Слово не ищет самостоятельного бытия, Оно есть только любовь и устремленность к Любимому, из Которого рождено. И это тайна любви Святой Троицы: любовь такая, что Каждое Лицо перестает жить для Себя, в Себе самом, устремлено к Другому, открыто Другому.

И здесь, с одной стороны, проявляется то, что мы можем назвать «смертью»: умирание самому себе раз и навсегда, совершенное, полное. И, с другой стороны, — победа над всяким ограничением, над всем тем, что мы называем смертью на нашем языке, так что любовь, которая заключается в том, чтобы умереть себе, одновременно делается воскресением.

О сотворении мира я уже говорил, что любовь Божия поставила рядом с собой целую тварь, целое творение, и в этом отношении она как бы пожертвовала собой. Она создала мир, который существует только Божией любовью, но миру этому дана свобода, возможность самоопределения. И эта возможность самоопределения в себе носит возможность отказа от любви, отказа от любимого, желание самостоятельности.

И тут я хочу остановиться на значении слова «свобода». Я говорил о нем уже несколько раз, но хочу еще раз подойти к нему, может быть, с несколько иной точки зрения.

Всякая тварь хочет себя осуществить в полном смысле. Но когда мы говорим «в полном смысле», мы говорим одновременно о том, что тварь себя хочет осуществить так, как она себя понимает. Самоопределение порой связано с любовью, с пониманием, с принятием Творца, а порой определяется самозамкнутостью: я хочу быть тем, чем я хочу быть. И если подумать о значении слов, которые на разных языках обозначают свободу, то на английском, на французском языках мы находим слово, которое рождается в недрах латинского libertas. И в современном мире понятие liberty, свободы гражданской, свободы личной, говорит о том, что человек требует себе права самоопределения независимо ни от чего: я хочу быть тем, чем я выбираю быть.

Но это — новое отношение к свободе, уже отпадшее от основного значения слова и понятия. Потому что в латинском языке libertas было определением состояния ребенка, рожденного от свободных родителей, то есть не от рабов. Это давало ему право гражданства. Но вместе с этим понималось оно не только как право гражданства, право самоопределения, оно понималось тоже как обязательство. Для того чтобы быть свободным, надо владеть собой полностью. Если мной владеет телесная страсть, психологические какие-нибудь уклоны, эмоции, что бы то ни было, я уже не свободен.

Вспомните притчу Христову о званых на пир. Один из званых отказывается прийти на этот пир, потому что купил клочок земли, он должен обработать эту землю. Другой купил пять пар волов, он должен их испытать. Еще другой только что оженился, он может только жить своей радостью. И каждый из них думает, что он свободен, независим: теперь он обладает полем, он обладает волами, он обладает счастьем брака, а на самом деле он пленник своего поля, своих волов, радости своей самозамкнутой. И поэтому в древности с понятием libertas, то есть состояния свободнорожденного человека, связывалось тоже понятие о крайней дисциплине: человек должен быть воспитан так, чтобы он собой обладал, но ничто не обладало им, чтобы он был господином своей жизни и действовал так или иначе, не потому что он порабощен чему-то, а потому что он делает царственно-свободный выбор.

Такое понятие можно связать с определением, которое свободе дает Хомяков: свободен тот, который является самим собой. Хомяков производит слово «свобода» от двух славянских корней: сва и быть, которые значат «быть собой», но опять-таки только в тех терминах, которые я сейчас определял. Но и этого мало для того, чтобы свобода была полнотой жизни, торжеством жизни. Потому что такая свобода может быть самозамкнутая, не раскрытая, порой враждебная по отношению к другому. И слово, которое мы находим на немецком, на английском языках — freedom, Freiheit, происходит от замечательного корня санскритского языка: prya, который как глагол значит «любить» или «быть любимым», а как существительное обозначает «мой любимый», «моя любимая».

Эти разные понятия должны слиться в одно, если мы думаем о том, какую свободу нам дает Господь. Он нам дает свободу, которая рождена Его любовью, и свободными мы можем быть, только если мы на эту любовь отвечаем всей любовью, на которую сами способны. А для того, чтобы это осуществить, мы должны овладеть собой. Говоря о греховном мире, должны победить все греховное и стать уже не рабами, а детьми Божиими, быть в состоянии назвать Его Отцом в терминах изобильной любви Двух, Которые Себя отдают Другому без ограничения, умирают всему тому, что есть ограничение, и оживают как бы воскрешением любви.

Вот о какой свободе идет речь, когда Бог нас творит. Он нас творит действием крестной любви, любви, которая отрекается от себя самой и себя самое отдает. Но она отдает себя нам изумительно, потому что для того чтобы так сотворить мир, надо верить в него, то есть надо быть уверенным в том, что рано или поздно этот мир сумеет понять и ответить любовью на любовь, и именно такой любовью на такую любовь: Никто большей любви не имеет, как тот, который жизнь свою отдает другому, или для другого, или за другого…

И в этом контексте то, что мы читаем у протопопа Аввакума, приобретает особенное значение. Здесь речь идет о том, что Бог всеведущий заранее знал, что сотворенный мир, который будет как бы отпущен на свободу, эту свободу крестную и эту свободу воскрешения не сразу найдет, и что для того, чтобы ему указать этот путь, для того, чтобы повести его этим путем, Сам Бог должен вступить в пределы творения, приобщиться всему тварному, кроме того, что разделяет, кроме того, что убивает рознью, отчуждением, смертью любви, и умереть. Умереть, приобщившись ко всей трагедии тварного мира, осуществив в Своем человечестве ту любовь крестную, самоотдающуюся, которая является сущностью тайны Святой Троицы.

И вот Христос-Слово делается творческим Словом. Я хочу коротко остановиться на значении этого. Что значит, что Сын Божий, Спаситель наш, Творец мира назван Словом? Есть замечательное место у одного средневекового западного подвижника, где он говорит о том, что Бог является бездонной, непостижимой тайной, что ни познать, ни выразить Его нельзя, но Слово Божие Его открывает во всей истине, потому что это Слово — и это надо понимать не только как речь, но как полное выражение — есть Бог, Сам Бог. Из глубин, непостижимых глубин Божиих звучит нечто Божественное о Боге, о путях Божиих, и то, что звучит, — это Слово Божие, Сам Бог, выражающий Себя.

Есть подобное этому пониманию место в Божественной литургии святого Василия Великого. В одной из тайных молитв, когда святой Василий говорит о Христе, он называет Христа печатью равноо{'}бразной^[4]. Что это значит? Вы знаете, что такое печать. Если вы посмотрите на печать, вы можете не быть в состоянии ее прочесть, но если наложить эту печать на сургуч, то вдруг нечитаемое делается читаемым. Вот таково соотношение между Господом Сыном Божиим и Отцом. Вся тайна Отчая является для нас как бы печатью, которую мы не можем прочесть, но эта печать накладывается на творение и делается удобочитаемой. Мы познаем Бога в делах Его, в учении Его, в чудесах Его и даже в том, что Им сотворено — в красоте, в истине, в глубине.

В этом отношении Христос действительно является для нас видением невидимого Бога. Вы наверно помните, как на Тайной вечери Филипп говорит Спасителю: Покажи нам Отца. И Христос отвечает: Так долго, Филипп, ты со Мной, и говоришь: покажи нам Отца. Разве ты не понимаешь, не знаешь, что Я во Отце и Отец во Мне, и кто Меня видел — видел Отца? (Ин 14:8—10). Печать удобочитаемая, доступная нам печать того, что недоступно никакому пониманию…

И Слово творит мир. Что же это значит? Вы наверно слышали, как в современной науке говорится о том, что в какой-то момент вне времени прозвучал некий звук, и от этого звука начала рождаться материя. Можно себе представить, что Сын Божий, Который есть Божественное Слово, позвал к бытию всю тварь: Иди! Приди! — и от звука этого зова начала появляться тварь. Наука сейчас говорит, что от этого звука сначала открылся свет. Я свет миру (Ин 8:12). И я вам уже упоминал — и это не богословие, а картинное изображение, — как один художник написал картину, взирая на которую, чуткий, глубокий зритель вынес впечатление, что свет в этой картине льется отовсюду, и этот свет делается цветом, цветами радуги, и эти цвета сгущаются в материю, и из этой материи создается весь мир^[5]. Это не богословие в том смысле, что нельзя это привести к тому или другому изречению Ветхого или Нового Завета. Но это картинное восприятие, которое, может быть, нам может помочь что-то понять.

В Ветхом Завете мы читаем, как Слово Божие сотворило нечто, что в греческом переводе называется хаосом, словом, которым переводится еврейское выражение^[6]. Но опять-таки, так же как смерть бывает двояка: отдача себя без границ в порыве неколеблющейся любви или потеря любви и самого себя, и других, и всего, так и хаос можно понимать различно. Из нашего человеческого обычного опыта мы видим хаос как разрушение. Упали бомбы на село, на город, и то, что было стройно — разрушено, остался один хаос в камнях, в кирпичах, в телах убитых.

Но не об этом хаосе говорится в Священном Писании. Тот хаос, о котором говорит Священное Писание, — это как бы совокупность всех еще не проявивших себя возможностей. Это все в творении, что возможно, что когда-то может стать, что уже в становлении, потому что Слово Божие не статично, оно приводит в движение все, что творится Им. И из этого хаоса рождается все творение. И замечательно, что первым рождается, как я несколько мгновений тому назад сказал, свет. Не солнце, не луна, не звезды, — свет, из которого родится все прочее. Я сейчас не буду вдаваться в детали о сотворении мира, скажу только, что шаг за шагом этот хаос раскрывается, все возможности, которые в него вложены, начинают, словно цветок, расцветать, и с каждым шагом новая полнота появляется. Но в тот момент, когда следующий шаг совершен, то, что было полнотой вчера, делается еще неполнотой. И поэтому кончается каждый день творения Божия словом о том, что настал вечер (Быт 1:5 и др.): то, что было утром, на грани нового дня как бы тускнеет, потому что новая полнота раскрывается, новое сияние, новая красота, новые глубины.

И так будет до конца света, но не обязательно, не механически, не без участия человека. Но — увы! — участие человека проявляется постоянно не в раскрытии глубин и постепенном восхождении от славы к славе, а в разрушении, потому что человек внес в мир ту другую смерть, о которой я говорил уже несколько раз.

Хочу еще коротко сказать о соотношении Творца с тварью. Речь идет еще не о Спасителе, а о Слове творческом.

Даже художник, когда он творит, будь то предмет, будь то картину, будь то музыкальное произведение, накладывает на него свою печать. И в этом смысле нет ничего Богом сотворенного, что не несло бы печать Божию на себе. Мы слепы, мы не видим этого, но печать Божия лежит на всем Богом сотворенном. Минутами раскрываются наши глаза, минутами мы видим невыразимую красоту — красоту, которая превосходит всякое понятие эстетики, это какая-то сущностная красота, она является как бы сиянием Божиим, блеском Божественной красоты. И Творец, Слово Божие, Сын Божий связан с этой тварью неразрушимым образом. До падения человека тварь была пронизана видением и присутствием, и человек был пронизан пониманием и соучастием. С падением человека, когда человек отпал от своего призвания, отпадши от Самого Бога, тварь зашла как бы в тупик, хотя сама осталась безгрешной.

Воплощение Слова Божия, приход на землю Сына Божия, ставшего Сыном человеческим, вновь дает этой твари Главу и Вождя. Об этом говорят отцы Церкви: что Христос вновь возглавляет, делается Главой, Вождем, Путеводителем всей твари. Тварь в Нем себя узнает, потому что Христос рождается телесно, и в Его телесности, в Его материальном существовании вся тварь от самого малого атома до самой великой галактики узнает себя самое. Узнает себя, но не такой, какая она есть сейчас: сломанной, измученной, потерявшей свой путь, обезумевшей, но такой, какой она призвана быть в полной Божественной гармонии и в полной Божественной любви. Только человек остается проблемой в этом сотворенном мире, потому что человек приобщился ко злу и внес в эту тварь то, что ей не присуще. Она безгрешна, она отделена от Бога только тем, что ее вождь потерял свой путь.

Я прошу у вас прощения в том, что то, что я говорил, может быть, вам показалось очень сложным, может быть, во мне самом, в понимании моем нет достаточной ясности. Но примите то, что я сказал, продумайте по-своему, погрузите это в свой опыт и в свою жизнь, и тогда это вам раскроется как радость, и как красота, и как строй, и как жизнь.

Сегодня я хочу приступить к теме трудной, но необходимой: к вопросу о зле.

Бог зла не сотворил. Бог сотворил мир всей любовью Своей, всей верой Своей, всей надеждой Своей. Он сотворил этот мир для того, чтобы этот мир и Сам Бог были друг другу родные, чтобы Божественное присутствие пронизывало все, как жар пронизывает железо, чтобы все было живо Им, чтобы, как говорит апостол Павел, мы жили, движились, были в Нем (Деян 17:24), или, как в другом месте говорится, чтобы пришло когда-то время, когда Бог будет все во всем (1 Кор 15:28), когда мы будем в Боге и Он будет в нас, когда мы Его познаем так, как Он нас познает (1 Кор 13:12), с такой же глубиной, с такой же открытостью.

Бог создал мир, и заключение каждого дня этого творения по библейскому рассказу было таково: И увидел Бог, что все добро (Быт 1:31). И в конечном итоге сотворен человек, тоже как нечто доброе.

Но тут, я думаю, нам всем надо помнить очень важную вещь. Мы всегда думаем, что человек был создан совершенным. И когда мы употребляем это слово — «совершенный», мы сразу думаем о святости, о таком величии духа и таком богообщении, которые являются результатом предельного подвига соединения с Богом. Человек был создан совершенным в том смысле, что в нем не было тогда ни пятна, ни порока, он был невинен, греха в нем не было, зла не было в нем. В этом отношении, да, он был совершенен. Но он не был совершенен в том смысле, будто в момент своего сотворения человек дошел уже до той святости и той глубины богообщения, которая является пределом его призвания. Этот момент очень важен, потому что не святость человеческая была подорвана грехом, а его невинность была обманута злом. И человек злым до конца не стал, он оказался запутанным, как один из отцов Церкви говорит, он оказался как бы опьяненным злом.

Но откуда зло взялось? Библейский рассказ говорит, что сатана в виде змеи явился Еве и стал ее соблазнять. Откуда же взялся сатана, когда все было совершенно при сотворении? И вот тут идут догадки бесчисленного количества богословов, которые, может быть, можно более или менее соединить в поисках какого-то ответа. В этой области богословы знают и употребляют выражение «теологумен», то есть это богословская догадка, которая отчасти основана на Священном Писании, отчасти основана на духовном опыте людей, личном и коллективном. А есть догадки, которые еще нельзя назвать «теологумен», но которые являются как бы попыткой ощупью, в полутьме найти какой-то ответ на мучающий всех вопрос о зле, о том, как оно появилось, как оно может сосуществовать с Богом и Его любовью, и каково положение Бога по отношению к твари, которая попала в плен этого зла и одновременно Ему дорога{'}, остается любимой до конца. И когда я говорю «до конца», я имею в виду не «до конца времени», но — до предела, до того предела, каким является воплощение Сына Божия и Его смерть на кресте для победы над злом.

Классически обыкновенно говорили о том, что Бог сотворил ангелов, и они окружали Его престол, с ними Он жил, они были Его славой. Тут я должен сказать, что мы употребляем это слово «слава» в таком наклонении, которое иногда смущает. Мы говорим о славе Божией, о том, что мы призваны петь Его славу. Слава — значит сияние. И все твари были созданы не для того, чтобы как бы воспевать величие Бога, Его красоту, а для того, чтобы быть выражением всей красоты и всего сияния и всей святости Божественной. Так вот, Бог создал ангелов, и они все были совершенны. Из них один был настолько лучезарен, что Священное Писание называет его Люцифером, то есть светоносным; и он оказался падшим ангелом. Это — в традиции церковной, это в ветхозаветной традиции^[7].

Как же это могло случиться? Искали разные ответы. Одни говорили о том, что его обуяла гордость. Но как могла гордость его обуять, когда гордости еще не существовало? Потому что гордость есть зло, и если бы гордость существовала, то зло уже было бы в мире. Говорили, что зависть его охватила, зависть о том, что он — не Сам Бог. А некоторые говорили, что его охватила зависть после сотворения человека: Бог создал человека по Своему образу и подобию и был так близок к нему, — и зависть вошла в душу ангела. Но опять-таки, откуда взялась зависть? Ее не было. Как же это объяснить?

И вот я нашел урывками, отрывками, кусочками несколько моментов, которыми хочу с вами поделиться, потому что мне кажется, что в них есть если не ответ, то намек на то, как можно из ангела света превратиться в ангела тьмы.

У святого Григория Паламы есть рассуждение о том, что представляют собой ангелы. Он их называет «светами вторыми» и поясняет, что хочет этим сказать: каждый ангел прозрачен, как драгоценный камень, в него льется свет Божий, и через него этот свет льется и дальше на все твари. Но кроме того, этот драгоценный камень как бы огранен, и свет Божий, который падает на него, не только через него проливается, но еще через эту огранность льется во все стороны. И свет в ангеле — это его изначальная чистота, совершенство, гармония, которые вмещают в себя, принимают в себя свет Божий и щедро, не удерживая ничего для себя, отдают этот свет, это сияние Божие всей твари.

И второй момент такой богословской догадки отчасти покоится, насколько я помню, в писаниях древнего богослова Лактанция^[8]. Речь идет о том, что ангелы, как все другие твари, должны были переходить, как Священное Писание говорит, от славы к славе, то есть вырастать все больше, больше, больше, углубляться более совершенно в Бога, открываться Ему более совершенно, делаться более совершенно причастниками Его природы. И для этого нужны, с одной стороны, полная устремленность к Богу, и, с другой стороны — и это, думаю, страшный момент и для человека, и для всякой твари, — готовность потерять то совершенство, которое у тебя есть и которым ты наслаждаешься, которое тебя радует, от которого ликует твое сердце. От него надо отказаться для того, чтобы двигаться будто в неизвестность, хотя ты знаешь, что, в сущности, это не неизвестность, потому что эта неизвестность — Божественная любовь, которая тебе все больше открывается.

И вот кто-то из древних писателей говорит, что в какой-то момент некоторые ангелы загляделись на себя, посмотрели на себя и увидели свою непостижимую красоту и испугались ее потерять, ради того чтобы ее перерасти. Они забыли в тот момент, что вся эта красота, все это сияние, которое в них, — Божие сияние, оно им не принадлежит. В тот момент, заглядевшись на себя, Люцифер, светоносец, подумал: я же так совершенен, я так прекрасен, во мне живет все Божественное (в этом он себе отдавал отчет, это он чувствовал), почему я не подобен Богу, почему я ниже Его, когда я весь пронизан Божеством и весь сияю этим светом Божества? И, как сказано в одном месте Священного Писания, он сказал: поставлю свой престол на высоте и буду подобен Богу (Исх 14:13). И в этот момент свет, который в нем был, потух, потому что этот свет был не его свет, это было Божие присутствие. И когда он выбрал себя вместо Бога, он стал из ангела света ангелом тьмы.

Вот единственное объяснение, которое я нашел, которое меня в какой-то мере удовлетворяет. Но я говорю «в какой-то мере», потому что оно не должно нас удовлетворять. То, что совершилось с ангелами Божиими, непостижимо для нас. Если мы не можем понять, что случилось с человеком в его падении, только можем предположить немножко, что случилось, как же мы можем догадываться хоть с какой-то уверенностью, что случилось с ангелами? Но так как мы ставим перед собой эти вопросы, так как наш ум требует какого-то понимания, я вам предложил эти намеки на ответ, и каждый из вас имеет право задуматься и отвергнуть то, что я сейчас вам предлагал, искать иного, но знать, что в какой-то момент случилась самая страшная катастрофа: ангелы, которые были соединены с Богом не только как твари, но как твари без греха, совершенные, пронизанные Божеством, вдруг отпали и стали тьмой вместо света.

И эта тьма вошла в тварный мир. Рассказ, который у нас есть о падении человека, говорит о том, что падший ангел стал перед человеком в лице Евы и ее соблазнил, и затем и Адама. Но в чем же этот соблазн? Потому что соблазн не заключался в грубом предложении взбунтоваться перед Богом и создать как бы параллельное царство тьмы. Нет, речь была о чем-то другом, о чем-то изумительном, в смысле — страшном.

До сих пор человек познавал все сотворенное через свое общение с Богом. Потому что он был погружен в Бога и Бог постоянно действовал в нем свободно, человек понимал все то, что ему открывал Бог. И темная сила, сатана («сатана» на еврейском языке значит «противник», «враг»), явился ему и сказал как бы (я сейчас не повторяю слова Священного Писания): ты же можешь все, что вокруг тебя, познать сам, почему ты не стараешься это познать? Почему ты должен все спрашивать у Бога? У тебя есть ум, у тебя есть зрение — разве ты не назвал каждую тварь своим именем? Погрузись в сотворенный мир и познай его, вкуси от его плодов и независимо, самостоятельно познай все, что знает Бог. Ты это можешь сделать без Бога… И человек на это пошел. Он сделал попытку познать мир, созданный Богом, не через Бога, не в Боге, не будучи Богом наученный, а сам.

Это то, что мы видим в течение всей истории. Человечество старается познать все, что вокруг него есть. В конечном итоге это дало науку, но наука — это наша попытка увидеть то, что Бог сотворил, глазами человека. Конечно, не без Бога, потому что человек создан по образу и подобию Бога, в нем есть образ Божий, в нем действует благодать. Но вместе с тем светлое, светоносное зрение, которое ему было дано изначально, потускнело. И сейчас человек, с одной стороны, живет вдохновением, то есть тем, что Бог вдыхает в него познание, и, с другой стороны, собственными попытками узнать мир.

И встает еще один вопрос, который, мне кажется, не ставится, большей частью, верующими, но который неверующие ставят постоянно. Как же мог Бог создать мир, который, как Он знал, погибнет от соблазна? Как это могло быть? Какова Его ответственность за это? И я хочу сейчас вернуться к понятию, о котором говорил прошлый раз: к понятию о свободе.

Бог сотворил человека не для того, чтобы он был рабом, наемником, а для того, чтобы он стал самим собой в полноте всех своих возможностей. Но для того, чтобы это случилось, человек должен был иметь возможность на каждом шагу выбирать, куда он идет. Иначе он был бы просто механически сотворенным совершенством, в этом не было бы никакого нравственного измерения. Человек был бы непогрешимой и совершенной машиной. Но для того, чтобы вырасти в полную меру своего возраста, человек должен был иметь возможность на каждом шагу делать выбор: что он хочет, чего он ищет, о чем мечтает. И эта свобода, это призвание быть самим собой, но не по принуждению, а по собственному выбору, и является трагедией человека. Потому что человек должен был не только возрастать, как растет растение, — он должен был на каждом шагу делать выбор и меняться.

И человек оказался лицом к лицу с соблазнителем, который ему сразу представил волю Божию ложно. Он говорил: сделай это, и ты будешь познавать все, как Бог познает… То, что Бог человеку давал, сатана предложил ему в виде кражи. Слово «дьявол» — от греческого слова, которое значит «лжец», «обманщик». Ветхий Завет дьявола называет первым убийцей (Ин 8:44, ср. Прем 2:24), потому что, оторвав человека от самого Бога, дьявол его погрузил в область смерти, в возможность смерти. Таким образом, мы видим картину ангела, который отпал от своего призвания, ангела, который стал противником, врагом, который стал обманщиком и лжецом в первую очередь, и убийцей. И человек, соблазнившись, принял в свою судьбу смерть.

И так мир, созданный Богом, стал трагичным миром. Какова ответственность Божия за это? Я вам прочитывал прошлый раз рассказ о Предвечном Совете, о том, что Бог знал, что случится, но Он знал, что спасет человека. И можно сказать так (думаю, что можно сказать это смело и безбоязненно): Бог, зная, что Он творит, давая человеку свободу, взял на Себя всю ответственность за Свой творческий акт воплощением Сына Божия, Который вошел в падший, изуродованный мир, взял на Себя всю судьбу человеческую, включая смертность, и умер смертью человечества для того, чтобы человечество могло жить Божественной жизнью.

Но почему мы говорим о том, что ангел света, став ангелом тьмы, стал лжецом, источником всякой лжи и убийцей?

Ложь заключается в том, чтобы отвергнуть истину и вместо нее поставить нечто нереальное, то есть заставить людей думать, что реальность — нереальна, а то марево, которое им представляется, является самой действительностью. И можно понять, что, создавая мир лжи, где все превращено в неправду, где реальность отвергнута и заменена нереальностью, ангел тьмы является убийцей, потому что жить можно в относительной реальности, и полнота реальности — это вечная жизнь и Бог. Но в тот момент, когда мы за реальность принимаем нереальное, мы живем в мире, которого нет, и в этом мире мы можем только вымирать. Поэтому сатана является ложью и убийцей. И мы можем даже пример этому найти, может быть, самый страшный, который можно себе представить в Священном Писании.

Вы наверно помните, как на суде Пилата судили Христа, Сына Божия, и как Пилат поставил вопрос перед собравшимися первосвященниками и народом: кого вы хотите, чтобы я выпустил на свободу — Иисуса, Который Себя называет Сыном Божиим, Царем Израиля, или Варавву? (Мф 27:16). Когда мы этот текст читаем на русском языке, ничто нас особенно в нем не поражает. Но если подумать о том, что имя Варавва на еврейском языке значит «сын отчий», то мы видим, какое это страшное кощунство: Сын Отца Небесного предается на смерть, потому что другой человек, который назван «сыном отчим», выпускается на свободу. Вот здесь мы можем видеть, как ложь, обман, превращение реальности в нереальность может быть убийственна в самом страшном смысле этого слова^[9].

Я хочу вам вычитать одно место из писателя, которого я упомянул, Лактанция, из его сочинения «О гневе Божием», где он ставит вопрос о том, что может Бог сделать по отношению ко злу. «Или Бог хочет удалить от нас зло и не может; или может — и не хочет; или не хочет и не может; или хочет и может. Если хочет и не может, то это слабость, несвойственная Богу. Если может и не хочет, то это зависть, которая несвойственна Богу, столько же как и слабость. Если не может и не хочет, то это вместе и слабость и зависть. Если хочет и может, то почему не удаляет его от нас и зачем столько зла в мире?» Здесь речь идет о зле как бы в двояком смысле этого слова. Мы называем злом несчастье, горе, страдание, пожар, войну. Но, с другой стороны, зло имеет то значение, на котором я настаивал и прошлый раз и сейчас — это потеря Бога, от которой все идет: существование зла, наш плен, наше бессилие. И как же мы можем ответить на поставленный здесь Лактанцием вопрос?

Тут я хочу обратить ваше внимание на одну очень важную вещь, как мне кажется: это то, что Бог творит мир Своим решением, но как бы без согласия того мира, который Он вызывает к бытию. Если бы это было действием силы и власти, то это было бы очень страшно, потому что тогда Бог принудил бы мироздание явиться из ничего Своей властью и силой, и мироздание, которое не просилось к бытию, было бы подчинено всей трагедии, о которой мы читаем в Священном Писании и которую испытываем временами так страшно, а временами гораздо менее чувствительно и однако так реально.

Но Бог творит мир не властью. Как я уже говорил, Бог творит мир по любви. Он ставит рядом с Собой целое бытие, которому дает самостоятельность, которому дает право самоопределения, свободу, право быть собой, как бы ни понимало это бытие, что значат эти слова: быть собой. В этом смысле в момент, когда Бог творит мир, Он дает ему право самостоятельности, даже право отвернуться от Него Самого. И этот мир, который зависит только от Божией любви, может эту любовь попирать, от нее отказываться, от нее отрекаться. Но этот акт творения, постольку поскольку он есть дело Божественной любви, является уже как бы жертвой Божией. Бог Себя отдает этому миру, а мир властен Его не принять, Его отвергнуть. Не только потерять по недоразумению, потому что он соблазнен, но сознательно отвернуться от Бога, отказаться, отречься от Него. И Бог на это идет, зная, что будет.

Но, с другой стороны, это односторонний акт творения, в котором тварь не участвует согласием. Тварь не спрашивают: хочешь ли ты войти в бытие? хочешь ли ты быть любимой, хочешь ли ты в ответ любить Бога всем своим существом? готова ли ты преображаться от силы в силу, пока не дойдешь до такой меры, которую Апостол описывает: Бог будет все во всем (1 Кор 15:28); и: мы будем познавать, как Он нас познает (1 Кор 13:12)? Это единственный случай, когда Бог действует будто независимо от того, как тварь отзовется на Его действие. Естественно, тогда не было твари, которую можно было бы спросить о согласии, но Бог в Своей премудрости знал, что когда тварь появится, она появится в такой красоте, и славе, и совершенстве, что она возликует и что на любовь она ответит любовью, но еще незрелой, не любовью святости, а любовью невинности. И когда эта тварь отпадает от Бога, то Бог односторонне уже не может действовать, потому что если бы Он действовал — пусть даже во спасение этой твари — односторонне, то Он нарушил бы основной закон бытия, Своего и твари: свободу, право быть самим собой. И результат этого, если задуматься, такой страшный: потому что Бог Своей волей, скажу: «односторонне», создал мир и человека, то, когда мир и человек отпали от своей славы, когда человек изменил и вместе с собой увлек все творение в трагедию, Бог должен был на Себя взять ответственность за Свой творческий акт и за свободу, которой Он одарил тварь.

Я знаю, что то, что я говорю, может быть, некоторых и смутит, но это так. Бог берет на Себя всю ответственность за последствия Своего творческого акта и дара свободы тем, что Сын Божий, Господь Иисус Христос, творческое Слово, из Которого родился весь мир, становится человеком и вступает в этот трагический мир, изуродованный, раненый, потерявший свой путь. И мы видим, воочию видим, что в тот момент Бог Себя отдает Своей твари беззаветно, отдает Себя этой твари, которая отчасти Его потеряла, но отчасти отреклась от Него, отвернулась от Него, — пусть она была обманута, но приняла обман, не осталась верной изначальной любви. Бог вступает в этот мир и нам показывает воочию, что представляет собой любовь, — любовь, которая себя отдает, которая делается беззащитной, уязвимой до конца. И это мы видим в яслях вифлеемских. Сам Бог воплотившийся, Бог, ставший человеком, лежит как младенец, который зависит от жалости, от любви — или от ненависти людской. С первого момента Евангелия мы видим это, воочию видим. Мы видим Божию Матерь, окружающую Своего Младенца неизреченной любовью, благоговейной, трепетной любовью, потому что Она знает, что действием Святого Духа из Нее родился Сын Божий, как Ей было сказано ангелом благовестия. Хранит Младенца и Его Матерь Иосиф Обручник, которому свыше поручена забота о Ней и новорожденном Сыне Божием, ставшем Сыном человеческим. Мы видим, как пастухи, в простоте сердца узнавшие от ангела, что пришел свет, Спаситель мира, что Бог теперь среди них живет (вы наверно помните из Евангелия, что имя или звание Христа — это Эммануил, «с нами Бог»), приходят преклониться перед Ним. Вы помните, как мудрецы приходят, умудренные своей наукой, поклониться перед Тем, Который является Премудростью, Истиной и Спасением.

Но наряду с этим вы помните, как Ирод посылает своих воинов в область вифлеемскую избить всех младенцев моложе двух лет. Он узнал от волхвов, когда им было первое слово о приходе нового Царя Иудейского, что это было года за два перед тем, и поэтому все дети, которые могли бы в будущем быть царем иудейским, то есть его, Ирода, и его наследников сместить, должны умереть. Евангелие нам повторяет слова Ветхого Завета: Плач и вопль в Раме, Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, потому что их нет (Мф 2:18). И Младенец лежит в яслях, совершенно отданный, зависящий всецело от любви или от ненависти, бессильный себя защитить, уязвимый до конца. Явление Божией любви, воплощенная Божественная любовь — вот какова она. Она сияет в бессилии своем, она торжествует жертвой своей, отдачей своей всем, которые захотят поступить с Ним согласно своей злой или доброй воле. В Младенце, лежащем в яслях, мы видим любовь Божию, отдающую себя — повторяю — в бессилии, в беззащитности, потому что любовь себя отдает, ее можно принять или отвергнуть, но можно увидеть ее неизреченную святость и красоту и поклониться перед ней, как поклонились волхвы, как поклонились пастухи, как благоговейно держала в Своих объятиях Сына Божия Матерь Божия.

Я хочу остановиться на несколько минут на этой теме. Я уже упомянул о том, что Бог сотворил мир как бы односторонним решением, но спасать мир Он может только с согласия этого мира. Сын Божий делается человеком, вступает в этот мир, Он будет нести на Себе все последствия человеческого отпадения от Бога, все последствия греха, зла, ненависти, смерти. Но Он вступает в этот мир не односторонним решением. Святой Григорий Палама говорит о том, что воплощение Сына Божия было бы так же невозможно без согласия Матери Божией, как оно было невозможно без волеизъявления Небесного Отца. Если бы Пречистая Дева Богородица на слова архангела Гавриила не ответила: Се, Раба Господня, да будет Мне по слову твоему (Лк 1:38), то воплощение не могло бы иметь места.

Но это не только Ее решение, потому что если бы это было только решение Божией Матери, как бы помимо всего человечества, человечество не участвовало бы в нем. И вот тут, мне кажется, играет огромную роль родословная Христова, которую мы находим в двух Евангелиях, у Матфея и у Луки (Мф 1:1—17; Лк 3:23—38). Мы ее читаем, и для нас это перечень очень многих имен, которые ничего нам не говорят. И действительно, в этой родословной есть имена, которые не упоминаются больше нигде в Ветхом Завете и потому не могут быть расшифрованы. Но что важно: от Адама до Божией Матери по прямой линии из поколения в поколение течет одна тоска по Богу. Среди предков Божией Матери были праведники, были и грешники, но все они равно тосковали по Богу, рвались к Нему, успешно или не успешно, падали и восставали. И Она является наследницей этого крика всея земли к Богу: мы по Тебе изголодались, Господи, мы Тебя ищем, мы Тебя хотим, мы не можем жить без Тебя! Приди, Господи, к нам, потому что мы к Тебе потеряли дорогу… Она является наследницей всего человеческого рода, и в Ней, Ее устами говорит весь человеческий род: Се, Раба Господня, да будет Мне по слову твоему. Я открыта приходу Сына Божия, пусть совершится надо Мной непонятное, непостижимое. Как Я могу стать Матерью Моего Творца, как Я могу стать Матерью Сына Божия? Но Я Себя отдаю на волю Божию, и да будет Мне по воле Его…

И тут замечательно связываются две воли: спасительная воля Божия и ответ всея земли и всей твари на эту спасительную волю Божию и на эту спасительную жертву Божию Самого Себя для спасения человека и всего мира. Здесь начинается изумительное сотрудничество между Богом и человеком, и через человека — со всей тварью. Это путь всей человеческой истории.

В Ветхом Завете мы видим людей, которые шли к Богу: Мафусаил, Энох и другие, которые жили в Боге, постольку поскольку это было возможно в потемневшем мире. Мы видим также и грешных людей. Вы наверно помните царя Давида и совершенный им грех, который мы вспоминаем каждый раз, когда читаем 50-й псалом: Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое… Есть и другие грешники. Есть Раав, которая была блудница и однако всю свою жизнь посвятила своему народу и рвалась к Богу из глубины греха, в котором жила.

Но что замечательно: участвуют в этой устремленности не только ветхозаветные праведники, дети народа избранного. Среди них есть одно имя, которое мы знаем достоверно, имя человека, извне принадлежащего этому народу: это Руфь, жена Вооза. Она была моавитянка, была чужда израильскому народу, но вошла в этот народ верой, любовью, отдачей себя. И в ее лице весь мир человеческий вступил в этот поток богоустремленности. Может быть, были и другие имена, потому что, как я уже сказал, некоторых имен мы расшифровать не можем, мы не знаем, кто они были. Но в данном случае мы знаем: пусть твои боги станут моими богами, пусть твой народ станет моим народом (Руфь 1:16), сказала она и включилась в этот поток. И с ней — можно верить — весь языческий мир как бы включился в этот крик земли: приди, Господи, и приди скоро… Это слова, которые заключают книгу Откровения (Откр 22:17, 20), это слова, которые относятся к концу всех времен. Но они звучали через всю человеческую историю со стороны тех, которые знали, что они потеряли свой путь, что они отпали от Бога, что они найти Бога не могут, только Бог может их найти, и этот крик поднимался: приди, Господи, и приди скоро!

И эти люди сами шли на все испытания. В 11-й главе Послания к евреям, которую мы читаем часто, говорится о всех, кто пострадал за свою веру, кто страдал самым страшным, по-человечески говоря, образом, и кто не был освобожден от страдания, потому что Бог предзрел^[10] для них нечто лучшее, чем быть освобожденными: чтобы они не без нас были освобождены. И они, праведники Ветхого и Нового Завета, в какой-то момент последнего суда скажут Богу, как книга Откровения нам повествует: Господи, Ты был прав во всех путях Твоих! (Откр 15:3;16:7).

Нам надо останавливаться снова и снова на том, какая связь, новая, славная и трагическая, устанавливается через воплощение Сына Божия между Богом, человеком и всей тварью, всем вещественным миром, в котором мы живем, который, как я вам уже говорил, не согрешил перед Богом, а стал жертвой измены, предательства человека.

Повторюсь: то, что я говорю, во многом собрано из разных источников, во многом тоже плод моих собственных переживаний и размышлений. Я вам это предлагаю на размышление, ставьте все, что я говорю, под вопрос и найдите свой ответ на те вопросы, которые встают неминуемо перед нами.

Дальше вы все знаете, что Евангелие нам повествует о Христе. Я хочу только остановиться на двух моментах. Первый момент: в Евангелии от Луки сказано, что Младенец рос и телесно, и душевно. Он развивался как всякий нормальный, естественный ребенок. Однако в Нем было одно, чего ни у кого из нас нет, потому что мы не рождены так, как Он был рожден, — от Богородицы. В отрывке из книги Исаии пророка, который читается под Рождество, сказано: раньше, чем Он сумеет различать добро от зла, Он выберет добро (Ис 7:16). Вот что характерно в этом Младенце Христе. Он рожден от Духа Святого и от Девы совершенной. И Он будет стоять лицом к лицу со злом, но в Нем нет никакого поползновения, вожделения ко злу.

Он растет, и Он окружен детьми и юношами, которых мы потом встречаем в лице Его апостолов. Если вы взглянете на карту Галилеи, вы увидите, что Назарет, Кана Галилейская, Капернаум — на небольшом расстоянии друг от друга. И Его ученики, конечно, Его знали как сверстника и дивились тому, что в Нем что-то есть особенное, что Он — как все, а вместе с тем — единственный, неповторимый, что зло к Нему не прикасается, Он светится чистотой, и правдой, и истиной. Сначала, вероятно, Он был их товарищем и другом, потом — примером, потом — как бы руководителем к добру до момента, когда Он стал их наставником. И в период этого роста Христос Сам возрастал в Своем человечестве.

И есть момент, когда совершается нечто совершенно решительное: это момент крещения Господня. Это момент, когда Человек Иисус Христос, как Его называет апостол Павел (Рим 5:15), в единстве с Божественной волей Сына Божия, Которым Он тоже является, берет на Себя сознательно, свободной волей то, что Он выбрал в недрах Божественных, в том Божественном Совете, о котором я говорил раньше. Он погружается в воды Иордана, отяжелевшие от омытого в них человеческого греха, ставшие смертоносными, Он погружается в них, по словам одного западного священника, как белый лен можно погрузить в красильню, и выходит из них, будто пронизанный смертностью, которая Ему не принадлежит, потому что в Нем нет греха, но которую Он принимает от нас и разделяет с нами. И Он живет с этой смертностью.

И после крещения — момент, когда Он уходит в пустыню быть искушенным (Лк 4:1—13). После того как Он был крещен, в Его человечество вливается благодать, сила Святого Духа. Он теперь готов на Свой подвиг искупления не только как Бог, но и как человек. Две воли соединены воедино, зрелая воля человеческая соединена с извечной волей Божественной. И тут сатана подходит к Нему. Первое искушение обращено к Его человечеству: Ты сорок дней постился, изголодался, а Ты ведь Бог. Если это правда, почему бы не сказать этим камням: станьте хлебами, и Я насыщусь… И Христос отражает это искушение: сказано в Священном Писании — не хлебом единым жив будет человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих… Второе искушение: раз Ты таков, то покажи, докажи, что Ты вне человеческих законов, что Ты все можешь. Поднимись на башню, бросься вниз, пусть люди видят, что ничего с Тобой не случится… Христос и тут отвергает искушение. Он не ищет признания, Он не ищет восторгов человеческих, Он ищет только того, чтобы совершить Свой крестный путь. И последнее искушение — дьявол Ему говорит: все мне предано (и это «предано» надо понимать в очень сильном смысле. Человек предательски отдал в его власть то, что Бог вручил попечению человеческому), все предательски мне было вручено. Поклонись мне — и все Тебе отдам… Теперь дьявол обращается ко Христу опять-таки как к человеку: Ты новый Адам, Ты начало нового рода человеческого, я Тебе все отдам, что украл у Тебя, обманув первородного Адама… И это отвергает Христос. Он отвергает в Своем человечестве все то, что сатана хочет Ему предложить, чем он хочет Христа уловить через человечество. Потому что дьявол не имеет никакой власти над Его Божеством и также никакой власти над Его телесностью. Он может, соблазнив других, привести к Его телесной смерти, но Его покорить он может, только приразившись к Его душевности, к Его человечности: уму, сердцу, воле. И дьявол отвергнут. Теперь Христос будет идти на Голгофу, на смерть, на Воскресение.

Он идет шаг за шагом, уже зная, что приближается время. Он идет шаг за шагом к Тайной вечери. Сначала вход Господень в Иерусалим, когда Его принимают, потому что ожидают, что Он воцарится и восстановит земное царство Израилево. И когда эти же люди, которые поют Ему «Осанна», увидят, что Он это царство восстанавливать не собирается, что Его царство не от мира сего (Ин 18:36), они Его предадут на смерть. Распни, распни Его! — Распну ли я вашего Царя? — говорит Пилат. — Нет у нас иного царя, кроме кесаря (Ин 19:15).

Христос, разделив последнюю трапезу с учениками, идет на Свою смерть. И Он умирает не Своей смертью, не смертью, которая Ему естественно пришла, а умирает смертью всего рода человеческого, той смертностью, которую Он воспринял, погрузившись в смертоносные воды Иордана. Он умирает нашей смертью, не Своей. И когда Он умер, Его тело полагается во гроб, а душой Своей во славе, в блеске, в сиянии Своего Божества Он сходит во ад. Такое схождение Спасителя — это жизнь, вливающаяся в область смерти. Помню, как-то я говорил с владыкой Василием об ужасе, какой мы испытываем, когда думаем, что Иуда не может быть спасен, и он мне ответил: «А вы никогда не думали, что Христос и Иуда встретились, когда Христос сошел во ад?».

И затем совершается воскрешение Христово. Я употребляю слово «воскрешение», а не «воскресение», потому что у апостола Павла есть замечательное место, где он говорит о том, что Бог Его воскресил (Рим 8:11 и др.). Христос Себя отдал на то, чтобы разделить с человеком всю его судьбу, и в словах апостола Павла как бы выражена мысль, что Христос не может самостоятельно воскреснуть. Он выбрал разделить всю судьбу человека, и Бог Его зовет обратно к жизни, и Он воскресает силой Своего Божества, но волей, призывом Божиим.

И когда мы думаем о Христе, вступающем в этот мир, мы в Нем видим одновременно нечто такое великое и страшное — и такое скромное, и тихое, и умилительное. Мы знаем, что Он Сын Божий, что в Нем полнота Божества обитала телесно (это слова евангельские, Ин 1:14—17) — полнота Божества, это не ущербленное Божество, не нечто от Божества, это вся полнота Божества и Божественной жизни, которая вступила через Божию Матерь в мир воплощением. И мы видим одновременно, с одной стороны, как изумительно нас Бог любит, что Он готов и способен Себя отдать, умалить Себя до такой степени, чтобы стать человеком, и, с другой стороны, как велик человек, как емок человек, что он может в себе содержать всю полноту Божества. Один из западных немецких мистиков, писавший короткие стихи, написал в одном из них после молитвенного созерцания: «Я так же велик, как Бог; Он так же мал, как я»^[11]. И в этом есть какое-то понимание, видение, превосходящее разум, но не превосходящее опыт. И в течение всей жизни Христа мы видим одновременно или по временам, с одной стороны — одно, с другой стороны — другое. В Вифлееме мы видим Сына Божия, лежащего в яслях и одновременно знаем, что Он Бог. И в этом бессилии новорожденного ребенка мы можем видеть, что такое по существу Божественная любовь. Она себя отдает до конца, она делает себя беззащитной, она всего ожидает от нас, и она готова принять и самое страшное, и самое ласковое и тихое. Вот о какой любви говорит нам воплощение Сына Божия, эти ясли. Он родился для того, чтобы умереть за нас, и Он беззащитно идет, как Агнец Божий, вземлющий грех мира, о котором говорит Евангелие.

И дальше мы видим, до чего Он истинно, подлинно человечен. Он растет; Он растет и умом, и разумом, и ростом телесным. Он окружен друзьями, которые постепенно в Нем открывают новые и новые стороны. Сначала Он их сверстник; но и как сверстник, Он чем-то от них разнится. В Нем есть какая-то красота, какая-то глубина, какая-то чистота, которой в себе они не могут найти. И не напрасно пророк Исайя говорит, кажется, в 7-й главе своего пророчества, которое читается под Рождество, что, раньше чем Он сумеет распознать добро от зла, Младенец Христос выберет добро. Мы ведь зло выбираем, потому что мы уже испорчены. Он без порчи, Он совершенен и в человечестве Своем, и в Божестве, и это, должно быть, ощущали все окружавшие Его, все приходвшие к Нему. И постепенно Он делался, вероятно, для них примером, совестью, вызовом, зовом к новой жизни, к полноте святой жизни.

Дальше минутами мы видим преимущественно Его человечество, а минутами видим вдруг, как через это человечество сияет Божество. Вспомните Гефсиманский сад, как Христос молил Отца Своего о помиловании, как Он боролся в Своей человеческой природе с тем, что — Он знал — должно случиться, но и что должно стать Его даром человечеству. Отче, если можно, пусть Меня минует эта чаша… И второй раз: Отче, если не миновать этой чаши, Я буду ее пить… И только напоследок: Отче, да будет воля Твоя (Мф 26:39—42). Тут мы видим подлинное человечество, причем мы должны понять нечто, что нам не бросается в глаза. Это то, что все мы перед лицом смерти, но эта смерть, как бы она ни бывает страшна некоторым или большинству людей, естественна. Она естественный последок того, кем мы являемся в течение нашей жизни, той смеси добра и зла, того влечения ко злу, которое в нас есть. Апостол Павел об этом говорит: добро, которое я так люблю, я не делаю, а зло, которое ненавижу, я исполняю (Рим 7:19). И таковы мы все.

Но во Христе не было этого зла, и для Него смерть не была естественным пределом разрушительных сил зла в Нем Самом. В Нем не было смерти, в Нем не было смертности, в Нем было только приятие нашей смертности в день Своего крещения от Иоанна и всех последствий нашей смертности и нашего греха. С каким ужасом Сын Божий, Который является Жизнью и полнотой жизни, должен был глядеть в глаза неминуемой смерти и сошествию во ад! Ад, о котором говорится в Священном Писании, в Ветхом Завете, — это не место пыток и страдания грешников, это место, куда все уходили, кто в течение своей жизни — и таковы были все — не был един с Богом. Это место, где Бога нет. И отрывок псалма, который нас теперь не озадачивает, потому что мы знаем, что случилось, был непонятен современникам Христа и тем, кто жил до Него. Псалмопевец говорит: На небе престол Твой, и во аде Ты еси (Пс 138:8). Как это могло быть, когда ад — место, где Бога нет? Давид видел пророческим прозрением, что в эту глубину богоотсутствия спустится душа, человеческая душа Христова, осиянная, нет, пронизанная Его Божеством. И когда Он вступит в этот ад, ада уже не будет, ад будет разрушен, как говорит святой Иоанн Златоуст в слове, которое мы читаем на Пасху. Мы видим Христа бессмертного по природе, Который принял смерть нашу на Себя, перед лицом смерти. И это не слабость, это ужас.

А в другой момент мы видим Христа по-иному. Вы помните Фавор, как Христос поднялся на Фаворскую гору с тремя Своими учениками, Петром, Иаковом и Иоанном, и как Он преобразился перед ними. Что это значит? Он не преобразился в том смысле, будто стал нарочито иным, чтобы они Его видели по-иному. Мы знаем из рассказа, что в этот момент Моисей и Илия с Ним беседовали о грядущем Его распятии и смерти. В этот момент, когда полнотой Своей Божественной любви, и человеческой любви, и человеческого послушания Он ликующе, с готовностью принял грядущую на Него смерть, Он воссиял всей славой Своего Божества и всей славой Своего человечества.

Вы наверно помните рассказ о том, как был сотворен Адам. Он не был сотворен как последнее звено все совершенствующегося животного мира. Когда последнее звено было сотворено, Бог взял пыль, почву земную и из нее создал Адама. То есть человек не является просто естественным «усовершенствованием» того, что было до него. Бог творит нечто совершенно новое, но из основного материала, если можно так выразиться, тварного мира. Человек создан из самой плоти тварного мира. И этим он сродни всему тварному миру, не только другим людям, не только человечеству, не только животным, которые тоже принадлежат этому тварному миру, но даже всему тому, что мы видим вокруг нас, что нам кажется как бы неживым, но что живо для Бога.

И когда Христос воплощается, Он соединяется с веществом всего тварного мира. Он делается Спасителем человечества, но одновременно делается в глазах всей твари, если можно так выразиться, явлением того, к чему она призвана. Вся тварь, от самого малого атома до самой великой галактики, как бы взирая на Него, видит себя самое во славе. Он возглавляет весь мир. Отцы говорили о том, что Он делается снова тем, чем был призван быть Адам. Он является главой всей твари, и потому что Он сродни всей твари через Свою плоть и через Свою человеческую душу, Он может всю тварь вести к полноте того момента, когда будет победа Божия одержана и когда вся тварь войдет во славу Божию. Христос соединен со всем тварным миром, Он является главой этого мира. Он является главой этого мира именно через крестную любовь. Какая дивная связь между Им, нами и тварью!

Это должно бы нас побуждать к совершенно новому, как бы несказанному отношению ко всему творению, ко всему, что вокруг нас есть, потому что все вокруг нас в каком-то смысле сродни воплощенному Сыну Божию. Все, что вокруг нас есть, как бы находит в Нем своего Главу, своего Господина, своего Наставника, своего Спасителя. И как должны мы относиться ко всему веществу мира, в котором живем, и раньше всего к себе самим! Церковь зовет нас к целомудрию, то есть к такому отношению к нашему телу, которое в нем видит святыню. Наше тело создано из того вещества, из которого создано Тело Христово. Христос взял на Себя тело, подобное нашему.

И еще больше: когда мы бываем крещаемы, в тот момент мы соединяемся со Христом так, что Он живет в нас и мы живем в Нем. Пока мы чужды Христу, когда мы язычники, пока мы Его не знаем, когда мы грешим до того как мы Его встретили, мы грешим как бы против закона жизни, который написан, по слову апостола Павла, в наших сердцах Богом (Рим 2:15). У всех написан этот универсальный закон подлинного человечества. Но после того как мы крещены, после того как мы стали членами тела Христова, когда мы грешим против своего тела, мы оскверняем тело Христово. И эта мысль такая страшная…

С другой стороны, если мы ею вдохновимся, она помогает понять, как в течение всей истории христианской церкви были люди, которые сохранили такую неимоверную, такую непостижимую чистоту своего тела, что после их смерти их останки, то, что мы называем «мощи» (славянское слово, которое значит: тело умершего человека), оставались неприкосновенные тлению. От этих мощей исходило исцеление, жизнь давалась людям, которые прикладывались к этим мощам, которые их лобызали, которые просто прикасались к ним. Если мы только задумывались бы так о себе самих, о нашем теле, о том, что оно представляет, если бы помнили, что мы в этом мире, потому что мы крещены, являемся телесно и отчасти душевно присутствием самого Христа… Апостол Павел говорит: неужели я отдам уды Христовы (то есть члены тела Христова) на осквернение? Да не будет! (1 Кор 6:15)

Но, с другой стороны, наше соотношение со Христом охватывает не только наше человечество, оно относится тоже ко всей твари вокруг. Все вокруг нас было поручено нам в лице Адама, вся тварь была призвана подняться на уровень духовного мира, которому уже частично, зачаточно принадлежал Адам. Он должен был быть вождем, путеводителем, наставником всей твари, ее влечь в глубины Божии, сам уходя в эти глубины. Но человек пал, и вождя у этой твари больше нет. Человечество не знает своего пути и весь тварный мир ведет на разрушение — что мы видим сейчас, что мы видим через всю историю, и не только через войны, но через беспутство, через безразличие, через разрушения разного рода.

Впереди нас целая наша жизнь. У каждого из нас своя жизнь, но у всех нас общая жизнь: мы — тело Христово, и уды порознь, как говорит апостол Павел (Рим 12:4). Мы все вместе составляем одно тело, и каждый из нас является членом этого тела. И придет время, может быть, это вопрос надежды, веры, ожидания, когда мы все чудесным образом, искупленные, оправданные, очищенные, так соединимся со Христом, чтобы не осталось в нас никакой скверны, никакой тьмы. Есть место у святого Иринея Лионского, где он говорит, что придет время, когда во Христе и силой Святого Духа мы все перестанем быть приемными детьми Божиими, а в Нем — потому что станем едины с Ним — станем единородным сыном Божиим. Вот наше призвание. И как мы его мало понимаем, и как мы его мало осуществляем, как мало стремимся к этому даже в мечтах наших!

А вместе с тем, если мы не исполним этого, никто за нас не исполнит, если мы не будем идти этим путем, христоподобным, следуя за Христом, куда бы Он ни пошел, вглядываясь в Него, сказавшего о Себе: Я вам дал пример, последуйте ему (Ин 13:15). Мы повторяем молитву Господню, Отче наш. Но в каком смысле можем мы говорить о нашем Боге как об Отце? Только в той мере, в какой мы верой хотя бы, устремленностью, надеждой, любовью, зачатками доброй жизни соединены со Христом. Он единственный, кто может Небесного Отца назвать Своим Отцом: Отче Мой… Мы говорим «Отче наш», постольку поскольку мы едины со Христом. «Наш» относится не только к множеству человеческих особей, это слово «наш» относится ко мне лично и ко всем нам вместе со Христом. Поскольку мы Христовы, Бог нам Отец. Над этим нам надо задумываться, потому что это не слова, это не предмет веры, то есть общего приятия того, чему учит Церковь; это вопрос жизни, нашего призвания. Если мы его не исполняем, в какой-то мере мы ответственны перед Богом за распятие Христа.

После Своего Воскресения Христос в течение сорока дней являлся Своим ученикам и в течение этого времени наставлял их о том, что перед ними лежит, какой путь созидания Церкви и какая их личная судьба как посланников Живого Бога через Него, воплощенного Сына Божия. В этом, конечно, было и дивное, и страшное предупреждение. Дивное — о том, что создается Церковь, то есть общество, где совершается живая встреча между Богом и человеком, которое является местом этой встречи, самой тайной этой встречи; и не только встречей лицом к лицу, но таким взаимным соединением, что все человеческое пронизывается Божественным. Церковь является обществом Всесвятой Троицы и человека вместе, тем, что Хомяков в свое время называл обществом любви.

Но в течение этих сорока дней случаются события, о которых я хочу вам напомнить, потому что они порой ставят перед нами вопрос, недоумение.

Во-первых, раз за разом мы видим, как Христос является Своим ученикам: приходит к ним, собранным в доме Иоанна Марка, является у моря Тивериадского, явился Своим ученикам, шедшим из Иерусалима в Эммаус, и ни разу ученики сразу Его не узнают. И встает вопрос: что же случилось? Они в течение трех лет везде сопутствовали своему Наставнику, своему Спасителю. До этого они Его знали, как я вам уже говорил раньше, чуть ли не с детства, потому что они все принадлежали к смежным деревням и областям. Как же они могли не узнать Его воскресшего? И тут можно вспомнить слова, которые говорит апостол Павел в одном из своих посланий: есть тело душевное и есть тело духовное (1 Кор 15:44). Как это понять?

Когда человек был создан, о чем говорится в начале книги Бытия, он был еще как бы в младенческом состоянии, он был чист, непорочен и ничем не был отделен от Бога: верой, любовью, надеждой все держалось воедино. И тогда он был весь пронизан Божиим светом. То дыхание Божие, которое было в него вдунуто при сотворении, его делало духовным существом, сродным всему духовному миру: и ангелам, и — поскольку это возможно твари — Самому Богу. Но когда человек пал, от него отошла благодать, не в том смысле, что Бог ее отнял, человек ее сам потерял, она стала для него недостижимой. И тогда его телесность, которая раньше сияла божественным светом, сделалась как бы чисто тварной, отяжелела.

Можно это разъяснить. Святой Григорий Нисский пишет, что когда в книге Бытия нам говорится, что Бог сшил кожаные одежды Адаму и Еве (Быт 3:21), разумеется, Бог не делал этого в том смысле, как мы говорим, что можно «сшить одежду». Но в этот момент Адам и Ева как бы стали замкнуты сами в себе, в телесности своей, в естестве своем тварном. Они стали душевно-телесным существом, в глубинах которого где-то оставался запечатленный в них образ Божий и оставался свет Божий, который они изначально получили в дыхании Божием.

Мы знаем из рассказа Мотовилова о его видении святого Серафима Саровского. Мотовилов недоумевал, каково состояние святых или праведников в Царстве Божием, чем они будут не похожи на людей, которые вокруг них жили, двигались, действовали. Святой Серафим помолчал мгновение, а потом ему сказал: «Взгляни на меня». И когда Мотовилов взглянул на святого Серафима, он не мог его в каком-то смысле узнать. Он говорит, что лицо Серафима уже нельзя было рассматривать, это было словно человеческие черты на фоне полудневного солнца, видение ломило глаза. Можно было видеть, как губы шевелятся, как глаза глядят, и вместе с тем уловить черты лица он не мог^[12]. Нечто подобное, вероятно, было и с учениками Христа, когда в первую встречу и в дальнейших случаях, которые я вам указал, они видели Христа, а узнать не могли. Это было уже не тело душевное. Это уже был не Бог, сокрывающий Свое Божество под телесностью Своей, это был Бог, являющий Свое Божество через телесность и через душевность Свою.

После сорока дней, в течение которых Спаситель говорил со Своими учениками о том, что будет, что им надлежит совершить и что дальше совершится через них, Его учеников, и через наследников их, Христос вознесся на небо. И это Вознесение на небо опять-таки, так же как Воплощение, не было «перемещением». Мы видим на иконах группу учеников, Божию Матерь и Христа, Который возносится. Он как бы окружен, охвачен сияющей, блестящей тучей. Он не растаял в глубине небесной, Он отделился от земли, поднялся, благословил Своих учеников, и Его поглотила вечность, Он стал для них невидим. И мы знаем из опыта святых и из Священного Писания, что Он вознесся на небо и сел одесную (то есть по правую сторону) Бога и Отца, и в свое время вернется судить живых и мертвых.

Но что случилось в Вознесение? Это очень важно для нас понять. С одной стороны, Христос как Сын Божий вернулся в недра Божии. Он как бы вернулся туда, откуда никогда не уходил, несмотря на то, что, будучи, как Бог, вездесущий, Он одновременно был и на земле среди Своих учеников, и на кресте, и в аду, и снова после Воскресения Своего с учениками Своими. Но, с другой стороны, случилось что-то, что нас должно не только вдохновлять, но и потрясать: Он вознес все наше человеческое естество. По правую сторону Живого Бога и Отца восседает на престоле славы — Человек Иисус Христос. Он не разлучился с плотью Своей, когда вознесся, и вся тайна человека, все величие человека сейчас находится одесную Бога и Отца в глубинах Божиих. И когда мы думаем о том, как велик человек, мы должны, конечно, думать о том, что человек так велик, так глубок, что Бог мог стать человеком в день воплощения Своего. Но мы можем думать о чем-то еще более потрясающем: человек так велик, что он может восседать одесную Бога и Отца.

Первая часть Символа веры кончается словами о том, что Спаситель придет судить живых и мертвых, но к этому мы вернемся в конце наших бесед, когда будем говорить о том, что представляет собой вечная жизнь после воскрешения. А сейчас я хочу остановиться на том, что нам нужно помнить о Святом Духе.

Раньше чем расстаться со Своими учениками, Спаситель Христос обещал, что пошлет им Духа Своего Святого, Который напомнит им все, что Он Сам им говорил (Ин 14:26). Дух Святой, Который исходит из Отца и Им, Христом, посылается в мир, придет к Его ученикам. В Евангелии сказано, что Святой Дух является нашим Утешителем (Ин 14:16). Слово «Утешитель» на русском языке нам напоминает только одно понятие: что Он нас утешает. А в чем же Он нас утешает? Разве нам нужно утешение? Увы, большей частью нам утешение, по нашим чувствам, не нужно — в том смысле, что нам утешаться не в чем. Да, нам приходится утешаться, когда у нас горе на земле, когда у нас страдание, когда мы переживаем потерю близкого человека, но не о таком утешении говорит Евангелие.

Апостол Павел (я вам это часто цитирую) говорит, что для него жизнь — Христос, а смерть — приобретение (Флп 1:21), потому что пока он живет в этом теле, он разлучен со Христом (2 Кор 5:6), и только смертью, то есть вырвавшись из плена телесного, он будет со Христом нераздельно, неразлучно. И однако он согласен (он говорит об этом в том же отрывке) продолжать жить на земле в каком-то мучительном отлучении от Христа, Который является единственной его любовью, потому что своим присутствием, своим словом он нужен для спасения других людей (Флп 1:22—25). Павел был готов ради любви к Богу и воплощая в себе эту любовь, как бы умереть внутренне, умирать в течение всей своей жизни в разлучении со Христом до момента, когда настоящая телесная смерть его сделает свободным и введет в Царство Божие, и он окажется вместе со своим Наставником и Спасителем Христом.

Слово «Утешитель» понятно в этом контексте. Нам же оно должно быть понятно, постольку поскольку мы сами страдаем о том, что мы не постоянно со Христом и с Богом. А мы знаем на опыте, как мало времени мы уделяем — я не говорю: формально, но внутренне — тому, чтобы быть с Богом. И поэтому Дух Святой как Утешитель для нас далек, Ему как будто не в чем нас утешать. А мы должны бы так возлюбить Бога, так возлюбить Христа, так рваться к Нему всем нашим существом, чтобы нам нужно было утешение, чтобы не только словами, но чем-то таинственно происходящим в нас рождалась и росла наша близость, наше родство со Христом Спасителем. И в этом смысле Дух Святой является Утешителем для тех, кто не может утешиться от разлуки со Христом. Он их утешает тем, что раскрывает им тайны Царства Божия, раскрывает учение Христа, раскрывает им любовь Христову, призывает их быть подлинно Его учениками, утешает, дает радость.

И это второе значение на славянском языке слова «утешение»: Он приносит радость. Дух Святой приносит радость тем, что, как Спаситель нам обещал, приобщает нас к Нему, Он нас приобщает друг к другу и Он нам раскрывает тайны Божии.

И наконец (греческое слово в этом смысле богаче русского), Он является нашей крепостью. Он утверждает нас в вере, утверждает нас в преданности Богу, утверждает нас в том, что мы на земле, как апостол Павел, должны тосковать по Христу, плакать над нашим временным разделением, но знать, что мы посланы в мир для спасения всего мира ценой этой нашей разлуки и порой ценой мучительной жизни и мучительной смерти до того момента, когда мы со Христом будем в вечности. Вот что мы знаем непосредственно о Святом Духе из Евангелия: Дух Святой, Который нас утешает о разлуке, укрепляет в этой разлуке и вдохновляет знанием тайн Божиих.

И Он является Духом Истины (Ин 14:17). Вы все знаете молитву Царю Небесный, Утешителю, Душе истины… Он Дух, Он дыхание Истины в том смысле, в котором я попробовал вам ее объяснить в начале наших бесед как самое бытие неограниченное, необусловленное, как Живой Бог, Который есть Истина, есть абсолютное Бытие, безусловное, нетварное, вечное… Иже везде сый: Он везде, Он пронизывает всю вселенную как свет, как тепло. Он все исполняет, и Он сокровище благих, то есть в Нем сокрыто все благое, все святое, все священное, все дарования. Он является сокровищницей всего, что Бог нам хочет дать, и Он — жизни Податель, не той временной жизни, которая нам дана при нашем рождении, но новой жизни, которая дается нам во Христе и в Духе Святом.

И тут я хочу вам напомнить, что в Крещении мы соединяемся со Христом, мы погружаемся в воды Крещения, как бы образно являя, что мы вместе со Христом умираем, погружаемся в Его смерть и с Ним делаемся мертвыми по отношению ко всему, что несовместимо с Богом, что является отрицанием Бога не только в мыслях наших, не только в чувствах наших, но во всем нашем отношении к Богу, к нам самим, к ближнему, ко вселенной. И поднимаемся мы из этих вод, как бы воскресая вместе со Христом, входя в новую жизнь с Ним. Но в этот момент мы облечены, как бы пронизаны всем тем, чем является Христово человечество, пронизанное Его Божеством. И в Миропомазании нам дается дар Святого Духа. Он вселяется в нас, Он уже действует в нас, Он неизреченными воздыханиями, как говорит Апостол (Рим 8:26), нам шепчет истину о Боге, о нас самих, о вселенной, о всех тайнах земли и неба. И вместе с этим Он нас учит, потому что мы соединены со Христом, называть Бога — Отцом.

Я вам уже говорил, что мы можем называть Бога Отцом нашим не только потому, что Он Отец всех нас, но лишь постольку поскольку мы братья и сестры Христа. И я говорю эти слова не с дерзостью, а опираясь на Священное Писание, ибо Христос сказал женам-мироносицам: Идите к братиям Моим и возвестите им о воскресении (Мф 28:10). Да, Он нас признает Своими братьями; но подлинными братьями мы делаемся подвигом верности Ему как ученики, верности Ему как братья и сестры.

И в связи с этим раскрывается тайна не только нашего личного соединения со Христом, но открывается тайна Церкви. Я вам упомянул слова Хомякова, который говорит, что Церковь — это организм любви, это тело, где осуществляется Божественная любовь^[13]. И если представить, что такое Церковь, не думая о нас, а думая о ее существе, то мы должны понять, что Церковь — то место, где человечество, люди, живые люди, грешные и становящиеся учениками Христа, встречаются со Христом. И Христос их приемлет и в Крещении с ними соединяется так, что Его жизнь делается нашей жизнью. И, как ни страшно это сказать, наша жизнь делается Его жизнью, потому что, как один древний писатель сказал, до конца времен тело Христово, вознесшееся на небо и восседающее по правую руку Божию, несет на себе раны распятия.

И вот — мы и Христос. Но не только мы и Христос. Дух Святой нам дается в Миропомазании, Дух Святой нам дается так, что Он постоянно в нас действует, как я только что говорил. И больше того: Он стучится во все двери неверующего мира, пронизывая его пониманием, поскольку оно возможно без полного раскрытия истины во Христе. И больше того: Церковь — место, где во Христе и в Духе Святом, через Духа Святого и Христа Отец наш присутствует в нашей среде. И в этом обществе мы являемся детьми Божиими, постепенно вырастающими в полную меру роста Христова, как говорит Апостол (Еф 4:13).

Церковь, таким образом, является богочеловеческим обществом, в котором живет Бог, но Бог, о Котором я говорил с вами все время с определенной точки зрения: с точки зрения любви. Бог Творец любит нас, Он нас создает по любви с тем, чтобы нам дать все, что принадлежит Ему, с нами разделить все, что является Его как бы собственностью, Его естеством, Его жизнью, торжеством, ликованием полноты бытия и жизни. Во Христе (мы говорили о Его воплощении, о распятии) торжествует Божественная любовь. И Дух Святой, Который сходит к нам, грешным, является тоже действием Божественной любви, потому что Он не приходит к святым, в храмы, которые достойны Его присутствия; Он приходит к нам и вселяется в нас. И, как Апостол говорит, мы несем эту святыню в глиняных сосудах, то есть в сосудах, не достойных того, что содержится в них (2 Кор 4:7).

Так, Церковь является богочеловеческим обществом, где человечество в нашем лице, в лице нас, грешных, и в лице святых отзывается на Божественную любовь и соединяется с Богом, и во имя этой Божественной любви идет в мир по призванию Христа, Который нас посылает в мир, как Он сказал, словно мы овцы среди волков (Мф 10:16). Мы посланы, чтобы принести пусть даже ценой нашей жизни и смерти благую весть, чтобы разбудить новую жизнь, торжество жизни, радость жизни и приобщенность к Божественной жизни всей твари, и стать вновь тем, чем человек был призван быть: вождем этой твари, вождем, который, сам соединившись с Богом, теперь во Христе и в Духе Святом может вести, руководить всю тварь не только в Царство Божие, как бы в место блаженства, но в такую приобщенность к Божественной жизни, о которой говорит Апостол, когда нам обещает, что придет время, когда Бог будет всем во всех и во всем (1 Кор 15:28). Вот чем является Церковь: организмом любви, где живая любовь, Отец, Сын и Святой Дух, Троица Святая, в самом бытии Которой вписан крест, смерть, распятие и Воскресение, является источником всего.

И тогда делается по-новому понятно то, что будет совершаться в дальнейшем: и суд Божий, и вечная жизнь. Суд Божий — проблема очень таинственная. Слишком легко по учебникам мы говорим о том, что придет время, когда вся тварь станет перед лицом Божиим, когда Он разделит добрых от злых, и злые пойдут в муку вечную, а добрые — в вечную радость и жизнь. Но так ли это? О том ли говорит Евангелие? Возьмите притчу, которую мы читаем постоянно, притчу об овцах и козлищах (Мф 25:31—46). О чем в ней говорится? Тут говорится не о том, как мы верили, как мы богословствовали, к какому церковному обществу мы принадлежали (или ни к какому), говорится только об одном: вы напитали голодного? одели холодного? вы ввели к себе нищего бездомного? вы посетили больного? вы не постыдились того, что ваш друг в тюрьме сидит, и посетили его? Это все сводится к одному: были ли вы достойны называться человеком или нет? Если вы этого не исполнили, если вы не исполнили того, что повелевает вам закон, написанный в ваших сердцах, написанный, по свидетельству апостола Павла, у всех людей (Рим 2:15), то вы не люди. А если я не человек, я не могу мечтать о том, чтобы стать божественным человеком, чтобы пронизало меня Божество Самого Бога. Вот первое предупреждение: если мы надеемся пойти дальше в глубины Божии, в приобщение, силой Духа Святого, Христу, мы должны стать сначала человеком, стать детьми нашего Небесного Отца.

И дальше. Есть место в Евангелии, где говорится: не все называющие Меня «Господи, Господи», войдут в Царство Небесное, но только те, которые исполняют Мои заповеди. Многие придут и скажут: разве мы не ели и не пили в пределах Твоих Церквей? и Я им скажу: отойдите от Меня, вы, делавшие беззаконие! (Лк 13:26—27). Опять-таки видимая принадлежность к Церкви, даже формальная приобщенность через Крещение нас не может спасти. Я говорю «даже через Крещение», потому что Крещение, по слову отца Георгия Флоровского, является семенем вечной жизни, брошенным в почву нашей души, но это семя может пролежать бесплодно до конца нашей жизни. Оно может попробовать дать маленький росток, и мы можем его заглушить тернием, завалить каменьями, отвратиться от него, и тогда это семя останется семенем. И когда-то это семя как бы встанет перед нами на суд: все тебе было дано, вся божественная жизнь, весь Христос, вся святыня Святого Духа, вся приобщенность к Богу тебе были даны, и ты ими пренебрег. То, что ты был крещен, миропомазан, даже причащался порой, тебя не спасет.

Но тогда становится вопрос: кто же может быть спасен? И Христос отвечает на это: человеку самому это невозможно, Богу же все возможно (Мк 10:27).

В чем же заключается проблема нашего спасения? Я вам попробую разъяснить одним образом. Представьте себе, что пришел конец мира, что все живые твари стали вокруг Господа. В центре стоит Сам Господь, Троица Святая, крестоносная Троица, Троица любви, и вокруг все удаляющимися рядами, по мере того как они были приобщены к Божественной любви жизнью своей, подвигом всей жизни, а не только словом, — ангелы и люди. И все дальше и дальше, чем меньше этой любви, этой принадлежности, растет отдаленность Бога, пусть не окончательная, потому что все находятся в сфере Божественной любви, из центра которой не только сияет, но изливается любовь. Она пронизывает каждого по мере его тоски по любви, по мере его желания научиться ей, приобщиться ей, и постепенно эта толпа растет и растет, приобщается к тайне вечной жизни все больше и больше.

Но представьте себе, что где-то этому есть граница и что за этой гранью — мрак, бесовский мрак, что за этой гранью — вечное осуждение, вечное проклятие, вечная отчужденность. Как вы себе представите состояние праведников, которые любили грешников, находящихся сейчас в страшном отчуждении от Бога? Неужели вы думаете, что эти праведники смогут ликовать всю вечность, зная, что любимые ими люди — мать, отец, сын, дочь, самый близкий друг, жена, невеста — не нашли себе места в Царстве Божием? Разве не понятно, что по мере того как в человеке растет любовь, его сострадание, его боль об осужденном будет только расти? Чем ближе к центру, чем ближе к Богу, тем больнее будет — или было бы — тем, которые в Царстве Божием. И в центре — Бог, Бог, Который по любви сотворил мир, Бог, Который по любви Своего Сына послал умирать, Бог Сын, Который отдал Свою жизнь и смерть для спасения мира, Бог Дух Святой, Который в течение всей истории с сотворения мира и до конца бьется и старается проникнуть и зажечь любовью сердца людей, воскресить в них тот образ Божий, который запечатлен был с самого начала, возродить этот образ Божий, обновить в них жизнь, приобщить их вечности. Неужели эти таинственные Лица Святой Троицы, Которые являются любовью и любовью крестной, могут в самой сердцевине Царства Божия ликовать полнотой Божественной жизни, когда миллионы Их тварей мучаются и погибают? Я не могу этого представить, но не только я. Об этом пишут некоторые подвижники, и сейчас найдена новая книга, написанная святым Исааком Сирином^[14], где он говорит именно об этом, не моим примером, но говорит о том, что придет время, когда каким-то, может быть, непонятным нам образом Бог спасет всех и — он говорит, не я, — даже бесов.

Но тогда ставится вопрос: как все это может случиться? Я сейчас говорю не о догматическом богословии, которое вы можете читать в любом учебнике, я говорю о чем-то другом. Я когда-то разговаривал с одним мудрым священником о том, что сейчас чувствую, что я всегда чувствовал и чем сейчас с вами делюсь. И он мне говорил: истиной веры может быть только то, что достоверно описано в Писании. Но вы имеете право на истину надежды, потому что надежда тоже есть Божественное свойство… И вот я живу этой надеждой.

Но как может эта надежда стать реальностью? Один католический богослов, кардинал Даниелу, написал замечательную книгу, в предисловии к которой говорит о том, как возможно вообще спасение грешника. И он ставит дерзновенный вопрос о том, может ли простить Бог грех или преступление, совершенное против человека, если этот человек не согласен простить? Я уже говорил настоятельно о том, что вся тайна спасения зиждется как бы на со-трудничестве между Богом и человеком, на союзе между ними. Как же возможно, что Бог может спасти человека на веки вечные, если жертва его будет стоять и говорить: «Я простить не могу!»? Неужели тогда все превращается в такой ужас, что единственные, которые будут страдать в вечности, — это жертвы, которые не могут простить? Этого не может быть!

И кардинал Даниелу говорит, что когда мы все станем перед лицом Божиим на личный, частный суд, а потом на всеобщий суд, мы вдруг увидим, как сами недостойны помилования, прощения, вечной жизни; увидим, насколько то, что против нас было совершено, незначительно, ничтожно перед лицом того, во что мы входим: в единство жизни с Самим Богом. Увидим также, что для того, чтобы войти в это единство жизни, мы должны приобщиться тому, что является жизнью Божией, то есть неизменной, неограниченной, совершенной и жертвенной крестной любви. И тогда всякий человек, который пострадал, сколько бы он ни пострадал, что бы он ни пострадал от рук злодеев, видя себя и сравнивая себя со Христом, с Богом, падет ниц и скажет: «Прости меня, Господи! Я недостоин произносить укоризненный суд ни над кем, я сам достоин вечного осуждения, потому что мне было столько дано, и я так мало исполнил!». Вот то настроение, с которым грешник, пострадавший от иного грешника, может опомниться и сказать: «Прости ему, Господи! Прости, потому что я не могу войти в Царство Небесное, если он остается чуждым этому Царству».

Я знаю, что этим как бы противоречу тому, чему постоянно нас учат; но знаю и то, что есть святые, которые об этом писали. Страшный суд, да, будет. Но в чем же он заключается? Вы знаете русское выражение «сгореть со стыда». Вот представьте себе, что я умер и предстал на суд Божий. В это мгновение я вижу, что весь смысл жизни был в любви, в чистоте, в праведности, в том, чтобы быть живой, действующей иконой Христа, и вижу, что я этого не выполнил и этим не стал. В этот момент я могу действительно сгореть от ужаса перед лицом Божественной любви, которая является огнем поядающим (Исх 24:17). А дальше идет мое возрождение.

Это моя надежда, это надежда, которая должна бы каждого из нас питать, надежда о том, что, несмотря на все, придет время, когда Бог победит, когда победа будет Его неограниченна, и тогда начнется Царство Божие.

Царство Божие — это вечная жизнь. Вечная не в том смысле, что она длится без конца: такая длительная, бесконечная жизнь может быть и не радостью. Она вечная, потому что она — приобщенность к жизни Божией, а жизнь Божия — вне времени, вне пространства, вне расстояния. Я вам попробую это разъяснить одним рассказом.

Есть в святцах рассказ, как жил в монастыре подвижник; и он ставил перед собой вопрос о том, каким образом время может встать, перестать течь. Он пошел ходить по лесу, ходил довольно долго, размышлял и ставил себе вопрос: вот, я сейчас иду, с каждым шагом проходит сколько-то времени, как же время может встать? И вдруг запела птичка. Он остановился и заслушался, а птичка, попев, замолкла, и он услышал звон монастырского колокола, который призывал монахов в церковь на молитву. Он повернулся, пришел к монастырю и с удивлением видит, что ни одного монаха он не узнает, и никто его не узнает. Каждый его спрашивает: «Кто ты такой, откуда ты взялся?». Он им объясняет: «Я — брат такой-то». — «Брат такой-то? Брат такой-то умер триста лет тому назад!» — «Нет, я брат такой-то». Начали проверять, и оказалось, что эта птичка, райская как бы птичка, его ввела в такое состояние, когда он уже не ощущал ни себя, ни времени, — триста лет прошло, и он оставался живым вечной жизнью. И когда он это узнал, он лег и умер, потому что ему время пришло умирать.

Вечная жизнь начнется в момент, когда Христос явится снова и когда вся тварь увидит в Нем Спасителя и Победителя. Да, и Судью, но Судью спасающего. И тогда все станут перед Ним, тогда придет Страшный суд, уже не тот суд частный, о котором я говорил несколько минут тому назад, а иной суд. И на этом я хочу остановиться несколько мгновений.

Этот иной суд заключается в том, что окончательная наша вечная судьба не определяется нашей короткой жизнью на земле. Иначе не было бы никакого смысла молиться об усопших. Но мы молимся об усопших. Что же это значит? Мы не можем говорить: «Господи, он был плохой человек, но Ты его все-таки прости. Разве он не был моим другом? а мы разве с Тобой не друзья? Прости его хотя бы за то, что я его люблю». Этого не может быть, но есть что-то другое. Когда мы молимся на панихиде или совершаем отпевание, мы стоим со свечами в руках, провозглашая нашу уверенность, нашу веру как уверенность воскресения, и мы этим свидетельствуем одновременно, что этот человек был хотя бы малой свечкой, малым светом во тьме или в полумраке земной жизни. Мы свидетельствуем о том, что он не прожил напрасно: он зажег в моем сердце любовь и благодарность, в нем были такие свойства, которые меня побудили стать лучшим человеком, нежели я мог бы быть. Он не напрасно прожил, моя жизнь является в хорошем смысле продолжением его жизни, десятки и сотни людей были вдохновлены его жизнью. Если он писатель, если он художник, если он проповедник, если он наставник — сколько людей зажжены были его словом или образом! Он стоит перед нами, и мы — продолжение его жизни. И когда мы станем на суд и нам Господь скажет: «Добрый раб и верный», мы можем ответить: «Нет, Отец Небесный! То добро, что Ты видишь, это плод его жизни, возьми это и отдай ему». И, может быть, тогда многие люди окажутся спасителями тех, которые иначе были бы недостойны спасения.

Есть еще один вопрос, который я хочу быстро затронуть, — это вопрос о телесном восстании. Есть замечательное место у Исаака Сирина, где он говорит о том, что мы восстанем телесно. Но мы восстанем телесно, опять-таки не просто действием Божиим, а согласием нашей души и тела воссоединиться: без согласия нашего тела наша душа не может войти в вечную жизнь. Об этом подумайте. У меня нет на это комментария, но мне кажется, что стоит запомнить: наше тело имеет такое же значение перед Богом и в вечности, как наша душа и наш дух. Наше тело тоже может играть роль в нашем вечном спасении.

Беседы в лондонском приходе. Январь-июнь 1996 г.