Все мое

Все свое бессознательное детство, лет до семи, я провел у деда с бабушкой. Они жили в деревянном доме, на окраине нашего небольшого городка. Простой, незамысловатый пятистенник с пристроем. Передняя, задняя, кухня да сени. Я хорошо помню себя в нем.

Помню жаркое, знойное лето. Прокаленную солнцем пыль на тропинке. Разморенную, уставшую от жары собаку, уткнувшуюся черным влажным носом в мою грязную коленку. Ее умные глаза и частое горячее дыхание. Какие-то просто неимоверно огромные лопухи под старым, избитым дождем и ветром забором. Кот на завалинке. Дрова возле бани.

Сбросив на ходу «сандалеты», взбегаю на невысокое крыльцо. Дверь дома нараспашку, вялый сквозняк чуть колышет занавеску на входе. Отдергиваю ее и сразу же из горячего, летнего полдня оказываюсь в прохладе дома. Суббота, дом убран. Полы еще не обсохли. В углу, торча из кадки чуть ли не под потолок, блестят свежестью темно зеленные листья цветка с каким-то мудреным названием. Шлепаю босиком грязными горячими ногами по прохладным, широким половицам, густо крашеным коричневой краской. В передней, на столе у окна лежит свернутая дедовская газета, сверху на ней тяжелые очки с привязанной к дужкам резиночкой. Тихо что-то говорит радио. Стараясь не шуметь, прохожу в заднюю и осторожно заглядываю за отгороженный занавескою угол. На железной кровати с блестящими дужками полулежит дед. Руки за головой, глаза закрыты. Линялая рубашка с длинным рукавом, старые заштопанные штаны заправлены в белые шерстяные носки. Не поймешь, спит или нет. Дед у меня старый, старше бабушки на тринадцать лет. Почти всегда молчит, думает о чем-то. Рядом с его кроватью стоит самодельная этажерка, сделанная кем-то из моих дядьев. На ней бумаги, старые фотографии. А еще у нее есть выдвижной ящик, с торчащим из замка ключом. Этот ящик без деда не открывает никто, даже бабушка.

Опустился на коленки и заглянул под кровать — там, на куске старого войлока, лежит кошка со своими еще совсем маленькими слепыми котятами. Кошка, увидев меня, приветливо замурчала. Подполз к ней поближе, осторожно погладил. Очень хочется развернуть маленькие, жмущиеся друг к другу пушистые комочки. Не удержался, потрогал пальцем одного из них. Котенок, недовольно пискнув, заворочался, мать-кошка перестала мурчать и, задвигав ушами, насторожилась. Убрал руку. Эх, еще ждать да ждать.

Во дворе хлопнула калитка, должно быть бабушка вернулась с базара. И точно — она. Принесла свежего хлеба и «четверть» молока: «Буди деда, обедать станем».

Хлеб. Какой в то время был хлеб! Душистый, с румяной хрустящей корочкой. Это если пшеничный, а если ржаной, так вообще не описать… Стоило только выложить его на стол, как дом сразу наполнялся ржаным духом. Хлеб и парное молоко — мне кажется, я в то время и не ел ничего другого. Это, конечно, если не считать разного варенья, да еще малины с земляникой. Ну и грибов с картошкой, куда ж без них.

На дворе грядки с подвязанными помидорами и парник с огурцами. В самом дальнем углу огромный, разросшийся хрен. Дед большой мастер по части засолок и квашенья. Подняв руки вверх, осторожно иду через малиновые кусты. Там, на задней стене дома, под самой крышей, еще вчера приметил осиное гнездо. Это я только потом узнал, что оно осиное. А сейчас приволок старый дощатый ящик и, взобравшись на него, полез ковырять длинным прутом новое, незнакомое. Из гнезда вылетела встревоженная оса, угрожающе зажужжала. Почуяв неладное, начинаю осторожно отступать, слезаю с ящика. Но не успел. Кубарем слетел на землю и, подвывая, понесся прочь. Сижу на крыльце, вою. Не столько от боли, сколько от страха и обиды. Вышла бабушка, жалеет. Слезы стали крупнее, вой перешел в рев.

На чердаке дома была устроена летняя комната. Если выдавался дождливый хмурый день, можно было сидеть в ней, листая старые журналы. Но гораздо интереснее было не там, а в таинственном полумраке самого чердака. Там можно было найти великое множество вещей: и старый чемодан, и разобранную детскую кроватку, поднятую сюда на время и ждущую своей очереди. Какие то диковинные инструменты. Здесь же лежала здоровенная глыба соли, оставшаяся, по словам бабушки, еще с войны и убранная сюда «на всякий случай». В отдельном углу было собрано дедовское хозяйство. Дед, когда был помоложе, катал валенки, и с тех времен остались старые весы с широкими чашами для взвешивания шерсти, какие то бутыли, тряпки и самое главное: настоящий сундук, битком набитый деревянными колодками. Гладкими, отполированными шерстью за долгие годы до блеска.

Еще помню снежную, морозную зиму. Замерзшие, в узорах окна, скрип снега под ногами. Хорошо помню вкус железа на морозе. И снег. Глубокий мягкий снег. Иногда мартовскими буранами за одну ночь дом заваливало с окнами. Утром, по заметенным крышам, словно по облакам, ходили собаки. А вообще-то снег — он ведь только на первый взгляд белый. Если приглядеться внимательнее, то он голубоватый или лиловый. Копнешь глубже, и вот он уже синий, и чем глубже, тем цвет все полнее и полнее. Как море. А днем он может быть даже розовым. Помню печь. Красный огонек сквозь щель чугунной дверцы, сполохи на полу. Запах тепла. Батареи такого не имеют. А еще заледенелые штаны в углу, мокрые валенки на печи и красные, горящие огнем щеки.

Вечер. Пора укладываться спать. Я ложусь на кровать, застеленную цветастым мягким, стиранным-перестиранным бельем и, завернувшись в лоскутное одеяло, отворачиваюсь к стене. Бабушка рядом прядет шерсть, прялка стоит рядом с моею кроватью, и я мирно засыпаю под звук веретена.

Это все мое.

Дом, в котором жили дед с бабушкой, строил мой отец. Старший сын. Строил сам, своими руками. Наняли только старенького плотника, чтоб показывал, что делать. Соседи помогали с тяжелой работой, но в основном поставил отец. Его младшие братья, мои дядья, потом этот дом доделывали. Кто-то обшивал, кто-то пристраивал.

Дед умер, когда я уже вырос и был в это время в отъезде. Умер тихо, во сне. После него в ящике этажерки нашли письма и фотографии его родных и друзей, пропавших в долгое лихолетье, выпавшее на долю его поколения. Помню, я долго смотрел на фотографию молодого, смеющегося парня, пытаясь уловить в нем знакомые дедовские черты. И не смог. Выходит, я совсем его не знал. Бабушки не стало, когда я служил срочную. Последний раз я ее помню, когда она у военкомата, провожая, перекрестила меня в дорогу, хоть и был я тогда некрещеный — «басурманин». Прошло несколько лет, хороших и не очень, и в этом доме стали жить мы. Здесь родился наш первенец. А потом я продал этот дом — «колбасная миграция». И это тоже все мое.