Ерошкины дорожки

СКАЗ ТРЕТИЙ:
об узкой дорожке и лихой беде,
о вере великой и прощеном грехе

— Ну вот, Ерошка, сиди у печи да поглядывай в окошко, — дед, улыбаясь, потрепал внука по голове. — Не печалься, не на век расстаемся...

Старик уходил на несколько дней по каким-то своим надобностям, а Ерошка оставался на это время в придорожном трактире на попечении у хозяйки, доброй и еще нестарой женщины. Хозяйку этого трактира, стоящего совсем недалеко от города, они знали давно, как-то уже останавливались у нее, и потому так выходило, что о разлуке больше переживал Ерошка: он-то в тепле и сытости, а вот деду нужно идти в непогоду.

На улице моросил дождь. Мальчишка вышел к порогу проводить деда да так и стоял у открытой двери, смотрел старику во след, пока тот вовсе не пропал из виду.

Целый день в трактире толкался народ, скучать не приходилось: Ерошка то на кухне помогал, то бегал с разными поручениями. Так, за заботами, он и не заметил, как день кончился. На улице снова стояла непогода, и в трактире на ночлег остановилось множество народу. Тут были и ремесленники, и крестьяне с дальних хуторов, и даже старый солдат, возвращавшийся после долгой службы домой.

С разными заботами ходили они в город: кто выгодно продать товар, кто купить, а кто за справедливым княжеским судом. Каждый старался рассказать соседу о своей заботе, и от того трактир гудел, как улей.

— Да уж, кум, — громко говорил грузный мужик, с виду мельник, — совсем не стало порядку. На дорогах разбойнички балуют, людям добрым хоть совсем из дому не выходи.

— Давеча люди сказывали, — подхватил сосед, — на старой дороге купца заморского вчистую ограбили. А самого посадили в одном исподнем на старую кобылу да так и отпустили. Король ихний потом князю нашему жаловался. Конхуз!

— Вот и я говорю — нет порядку, — вздыхал мельник. — Старые люди вон сказывают, раньше такого не бывало.

— Так то раньше, — оживился кум. — Мне вот дед мой говорил, был у народа такой заступник — Петр-казак, при нем по всем дорогам тишь была такая, что хоть весь год ходи, ни одного лиходея не встретишь.

— Ну, ты сказал, кум, — Петр-казак, — хмыкнул мельник. — Ты бы еще царя Гороха припомнил. Брешут люди про Петра-казака, дети только и верят.

— Это почему же брешут? — опешил кум.

— А потому, — мельник отмахнулся от него, — ни роду его не известно, ни могилки нету. Так бают только: «Ездил-де по дорогам Петр-казак…», — передразнил он и отвернулся.

Разговор оборвался.

Тут от печки раздался негромкий голос:

— Был у людей в стародавние времена такой заступник — Петр-казак!

Люди обернулись на голос: на полу, возле самой печи, сидел слепой старик, на коленях у него лежали гусли, и он перебирал тихонько струны, прислушиваясь к их звукам.

— Ты что ж это, сам его видал, что ли? — мельник ухмыльнулся, подмигнув собеседникам.

— Врать не стану — не видал, — гусляр вроде как и не заметил усмешки. — Жил он, и вправду, давно, а вот почему могилки его нету, про то в старой песне поется.

— Вот ты бы и спел, дед Федос, — попросила хозяйка, — люди сами узнают и другим передадут.

Ерошка тихонько пробрался ближе к печке и устроился у ног гусляра. А тот, оживив старыми руками гусли, начал негромкий распев:

Песня о Петре-казаке

Расстелилася дорожка неширокая
По лесам, по степям, перелесочкам.
По овражкам, по горкам да балочкам,
Знай, бежит себе, не сворачивает.

На дорожке той — казак молодой,
Казак молодой — удалец лихой,
Едет — конь под ним пошагивает,
Казак соколом вокруг поглядывает.

С одного боку у него сабля острая,
А с другого — нож из булата звонкого.
Казак едет да той сабелькой поигрывает,
С руки на руку ее перекидывает.

Он поигрывает да смеется-пошучивает:
«Родила меня в вольном поле матушка,
Трех годков посадил на коня батюшка,
Дал в игрушки мне лук да стрелочки.

А пяти годков бил я утку сизую,
А восьми годков — косулю быструю,
А десяти годков — вепря леса дремучего,
А двенадцати — тура могучего.

А пятнадцати лет пришел я к батюшке,
Поклонился тогда в ноги матушке:
Отпустите меня, молодого сокола,
В небо синее, поле дикое, широкое.

Я взмахну тогда крылами могучими,
Я взлечу тогда в синь соколиную.
Я увижу всю родимую сторонушку,
Я прикрою ее своим крылышком.

С высоты стану бить черных воронов,
Стану гнать волков на четыре стороны,
Уползут в свои логова вороги злые,
Зарекутся выходить на дороги лесные.

Тут отец да мать на порог выходили,
На дело ратное меня благословили.
Образ Божий да саблю в руки давали,
И такие слова в путь-дорогу сказали:

Ты лети-лети, соколик наш ясный,
Лети для врага грозою ненастной.
Людям стань ласковым солнышком,
Служи Богу да родной сторонушке.

Как с отцом да матерью я простился,
Так с лесом да степью породнился.
Темной ночкой с месяцем повстречался,
С вольным ветром в степи побратался.

И пошел я по белу свету гуляти,
Песни петь да в присядку плясати.
Побежали с дорог волки драные,
Покатилися головушки окаянные.

Ох, широко ветер в поле гуляет,
В синем небе ярко солнце играет.
Рожь в полях растет, поднимается,
В саду яблочко зреет, наливается.

Не видать в степи люду лихого,
Не слыхать ночами воя волка злого.
На земле места нет злу даже малому,
Ай, спасибо мне — молодцу удалому!

А как за то царь-батюшка меня принимал,
С собой рядом сажал, да вина подавал.
Службу ратную — удалую нахваливал,
Снял колечко с руки, да им одаривал.

Куда еду я — вкруг меня слава летает,
Если свистну я — враг с пути убегает.
Люди встреч идут, в пояс кланяются,
Здравствуй, Петр-казак, свет Иванович!»

Едет по лесу молодец — бахвалится,
Себя хвалит казак — не нахвалится.
А тропиночка-то меж деревьев петляет,
Лес дремучий-то теснит, подступает.

Вот уж солнце за ветви спряталось,
Верный конь захрипел, попятился.
Видно, здесь кончается дорожка длинная,
Лес стеной вокруг да гора Змеиная.

В той горе пещерка виднеется,
Рядом старец сидит, не шевелится.
Идет казак к человеку старому,
Под уздцы ведет коня буланого.

Подошел, а старик уж его встречает,
Встал с земли да по имени величает:
«Здравствуй, Петр-казак, удалец лихой,
Долго ж ехал ты по дороге лесной.

Видно, слава тебя в городах держала,
Да забота ратная от себя не пускала.
Тридцать лет да три года кончаются,
Как тебя я здесь жду-дожидаюся.

Знай, тут, в пещере Змеиной горы,
Хранятся шлем с кольчугой до поры,
Сорока колдунами заколдованы,
Сорока ведунами заговорены.

Шлем силы великой прибавляет,
От вражьих сабель кольчуга сберегает.
А кто доспехи те чудесные добудет,
Тому вовек беды в бою не будет.

Коли согласен судьбу испытать,
Ступай за мной, я подскажу, как их взять».
Призадумался казак, покачал головой,
Потом снял шапку да махнул рукой.

«Эх! Веди, старик, в ту пещеру меня,
Добуду доспехи и опять на коня!»
И ведет старик удальца смелого
В пещеру темную от света белого.

Идут они лазом узким и тесным
За скрытыми в тьме доспехами чудесными.
Ночь кутает лес, далеко до зари,
А они уж в сердце Змеиной горы.

Вдруг тьма отступила, тени играют,
На белом камне доспехи сверкают.
Узор змеей золотой по ним извивается,
Изумруды да яхонты переливаются.

Стоит удалец перед этой красой,
Никак не решается тронуть рукой.
«Ну, что ж ты? — Провожатый смеется.
— Бери скорее. Власть смелым дается!»

Казак очнулся, на шаг подступил,
Хотел было взять, да не достало сил.
«Тут надобно, — стал снова старик говорить,
— оставить выкуп. Что-нибудь положить».

Нет у казака ни серебра, ни злата,
Сабля да нож из звонкого булата.
И снова чуть слышный глас старика:
«А образок, что мать тебе дала?»

Будто во сне Петр икону берет,
Целует Лик и на камень кладет.
Потом блистающую кольчугу надевает,
Пылающим шлемом главу венчает.

В пещере витязь стоит молодой,
Горит, словно месяц ночною порой.
Могучая сила в плечах играет,
А сердце в груди точно в лед замерзает.

Хотел было Петр шлем волшебный снять,
Да крепко тот сел — с головы не сорвать.
Всей силы могучей его не хватает,
Пот льется кровавый, глаза застилает.

По левую руку смех громкий раздался:
«За дело пустое ты, молодец, взялся.
Кто силу купил — тот ее уж не бросит,
Надел кто доспехи — до гроба пусть носит».

Сказал старик и птицей обернулся черною,
Со смехом вылетел тенью темною.
Стоит казак — сердце глухо стучит,
Мрак обнял его, а на камне Образ горит.

Слезами умывшись, склоняяся низко,
Молился казак перед Ликом чистым:
«Предал я, Господи, Твою волю святую,
Принял как свою — волю вражью, злую.

Прими, Боже, молитву мою покаянную,
Ныне в руке Твоей голова окаянная.
Верую, Господи, Ты меня не оставишь,
И от грехов моих черных восставишь».

День за днем идут, в года слагаются,
Молитва святая течет, не прерывается.
Петр на камне стоит — Богу молится,
Слезы по лицу сбегают — камень точится.

Средь леса дикого гора стоит Змеиная,
Ведет дорожка к ней, узкая да длинная.
У пещеры темной только заяц бегает,
А когда выйдет Петр — один Бог ведает.

Старик замолчал. Его большие смуглые руки тихо лежали на струнах. Казалось, песня еще не покинула стен трактира, и люди вокруг молчали, словно боясь ее спугнуть.

— Дед Федос, — Ерошка тихонько толкнул гусляра в локоть, — а дальше-то что было?

— Дальше? — отвечал тот, не поворачивая головы. — Что было дальше, то один Бог знает. Но...

Певец немножко помолчал и продолжил:

— Людская молва говорит, что Петр-пещерник и по сей день стоит на камне в Змеиной горе.

— Еще говорят, — старый гусляр обратился к Ерошке невидящими глазами, — что Господь его помиловал. Доспехи те колдовские через тридцать лет ржа изъела, и они осыпались в прах, а Петр так и остался стоять на молитве, на том же самом месте — Бога славословит.

— А я слышал, — отозвался молодой паренек из ремесленников, — что у той пещеры люди от болезней исцеляются. Что будто кто ночь на молитве простоит, того Господь от любой хвори избавит.

— Про то мне неведомо, — гусляр снова взялся тихонько перебирать струны, прислушиваясь к их звуку. — Знаю только, что вера горы передвигает…

Люди, слушавшие песню, возвращались к своим прежним разговорам. Сначала потихоньку, а потом все бойчее, вскоре трактир уже снова гудел, как улей.

Ерошка посидел еще немного, ерзая на лавке, потом опять легонько толкнул слепого певца и шепотом спросил:

— А что надо, чтоб вера такая была?

— А надобно, — негромко отвечал дед Федос, — чтоб в сердце огонь горел, чтоб оно в лед не обращалось.

Ерошка положил руку себе на грудь, посидел так, словно прислушиваясь.

— Нет, у меня там не огонь, — вздохнул он, — у меня там вроде как свечка теплится.

— Вот и слава Богу! — улыбнулся старый гусляр.

Рисунки Тамары Твердохлеб