Штакетник

Ухабистый въезд в деревню словно предназначен взбадривать убаюканных дорогой путешественников. Машины резко сбавляют скорость и становятся похожими на мирно покачивающиеся в прибрежных волнах корабли. Но это если смотреть на подъезжающих со стороны. Изнутри качка кажется не такой уж мирной. Зазевавшийся пассажир имеет все шансы прикусить язык, когда машина подпрыгнет на очередной колдобине. Может, все-таки, заасфальтировать дорогу, рассуждаем мы каждый раз по приезде в деревню. Прошлой зимой, помнится, машину нашу вытаскивали из снежного месива общими усилиями соседей, дай Бог им здоровья на долгие годы. У идеи превратить деревенский мученический тракт в подобие автобана есть свои адепты и оппоненты. То, что движет сторонниками идеи, вполне понятно. Однако и у противников ее имеется свой резон: хорошей дорогой начнут пользоваться желающие сократить объездной путь к коттеджному поселку. И тогда — прощай наше сонное деревенское царство, покой и тишина.

А еще есть те, кому все равно. Вот, скажем, сосед наш, Михалыч. Машины у него нет и не будет. Денег, чтобы скинуться на асфальт, у него тоже нет. К тому же, возраст и состояние здоровья не располагают строить планы на будущее. Так что наблюдает он дорожные дебаты с философского расстояния и посмеивается. Чего только не повидала Знаменка на своем веку. Теперь вот на тебе — городские деревню оккупировали. Дачники. Дорога им не нравится. Ишь ты.

Михалыч ждет нашего приезда, я вижу. Он стоит у забора и опирается на островерхие штакетины, как лыжник на лыжные палки. Солнце светит ему в лицо, и он надвигает на глаза козырек бейсболки. Под козырьком — очки с сильным увеличением. Они придают Михалычу ученый вид.

— А-ааа! Приехали! Ну, наконец-то. Так и лето без вас пройдет! Опять в своих турциях пропадали? Ну и как там, хорошо? Жарко?

— Хорошо в турциях, жарко, — смеюсь я. — Но здесь в тыщу раз лучше.

Михалыч одобрительно кивает: ни турецкие, ни какие другие берега не могут сравниться с его деревней. И я искренне с ним соглашаюсь.

Много лет назад, обследуя купленный участок, мы наткнулись на кирпичный ленточный фундамент. Ему явно было много лет, но сохранность его впечатлила. Кладка нисколько не пострадала от времени, и мы дивились качеству кирпича и мастерству укладчика. Сообщением о находке я не преминула поделиться с Михалычем. Тот разулыбался во все свои впалые щеки:

— А ты знаешь, что на этом фундаменте стоял дом, в котором я родился? Там и пуповина моя закопана.

— Как? На нашем участке? Вот это да!

— На вашем? Ну да... на вашем...

Как то, по дороге с фермы, где мы покупаем парное молоко, Михалыч остановился, поставил на землю теплую трехлитровую банку и пустился в воспоминания.

— Вот здесь, смотри, еще даже какие-то кусты живы. До революции здесь был сад. Помещик сажал. Не для себя! Для всех. Просто так, чтобы люди радовались. Когда я был маленьким, этот сад плодоносил еще. Крыжовник какой был! Крупный, сладкий, ну чисто мёд. А какое цветение было! Белые облака!

Место действительно живописнейшее. От перспективы дух захватывает. Немного правее, вдалеке, виден шатровый купол монастырской колокольни. Представляю себе тот сад, весеннее буйство цветения и благовест, плывущий над миром. Сердце сжимается. Нынче на месте былого великолепия из двухметрового бурьяна выглядывают уродливые останки коровника с провалившейся крышей. Мерзость запустения...

— А здесь молодежь собиралась на вечорки. Между этими липами качели висели. Широкая такая доска, на ней человек десять умещалось. Гармошки, балалайки. Веселье было...

— Сколько же лет этим липам?

— Да уж точно больше ста. Те две липы, что на вашем участке, тоже вековые. Они вам не мешают? Не спиливайте.

— Не будем. Зачем же.

— А вот здесь, где вот эти хоромы понастроили, знаешь, что было? Сельсовет. В 37-м всех крепких хозяев сюда вызывали. Знамо дело, с вещами. Никто из них не вернулся, конечно. А потом война. На фронт тоже здесь призывали. И тоже никто не вернулся. Проклятое место. Вся деревня этот дом стороной обходила. Даже землю эту никто не хотел брать, когда сельсовет отсюда в поселок переехал. А москвичам все равно. Купили.

Воздух в Знаменке необыкновенный. Когда начинают распускаться цветы на косогорах, дивный нежный аромат разливается по всей округе. И верится, будто само Небо дарует нам возможность вкусить райского блаженства.

— Мы с Натальей сюда из города сразу переехали, как только она на пенсию вышла. Астма у нее. Профессиональное заболевание, говорят. Маляром работала, всю жизнь краской дышала. Раньше, чуть что, скорую вызывали. Три клинических смерти пережила. А здесь сразу болеть перестала. Потому — воздух лекарь. Это тебе не химия в таблетках. Я Наташке говорю, ты б давно уж померла, если бы не наша деревня.

Бабушка Наташа совсем не похожа на супруга. У Михалыча сухая поджарая фигура. Бабушка Наташа приземистая и полная. Только глаза у нее точь-в-точь такие же, как у мужа: она тоже носит очки с сильным увеличением. Глаза в таких очках большие, внимательные и добрые. Впрочем, без очков, наверное, тоже.

Года три назад Михалыч тяжело заболел. В больнице лежал чуть не полгода. Обследовали-обследовали, лечили-лечили, да так никто и не понял, что за недуг такой.

— Знаешь, — говорил он мне со вздохом, пока жена не слышит. — Вот совсем сил не стало после больницы. Лучше бы и не ложился туда, залечили хуже некуда. Наталья-то вся извелась, бедная. Сколько ей теперь приходится делать. А ведь и она не здорова.

Бабушка Наташа, в свою очередь, нашептывала мне, дескать, Петюша теперь совсем немощный сделался. «Я ему говорю, лежи Петюша, я всё-всё за тебя делать буду. Только не умирай, только живи».

Однажды я обнаружила на крыльце саженец облепихи с большим черным комом земли.

— У тебя облепихи нет. Посади, — коротко сообщил Михалыч со своего участка.

— Спасибо, Михалыч! Сейчас посажу.

Трогательная забота о нерадивых дачниках. К осени я буду находить на своем крыльце то вилок капусты, то мешок яблок, то полиэтиленовый запотевший пакет с подмосковными сливами. Всё это приносится рано утром, когда мы еще спим. Безмолвный знак внимания. На мои слова благодарности старики смущаются, машут стыдливо рукой, ну что такого. Кушайте.

— Баб Наташ, неделю уже вас не видела. Куда запропастились?

— Да я за пенсией в Москву ездила. Зашла в квартиру — гляжу, непорядок. Ремонт затеяла. Краску купила, стены покрасила. За Петюшу только волновалась, как он тут один без меня. Трудно ему.

Я не верю своим ушам. Хлопаю глазами и не знаю, что сказать. Бабушке хорошо за семьдесят и за плечами три клинических смерти.

— Ремонт?! Ну, баб Наташ, это... это...

— Да это ж только стены покрасить. Пара пустяков. И потом у меня такая помощница! Я ведь никакое дело без молитвы не начинаю. Богородице молюсь. Помоги мне, говорю, Матушка Богородица, чтобы всё у меня получилось быстро и хорошо. Так и получается. Быстро и хорошо. Без молитвы нельзя. Ничего путного не выйдет.

Старики казались мне бездетными. Не поворачивался язык спрашивать о наследниках, да и вопросы задавать я не люблю. Всё, что нужно знать, приходит само. Иногда кажется, что и этого слишком много.

Июльским ранним утром мы с соседкой Люсей совершали традиционный моцион вокруг деревни. Было очень тихо, и я вздрогнула, когда из-за поворота вынырнула мужская фигура.

— Костюша, ты! Молодец, что приехал. Заходи, если что понадобится, — Люся явно старалась выказать ему доброе расположение.

Константин что-то буркнул под нос, исподлобья кольнул глазами. У меня все похолодело внутри. Глаза были черными и не человечьими. Никогда не видела взгляд затравленного зверя, но мне кажется, выглядит он именно так. Огонь ненависти и тлеющие угольки безнадежности. Господи, да ведь это ад в глазах, пронеслась мысль. Оставь надежду, всяк сюда...

— Люсь... Кто это...

— Не узнала? Это Костик, Михалыча сын.

— Сын Михалыча?! Не знала, что у него есть сын...

— Не знала? Ну ты даешь, подруга. Сколько лет уже здесь живешь и ничего не знаешь о Костике? Запойный он. Костя сидел в юности. Михалыч говорит, ни за что тогда сын отсидел. Кто его знает, как на самом деле. Только статья-то нехорошая была — изнасилование. Ну, а с такими сидельцами сама знаешь, что на зоне делают. Вот и вернулся он из тюрьмы все равно, что безумный.

Вспомнила я оброненную Михалычем грустную фразу: «ты бы знала, сколько людей ни за что сидит». Тогда я не придала значения этим словам: ну, сидят и сидят, так далека от моей жизни эта тема. Теперь поняла, сколько сердечной отцовской боли было в эти слова вложено.

Через несколько дней после встречи с Костиком ко мне на чаек заглянула Люсина мама. Доложила:

— У Натальи была. Михалыч совсем никакой. Я ей говорю, Наташа, вы не вечные. Вас с Михалычем не будет, Костик один останется. Никому он не нужен, сама знаешь. Я ей на вас указала. Говорю, вот единственные люди из всей деревни, кто вашему сыну поможет, если что. Так вот, говорю, Наташа, объясни ему, чтобы их, — Люсина мама театрально воздела перст к потолку, — он никогда не обижал! Никогда!

— Ну как единственные. Помогут люди, конечно, если потребуется. Да и не обижает нас Костя. Я и не вижу его, и не слышу.

— Не переживай, моя дорогая. Скоро услышишь.

Этим же вечером Костя напился до чертиков. Он лежал у забора под кустом смородины и категорически отказывался идти в дом. Из-под куста доносились злобные ругательства. Он кричал всё громче, и я закрыла все окна в доме, чтобы оградить детей от сквернословия. Когда мы вышли прогуляться перед сном, Костя всё еще продолжал материться. Но удивительное дело — как только мы подошли к калитке, он замолчал и держался, пока мы не отошли на приличное расстояние. Потом он продолжил ругаться, а через некоторое время уснул и спал до утра. Под кустом смородины.

Кое-как переболев похмелье, Костя надолго исчез. После изредка появлялся, и всё опять повторялось — и запои, и ругань, и бессмысленные увещевания матери, и спаньё под кустом смородины.

На следующий год мы приехали в Знаменку раньше, чем обычно. Весна выдалась ранней и дружной, одуревшие от солнца птицы трезвонили на все лады, а проснувшаяся земля красовалась пестрыми первоцветами. Я оглянулась на соседский участок. Там каждую весну расцветали маленькие солнечные примулки, посаженные заботливой рукой бабушки Наташи: два цветочных коврика, расстеленных по краям ведущей к дому тропинки. Всё по-прежнему, коврики были на месте, глядели на мир солнечными глазками. Не хватало только сухой фигуры Михалыча у штакетника. Потом я увидела и его. Сгорбившись, он сидел на скамеечке у забора и перебирал какие-то клубни в плетеной корзине. Я подошла к нему, поздоровалась. Старик с трудом поднялся, ухватился за штакетины.

— Приехали... Добро... А здесь... Такое дело...Наталья-то моя померла. Три недели как схоронили.

Я перекрестилась.

— Царствие Небесное новопреставленной Наталье! Петр Михалыч, да как же это...

Михалыч не плакал, а как-то странно улыбался.

— Знаешь, она так хорошо умерла. Работала в огороде, потом ко мне подошла и говорит «что то, Петюша, я себя неважно чувствую. Пойду полежу немного».На кровать легла, два раза вздохнула. Знаешь, так «ах-ах», и всё. Совсем не мучилась. Пожалел ее Бог. А похоронили в Рождественском, на церковном кладбище. Отпели. Всё, как Наташа хотела, так и сделали. И, знаешь, в церкви с меня денег не взяли. Ни за место на кладбище, ни за отпевание. Говорят, вы же наши, местные. Но я все равно дал денег, сколько было. Совсем-то без денег нельзя. Самому уж скоро. А вы одним днем сюда или как? Погода-то как хороша. Оставайтесь.

После смерти жены Михалыч совсем ослаб. Старик уже не мог себя обслуживать, и его взяла к себе в город родственница. Иногда они вдвоем навещали деревню. Михалыч усаживался на скамейку, грелся на солнышке и приветствовал меня вялым движением руки. Подойти к забору, видимо, уже не позволяла ему слабость.

В домике Михалыча поселился Костя. Он редко выходил из дома. Если появлялся на улице, шел скандалить со строителями-азиатами. Чем они его раздражали, неизвестно, но шум Костя устраивал изрядный. Мы тогда редко приезжали в Знаменку, а все горячие новости узнавали от соседей. Очень боялись за свой дом. Боялись, как бы Костя не переколотил нам окна в очередном буйном припадке. Ведь у нас практически нет забора, если не считать старую рабицу, провисшую на осевших столбах. Преодолеть такую преграду под силу ребенку, а не то, что вошедшему в пьяный раж мужику. Но Костя всегда обходил стороной наш участок. Видимо, строгий материн наказ все-таки осел в его несчастной голове.

Однажды, будучи в сильном подпитии, Костя решил обрушить свой гнев на только что возведенный забор новых обитателей деревни. Он поднял страшный шум. Кто-то вызвал милицию, и Костю вскоре увезли в неизвестном направлении. Через пару дней он появился в деревне. Трезвый, аккуратно одетый, смущенный. Он принес свои извинения за дебош. Починив испорченный забор, он сразу уехал. И до конца лета в деревне не появлялся.

Пусто и уныло было прошлым летом на участке Михалыча. Голая, очищенная от сорников земля впервые не приняла в себя не единого семени. Осиротевшие лилии вытягивали свои колокольчатые головки повыше, будто выглядывая невесть куда пропавшую бабушку Наташу. Флоксы распушились и георгины полыхали красками. Они держались, сколько могли. Но и им не суждена была встреча. А мелкие осенние хризантемки, те, что дубками в народе зовутся, источая терпкий аромат, ждали хозяйку еще долго, до самого снега.

Нынешней зимой, как только отпустили морозы, и в город пришла оттепель, мы решили проведать наш дом. Зашли на участок и сразу провалились в снег по пояс. Взялись за лопаты, расчистили проход к дому. Погрелись горячим чаем, подкрепились прихваченными из дома бутербродами. Погуляли, надышались кислородом и засобирались в обратный путь. Уже хотели садиться в машину, как заметили бредущую по дороге деревенскую бабушку. Вид у нее был растерянный. Мы поздоровались.

— Костик-то наш, Костик... Замерз сегодня.

— Как замерз...

— Пил он вчера весь вечер. С приятелем своим. Вон в том доме, рядом с кирпичным. Нет, чтоб там и проспаться. Так пошел к себе. И упал, прям рядом с тем домом и уснул. А кто ж знал, что он упал. Ночь ведь. Вся деревня спит. К утру окоченел совсем. Костик.

Однажды Михалыч сказал мне, указав на стену из глухих высоких заборов:

— Меняется деревня. Все старое уходит. И мы тоже скоро уйдем. Будешь совсем в другой деревне жить, с другими людьми.

Михалыч сделал выметающее движение рукой и улыбнулся. Он всегда был немного философ и не принимал близко к сердцу суетное, в том числе и свою жизнь.

— Не хочу я жить с другими людьми, Михалыч, я с вами хочу, — ответила я, тоже улыбаясь. — Живите, пожалуйста, долго-долго.

Михалыч усмехнулся и качнул головой:

— Ну это уж не наша забота, это уж сколько дадено будет.

Другие люди... Где они? Я никого не вижу. Нынче все спрятались за высокими заборами. Мы всё активнее отгораживаемся друг от друга листами профнастила. Человек никого не хочет пускать в свою жизнь, равно как и не интересуется чужой. Уходят те времена, когда соседи приветствовали друг друга, не выходя со своего участка. Когда не запирались двери и калитки, я уж не говорю про сердца. Скоро в деревне не с кем будет поговорить. Люди перестают существовать для окружающих. Мир невидимок завоевывает пространство.

Утверждают, будто извечная рассейская проблема — это дураки и дороги. Да нет, разве это проблема. Это, можно сказать, счастье. Разбитая дорога, пожалуй, единственное, что еще заставляет людей видеть и слышать друг друга. По крайней мере, в нашей деревне. Как только положат асфальт, точек соприкосновения не останется. Ну, а дураки... Так это ж не про нас.

Участок Михалыча, скорее всего, скоро обретет нового хозяина. Развернется большая стройка и, конечно, будет установлен новый забор взамен утерявшего актуальность штакетника. Еще одна глухая стена украсит деревенскую улицу.

Вот и мы решили в этом году заняться, наконец, возведением нормального забора. Старый ведь никуда не годится. Уже подсчитываем, во сколько обойдется покупка профнастила.