Юродивая жена
«Позвольте испить с нами чаю!» — засуетилась Прасковья Ивановна, встречая гостей. — «У нас чай особенный, с травами. Как раз и самовар поспел!» Она нервно поправила высокую прическу и изобразила на лице улыбку.
«Что же... — важно проговорила седая дама, снимая перчатки. — благодарствуем за приглашение!» Её спутник — худощавый молодой человек, одетый в скромный сюртук, неловко откашлялся, озираясь по сторонам.
«Веди — Палашу!» — шепнула Прасковья Ивановна прислуживавшей девке. — «Да смотри, чтоб без фокусов!»
Хозяйка вновь улыбнулась гостям и жестом пригласила их к столу. Там на праздничной скатерти красовался пузатый расписной самовар, вокруг него на фарфоровой посуде блестели бока пирогов, а в вазочках манили к себе засахаренные фрукты.
Только гости сели за стол, как в гостиную стремительно вошла высокая девушка.
«А вот и наша Пелагея Ивановна!» — Прасковья Ивановна встала и чинно представила гостям свою дочь.
Молодой человек вскочил с места и, прежде чем поклониться, внимательно посмотрел на вошедшую.
Девушка производила странное впечатление. Она была, безусловно, красива, к тому же крепка и осаниста. И богатое платье с вышитыми цветами, выгодно подчеркивало её фигуру. Но что-то было в лице девушки слишком решительное, если не сказать — лихое. Она быстро взглянула на гостя. И этот взгляд также удивил юношу. В нем чувствовалась огромная сила и в то же время беззащитность.
«Сергей Васильевич Серебреников.« — отчеканил гость.
Девица кивнула, прикусила губу и с шумом села за стол.
«Погода сегодня солнечная, не правда ли?» — непринужденно заметила Прасковья Ивановна.
«Да, в этом году весна рано началась в Арзамасе». — ответила гостья.
Подали чай.
За столом дамы вели разговор об особенностях местного климата и ландшафта, с беспокойством поглядывая на молодых. Юноша заметно переменился с приходом Пелагеи Ивановны. Он выпрямился, и лицо его приняло твердое выражение. Это уже был не прежний робковатый юнец, а мужчина с серьезными намерениями. Девушка же напротив словно осунулась. Она забилась в дальний уголок стола и обреченно разглядывала чашку.
«Да, лето, видимо, будет засуш...« — Прасковья Ивановна осеклась. Страшная картина предстала перед её взором: её дочь, Пелагея Ивановна, ложечкой лила чай на узорные цветки на своем платье. Польет и пальцем размажет. Польет и размажет. „Дуня!“ — завопила хозяйка.
Служанка подбежала к барыне. „Дуня — сказала Прасковья Ивановна. — подай Палаше чаю. — и зашептала на самое ухо. — А станешь чашку подавать, незаметно ущипни ты дуру то, чтоб не дурила!“
Дуняша послушно подошла к Пелагеи Ивановне, протянула ей чашку и с удовольствием пресильно ущипнула ту за локоток.
„Что это? — вскричала девица и обратилась к Прасковье Ивановне. — маменька! Или уже вам больно цветочков жалко-то? Ведь не райские это цветы!“
Прасковья Ивановна стала бела как мел, а седая гостья вопросительно подняла брови.
„Ну и как Вам невеста?“ — нетерпеливо спросил Сергей Васильевич в тот вечер свою крестную мать, сопровождающую его на смотринах.
„Не бери, Сергей Васильевич; — отрезала та. — Это не дело, что она богата. Ведь и вправду все говорят, что она глупая“.
„Нет... — покачал головой юноша. Из его головы не выходил тот единственный взгляд, которым Пелагея Ивановна одарила его при встрече. — она вовсе не глупая. А только некому было учить её, вот она и такая. Как лошадь необъезженная. Что же, я сам и буду учить её!“
Крестная вздохнула и неодобрительно пожала плечами. Сергей Васильевич отличался упрямым нравом.
В тот день многие богомольцы Саровской пустыни лицезрели пренеприятнейшее явление. Разъяренный мужчина расхаживал по обители, грозясь всё разрушить до основания, и требуя, чтобы братия вернули его супругу.
„Да что случилось-то? Кто этот господин?“ — шепотом спросил лысоватый старичок с котомкой за спиной у толстой бабы, сидевшей возле храма.
„Что случилось?! Кто ж его знает!“ — ответила она и хитро улыбнулась.
— Ну ты-то точно знаешь, Матвеевна! — подмигнул старичок.
Баба довольно хмыкнула.
— Маленько знаю: кое-чего сама видала, кое-что люди порассказали. Значит так: приехали из города давеча: господин ентот, жена его да, матушка ейная, кажись. Вон, она там под липой сидит на лавочке — с лицом-то важным. К старцу нашему пошли, к батюшке Серафиму, на разговор...»
— И что же?
— А вон оно что: старец-то принял их, благословил, а затем мужа-то и мать выпроводил. Мол, в гостиницу идите. А молодую госпожу, супругу значит ентого господина, оставил при себе.
— Ну?
— Ну и ну. Пропала она с той поры.
— Как пропала?
— Да не воротилась обратно! Ещё после обедни пошла, а уж вечерню отслужили...
— Ну дела! — старик развел руками. — А старец, что?
— Что старец? Он с тех пор не принимал еще никого — вишь, сколько народу-то собралось у его кельи.
— Аааа, да-да, я поприметил толпу, подумал даже, может, болен батюшка, не принимает.
— Да не болен, всё с госпожой той беседы ведут, поди.
Старичок почесал свою голую макушку. И хотел было еще что-то спросить у своей собеседницы, как та сама поднялась и заголосила:
— А вон-вон, старец из кельи-то выходит. Ой, что будет, что будет...
Действительно, из кельи вышел сгорбленный старец в простой ряске и вывел за руку высокую статную женщину. Изящно одетая, она, однако, выглядела не городской львицей, а скорее египетской подвижницей — такое твердое выражение было у неё на бледном лице. Батюшка Серафим поклонился даме до земли и с что-то ей сказал.
— Иди, матушка, иди немедля в мою-то обитель, побереги моих сирот то, многие тобой спасутся, и будешь ты свет миру. Ах, и позабыл было: вот четки-то тебе; возьми ты, матушка, возьми.
Проговорил отец Серафим с мольбой в голосе и протянул Пелагее деревянные четки.
— Пелагея! — закричал Сергей Васильевич. Голос его звучал как раскат грома. — Ахты, супружница.
Пелагея вздрогнула, словно голос мужа пробудил её ото сна.
— Хорош же Серафим! — орал муж. — Вот так святой человек, нечего сказать! И где эта прозорливость его? И в уме ли он? И вообще — на что это похоже? — дикая ревность, злость и недоверие вылились наружу. Но более того, в душе этого сильного мужчины вдруг зародился страх. Страх потерять свою любимую. — Девка она что ль, что в Дивеево её посылает? Да и чётки ей дал.
— Ладно, ладно, Сережа! — бросилась к мужу Пелагея Ивановна. — Будет тебе.
— То же мне старец! — кипел тот. — О чем можно так долго разговаривать с замужней дамой?
— Да, всё в порядке. — Пелагея отвернулась от мужа и снова посмотрела в сторону Серафимовой кельи.
Сергей Васильевич стиснул зубы от злости. Ему вдруг почудилось, что это конец. Конец их семейному счастью.
Он сидел во дворе на лавке и курил, пытаясь погасить в себе досаду. Но напротив, табачный дым ещё сильнее разъедал его душу, и с каждой затяжкой душа чернела и исполнялась горечью.
«Вы не думайте, Сергей Васильевич, что я со зла... Я, право, из лучших побуждений... Может, Вы как-нибудь посодействуете... — звучал в его ушах участливый голосок Матроны Павловны. Эта сорокалетняя купчиха славилась в городе не чем-нибудь, а своим языком. Купчиха перешла на шепот: — Дело в том, что сегодня Ваша уважаемая супруга, Пелагея Ивановна, снова разгуливала по городу в таком виде... Как бы помягче сказать: платье-то на ней было праздничное, на плечах шаль, а вот на голове... Сергей Васильевич, с какой-то грязной тряпкой на голове гуляла-то она. И так важно прохаживалась по центральным улицам, будто на ней не тряпье, а шелковый платок. А на днях, она так и к службе пришла в храм Божий. Нет, нет, я ничего не хочу сказать, да только негоже это, Сергей Васильевич. Я бы на Вашем месте последила бы за женою. Толки ходят, сдружилась она с еще одной дурой Арзамасской — Прасковьей. Та, поди, её дурости и учит всякой. Да и соседка Ваша видала, как Пелагея Ивановна-то по ночам не спит, стоит на коленях в галерее Вашей стеклянной. А чего она стоит-то? Вы, Сергей Васильевич, ведь муж её, зачем Вы её отпускаете, она же так на холоде-то да без сна совсем сбрендит. А ведь у неё ребеночек под сердцем — вон, живот уже не скроешь».
Сергей Васильевич еле выпроводил болтливую купчиху, сел на лавку, и уже битый час курил трубку. Думы его становились всё тяжелее.
Прасковья Ивановна ходила по дому с мрачным видом.
На диване истошно кричал новорожденный ребёнок. Девочка.
— Что стоишь! — зло крикнула Прасковья Ивановне Дуняше, своей девке. — Неси дитя кормилице. Запеленай только.
— Вы его себе оставите? — спросила Дуня.
— Не твоего ума дело! — отрезала Прасковья Ивановна.
Ребёнок заорал ещё сильнее, когда Дуня взяла его на руки.
— Ишь, голосистая какая! — улыбнулась Дуня. — в мать.
Параскева Ивановна сама ещё не решила, что делать с подкидышем. Наверное, придется оставить. Всё же это её внучка. Да и Палаша, видно, совсем очумела. Первых двух младенцев загубила, а эту — в подоле матери принесла, как только та на свет родилась. Кинула как котенка на диван, на мать зыркнула обезумившими глазами: «Ты отдавала, ты и нянчись теперь, я уже больше домой не приду!» да и за порог. Эх, Пелагея Ивановна...
Прасковья Ивановна остановилась возле красного угла, поправила фитиль у лампады. Нет, она, конечно, знала, что дочь её со странностями. Родилась, вроде, здоровенькой. А как слегла во младенчестве с болезнью неизвестной, так встала совсем иным ребенком. Из редко умного ребенка стала вдруг какой-то точно глупенькой. Уйдет, бывало, в сад, поднимет платьице, станет и завертится на одной ножке, точно пляшет. Уговаривали её, срамили, даже и били, но ничего не помогало. Так и бросили. А затем она выросла, похорошела, как яблонька зацвела. Прасковья-то Ивановна и подумала, что замужество, гляди, и пойдет на пользу дочери. А дело-то иначе обернулось... Как к старцу тогда съездили в Саров, так словно подменили Пелагею — чудачить начала сильнее прежнего. Надеялась мать, что рождение ребенка её образумит. Первый мальчик такой хорошенький народился-то! Василием назвали. А дура то, Палаша, была и не рада, как скажет во всеуслышание и при муже: «Дал Бог, дал, да вот прошу, чтоб и взял. А то, что шататься-то будет!» Конечно, Сергей Васильевич после слов таких разъярился. И бить её стал. А толку нет. Второго родила через год, Ванечку, и также с ним, словно не мать, а кукушка. Вот и померли оба мальца. Теперь вот девку народила...
Прасковья Ивановна тяжело вздохнула. Нелегкая бабья доля, ой не легкая! Смутное чувство вины всколыхнулось в ней — ведь насилу замуж отдавала дочь, та и мучается. Надо взять девчонку к себе, Пелагеей назвать. Авось, тем грех свой пред Богом загладить.
— Оставьте, меня Серафим испортил!
—Серафим, говоришь? А так как? — Сергей Васильевич хлыстал ремнем босую грязную женщину в оборванной одежде. Ноги у женщины опухли, а из губы сочилась кровь.
— Оставь, Сергушка! — молила та.
— Да ты, дрянь, мне принадлежишь! Мне, поняла? Что хочу, то и делаю с тобой.
— Оставь, порченная я...
— Я тебе ум-то вправлю...
Уже больше месяца не показывалась Пелагея Ивановна дома, бегая по городу от церкви к церкви. Жалостливые люди давали ей милостыню, она тут же раздавала её бедным или ставила свечи в храме. Там-то и застал её Сергей Васильевич.
Он приволок жену в полицейский участок и уговорил городничего высечь упрямую и непокорную жену. Тот привязал Пелагею к скамейке и долго бил. Клочьями висело тело её, кровь залила всю комнату, а она и не охнула.
Только не помогло это. Пелагея дурить не перестала, уклоняясь от мужа, всяческими способами. Тогда и задумал Сергей Васильевич посадить жену на цепь. Заказал цепь железную с таким же железным кольцом, да сам своим руками приковал супружницу к стене. Теперь он мог издеваться над ней как ему хотелось.
Весь город говорил о ночном происшествии в Напольной церкви. Да и шутка ли — столкнуться с привидением! А дело было так: церковный сторож, проснувшись глубокой ночью, решил обойти храм. Стужа стояла страшная, и тот перед выходом опрокинул стаканчик, чтоб не замерзнуть. Дошел он до того места, где стоял гроб, приготовленный для умершего от эпидемии солдата, а оттуда вдруг как выскочит баба! Голая почти, губы у неё синие, на шее обруч железный, и цепь висит. Не дать, не взять — оборотень! Тут припустился сторож во всю прыть. Полгорода перебудил со страху. А оказалось, это дура была — Серебреникова жена, Пелагея. Снова от мужа сбежала, чуть не околела на морозе.
Ну, жену мужу спровадили, сторожа ещё больше напоили, чтоб успокоился. Гроб закрыли крышкой.
А Сергей Васильевич в тот день, молча, привел безумную жену теще. Хватит с него.
— Вот, батюшка, дочь-то моя, с которой мы были у тебя, замужняя то, с ума сошла, то и то делает и ничем не унимается; куда-куда мы не возили её; совсем отбилась от рук, так что на цепь посадили.
Прасковья Ивановна жалостливо смотрела на старца Серафима.
— Как это можно? — воскликнул тот. Великое беспокойство отразилось на его светлом лице. — Как это могли вы? Пустите, пустите, пусть она по воле ходит, а не то будете вы страшно Господом наказаны за неё, оставьте, не трогайте, оставьте!
Напуганная мать стала оправдываться:
— Ведь у нас вон девчонки замуж тоже хотят, ну зазорно им с дуррою-то. Ведь и ничем-то её не уломаешь — не слушает. А больно сильна без цепи-то держать — с ней и не сладишь. Возьмет это, да с цепью по всему городу и бегает, срам да и только.
Старец неожиданно улыбнулся:
— На такой путь Господь и не призывает малосильных, матушка; избирает на такой подвиг мужественных и сильных и телом и духом.
А затем строго добавил:
— А на цепи не держите её и не могите, а не то Господь грозно за неё с вас взыщет!
— Да, так и сказал мне старец Серафим, не мешать дочери, — рассказывала Прасковья Ивановна, — с тех пор мы дуру в цепях и не держим. Бегает она по городу днем, озорует, а ночи проводит на погосте Напольной церкви... А муж её, живой, не заходит совсем.
— Вы бы отдали её к нам, — вдруг предложила гостья Прасковьи Ивановны, женщина средних лет, с круглым добрым лицом. — что ей здесь юродствовать?
— Да я бы рада-радехонька, Ульяна Григорьевна, если б вы взяли её и если б она пошла. — оживилась та. — ведь нам то, видит вот Царица Небесная, как надоела она, просто беда. Возьмите, Христа ради, вам за неё мы еще и денег дадим.
Ульяна Григорьевна обернулась к самой Пелегее Ивановне, сидящей за столом с чашкой в руках, и ласково сказала:
— Полно тебе здесь безумствовать, пойдем к нам в Дивеево, так Богу угодно.
Пелагея, до толе равнодушная к беседе, вдруг вскочила со своего места, поклонилась в ноги гостье и промолвила:
— Возьмите меня, матушка, под ваше покровительство!
— Как славно заговорила! — удивилась Прасковья Ивановна. — словно разумная!
— Ага! — гаркнул брат Сергея Васильевича, бывший в гостиной. — А вы и поверили ей. Вишь, какая умница стала! Как бы не так! — он сложил кукиш и потряс им перед гостями. — Будет она у вас в Дивеево жить? Убежит и опять станет шататься.
Пелагея Ивановна внимательно посмотрела на него, и к удивлению окружающих, спокойно поклонилась ему в пол со словами:
— Прости Христа ради меня, уж до гроба к вам не приду я более.
В Дивеево часто приезжают паломники, и оттого к незнакомым лицам здесь не присматриваются. Но этот подтянутый, хорошо одетый мужчина невольно привлекал взгляд.
«Кто бы это был? — подумала послушница Анна. — Что-то вовсе я такого не видала и не знаю». Заметив, интерес в глазах у сестры, мужчина обратился к ней:
— Королёва-то здесь?
— Королева? — удивилась та. — Это Пелагея Ивановна что ли?
— Она самая.
— Здесь. — отвечает. — А вам что нужно?
— Нужно. — жестко сказал мужчина. — Где она?
Послушница задумалась, затем проговорила:
— Пойдемте. — и пошла мелким шагом к храму.
— А вы арзамасские что ль? Родные ей будете? — обернулась она на ходу.
— Кажется, будто сродником считался. — каким-то треснутым голосом ответил посетитель.
Пелагея Ивановна сидела у Тихвинской церкви и широко улыбалась. На одной ноге у неё красовался дырявый башмак, а на другой разинул рот старый валенок. В руке блаженная держала длинную палку.
Незнакомец подошел к Пелагеи и прямо посмотрел ей в глаза.
— А ты полно дурить-то. — тихо сказал он ей. — Будет. Поедем-ка в Арзамас.
Дура еще шире улыбнулась.
— А вы кто ей будете? — не удержалась послушница.
— Я-то? — мужчина сплюнул. — Муж её.
— Ааа... — кивнула послушница и смолкла.
— А вы думаете и вправду, что она безумная дура? — вдруг спросил мужчина. — Вовсе нет, только так дурит, и просто — шельма.
Тут приказчик, бывший с незнакомцем встрял в разговор:
— Эх, Сергей Васильевич! Что вы говорите? Ну и стала бы она, если бы и маленький у неё ум был, терпеть такие побои, как вы били её? А потому только и терпела, что без ума стала.
Мужчина снова сплюнул.
— Что ей делается? Вишь, какая она здоровая да гладкая!
При этих словах Пелагея Ивановна встала с земли, поклонилась своему супругу и сказала без тени обиды в голосе:
— Не ходила я в Арзамас и не пойду, хоть ты всю кожу сдери с меня.
Незнакомец еще раз взглянул на блаженную, в ответ поклонился ей, развернулся и молча пошел в вратам обители.
— Что это, Пелагея Ивановна, — послушница Анна подбежала к блаженной. — Не уж то, правда, муж твой.
— Да, всё искал у меня ум да ребра хотел пересчитать, ум не нашел, зато ребра переломал все. — покачала головой та.
Много лет прошло с тех пор. И больше уж не видела Пелагея Ивановна своего Сергея Васильевича. Но как-то летом, сделалось ей плохо. Вскочила она, скорчилась, стала по комнате ходить, сама стонет и плачет.
— Умирает он, да умирает-то как! Без Причастия.
А он, действительно, умирал в тот час. Так же расхаживал по дому своему, скрючившись от болезни, да приговаривал:
— Ох, Пелагея Ивановна, матушка! Прости ты меня, Христа ради. А как я тебя бил-то. Помоги мне! Помолись за меня!
Что творилось в душе у блаженной? Любила ли она мужа своего? Жалела ли его? Простила ли? Только Богу это ведомо. Сама Пелагея Ивановна более о муже не вспоминала и разговор ни с кем не заводила.
Только уже через сорок лет, почти перед самой своей кончиной, в день преподобного Сергия встрепенулась Пелагея:
«Сергушка, Сергушка, по тебе и просфорки-то никто не вымет». И грустным-грустным сделалось её лицо.
Опубликовано: 25/06/2013
