Танки от Николы Угодника

Купила я билет в паломническую поездку и ворона вороной: еду, куда не знаю. В магазине православной книги билет брала и заболталась, по своему обыкновению, с продавщицей, не поинтересовалась, что за монастырь в Саргатке, в честь кого? Спохватилась, отмахав метров триста от магазина. Но передумала возвращаться. Поворчала на свою ротозейную персону и тут же себя успокоила — не велика беда, узнаю на месте.

Как бы там ни было, с пустыми руками не поедешь в гости. Собрала сумку на канун. Три пачки хорошего чая положила, две бутылки масла подсолнечного (всегда пригодится — и на еду монахам с послушниками, и лампадки заправлять), килограммовую пачку гречки сунула. Был у меня новенький акафист Святителю Николаю. Думаю — возьму. В честь кого бы ни был монастырь, акафист Николе Чудотворцу в любом случае к месту. Пузырёк маслица, освященного на мощах священномученика Сильвестра, повезла. Получилось — всё в точку. Монастырь Свято-Никольский, в нём храм в честь Святителя Николая, в храме придел великомученика Сильвестра.

Как водится, собираясь в поездку, записочек набрала от всех знакомых. Верочка Соснина свои передала через общую подругу, а по телефону попросила святой воды из монастыря: «Не сочти за труд, бутылочку привези». Что ж не порадеть хорошему человеку. И тут я во второй раз ворона, ещё хуже первого. Слушала Верочку вполуха. Та, как и я, поговорить не любит. Она свои новости про поездку в Тарасково в Свято-Троицкий мужской монастырь взахлёб пересказывала, я ей, наперебив, свои. К тому же одно ухо у меня в телевизор целилось — хорошая передача шла по православному каналу «Союз». В результате в голове моей отложилось, что в Саргатке святой источник целебный иконы Божьей Матери Всецарица. Я перед поездкой всем говорю: представляете, куда еду, там целебный источник Всецарицы! Взяла под воду не какую-то полторашку (что тут мелочиться) — баллон пятилитровый. Когда ещё попаду на такой источник.

Обедню служили в приделе в честь священномученика Сильвестра. Закончилась литургия, я спрашиваю в свечной лавочке: «Где вода святая?» Женщина кивнула головой: «Вон наливают». Стоят в углу две фляги, около них выстроились человек семь с литровыми, пол-литровыми бутылками. Я скромно со своей полуведёрной ёмкостью встала. Заправляет святой водой бабуля, черпает ковшом из фляги и через воронку наливает. Смотрю на этот процесс и думаю: «Почему из фляги, если источник Всецарицы? Можно было сразу из него?» Бабуля с ковшом посмотрела на мои аппетиты: «На всю деревню набираешь?» «Да, — говорю, потупясь, — много заказали». А у самой мыслишка: «Она тем, кто передо мной был, отстоявшуюся воду, зачерпывая сверху, налила, значит, мне вся муть со дна достанется…» Так и получилось. Бабулька ковшик отложила, с виду не богатырша, но что значит закалка деревенская, запросто наклоняет флягу, берёт одной рукой за дно, второй за ручку поднимает и, отдав команду: «Держи воронку!» — мой баллон наполняет... Я посмотрела и сквасилась — сплошная муть. Перед тем как крышку накрутить на горлышко понюхала — болото. Запах… Да чё там запах?! Вонь! Это сколько вода могла во фляге стоять, чтоб так протухнуть? Металл не может дать отвратный запах. Именно вода застоявшаяся. Как ещё лягушки не завелись? Расстроилась… Набрала, называется, целебной…

Хорошо, не стала тут же возмущаться, права качать: «Где у вас тут источник иконы Божьей Матери Всецарица? Сама наберу, а то, наверное, с прошлого воскресенья во фляге!..» Слава Богу, хватило смирения смолчать.

В автобусе спросила у руководителя паломничества… И выяснилось, что я — ворона в квадрате. Источника в честь Всецарицы в Саргатке нет и в помине, он на Урале — в Тарасково. Я так внимательно внимала Сосниной, когда та рассказывала о поездке туда, что у меня источник Всецарицы переместился в Саргатку.

Приехала домой. Смотрю на воду. Ну как её пить? За дорогу ещё мутнее сделалась. Будто грязь там… Хлопья непонятные плавают. Цветы поливать такой водой рука не поднимется...

Вечером Соснина звонит, отчёта требует. Доложила ей во всех деталях, как мы съездили. «Всё хорошо, — говорю, — служба на одном дыхании прошла… Только вода святая странная. Мутная и болотиной отдаёт! Не знаю, куда и девать, хоть в раковину… Цветы такой поливать страшно, как бы не повяли! Из какой-то левой фляги…» Ух, Верочка напустилась: «Ты мне ничего такого больше не говори! Слушать не хочу! Святая вода, со святого места и вдруг левая! Ты не болтай, прости меня, Господи, что ни попадя! Не бери грех на душу! А полторашку обязательно на мою долю налей!»

Налила (ничего вода не отстоялась, как была мутная, так и осталась, запах прежний), отнесла Верочке, раз просит. Та: «Спасибо-спасибо!» И дарит мне иконочку Матери Божьей «Всецарица», что из Тарсково привезла.

Дней пять-шесть прошло, Верочка ко мне на работу забежала книгу вернуть. На минутку заскочила, к матери болящей торопилась. «Святую водичку, — говорит, — что ты мне с Саргатки привезла, маме несу». Достаёт пол-литровую пластиковую бутылочку, в ней слеза иерусалимская. Чистейшая вода. «Да ну тебя?» — усомнилась я в Верочкиной искренности. Та чуть не божится: «Клянусь тебе, та самая вода!» Я крышечку открутила — никакого запаха…

И всё равно не поверила. Думаю, Верочка слукавила, другой водички отлила. Она в моём воцерковлении принимала живейшее участие. Думаю, добрая душа решила меня успокоить, чтоб не разуверилась ненароком. Ну что уж я совсем — ведь явно не из Саргатки вода. Мной привезённая как была мутная в баллоне, так и стоит.

Недели через две поехала я в Большекулачье в Свято-Никольский монастырь. Подошла свечу поставить к иконе Николы Чудотворца. И что такое? Икона будто в дымке. Как пеленой покрыта. Думаю, реставрируют что ли? Краски высветили… Подняла голову… Боже мой!.. Святитель на меня такими глазами… Вот уж где взгляд был так взгляд. Испепеляющий. Весь облик Чудотворца пеленой закрыт, но глаза… Я голову опустила, зажгла свечку, поставила. Руку ко лбу поднимаю перекреститься — свечка гаснет… Огонёк слабенько подержался на фитильке и сошёл на нет… Клирос в храме вплотную с иконой Николе Чудотворцу… Все мои манипуляции на виду… А певчие исключительно мужчины — монахи и послушники… Я второй раз зажигаю свечку, дала разгореться, ставлю… Снова перекреститься не успела… И до того стыдно, до того неудобно… Позорище! Натуральное позорище… Ведь обязательно подумают: это как же бабонька нагрешила — свечка раз за разом тухнет. Не принимает Угодник от такой…

Опять свечку вытащила из подсвечника… И вдруг не помню как ткнулась лбом в икону, слёзы из глаз брызнули: «Батюшка Никола, родной наш святитель Христов, скорый помощниче, теплый заступниче, молитвенник наш перед Господом Богом, прости меня, неразумную, прости, многогрешную, прости, окаянную!» Каюсь, прощения прошу, забыла про клирос, певчих, никого вокруг не вижу, ничего не слышу, слёзы глаза застят… Сколько молилась, не могу сказать… Дрожащей рукой в третий раз свечу зажгла, поставила… Сама вся сжалась, перекреститься боюсь… Огонёк ровно силу набрал, укрепился на фитильке, спокойно горит. Перекрестилась, поклонилась иконе. Глаза поднять на батюшку не могу… Боюсь опять с ним встретиться взглядом… В полупоклоне отошла… Больше в тот раз так и не решилась к иконе подойти… Посмотрю издалека — свеча моя горит. И всё…

У знакомой в автобусе, как бы между прочим, спросила, дескать, показалось, будто икону Николая Чудотворца реставрируют, краски, словно высветлили… Нет, говорит, какая была, такая и есть.

Дня через два свекровь пришла, спрашивает: «Где там у тебя святая вода? Налей бутылочку». Свекровь к Богу относилась постольку поскольку. Однако с моей подачи ей понравилось каждое утро начинать с просфорочки и святой водички. И то, и другое я ей поставляла. На момент её просьбы стояла у меня полторашка святой воды из Надеждино, с источника, что у церкви Казанской Божьей Матери. Полезла за ней в шкаф, там же, в дальнем в углу, баллон с водой из Саргатки. Из него, как отлила Верочке Сосиной, так больше ни капли не брала. И что вы думаете? В баллоне иерусалимская слеза. Никакого запаха, никакой вони болотной, никакого осадка. Всего лишь тонкая-тонкая белесая плёночка на дне. Куда что девалось? Думаю, может, у меня нос не чувствует? Спрашиваю свекровь: «Пахнет вода?» Свекровь понюхала: «Нет. А разве святая вода может пахнуть?»

Проводила свекровь, сама встала перед иконами на колени, давай благодарить Святителя Николая за вразумление. Проучил меня. Ой, дал урок. А то ведь что получается? Приехала к батюшке гостья и вместо того, чтобы вести себя благоговейно, молиться в его обители, славить любимого святого земли Русской, который и на минутку не забывает нас, грешных и сирых, я давай нагло роптать: что это мне тут подсовывают левую воду? Из болота набранную! Вместе с тиной! Муть и вонь! Какая же это святая?..

Такой был поучительный случай. Не могу не рассказать ещё один. Я же как разболтаюсь… Но мы уже подходим к главному. Где-то через год во второй раз поехала в Саргатку, к тому времени я уже батюшку Николая Угодника перестала бояться… Он ведь добрый. Помню, только-только воцерковляться начала, в первый раз в Свято-Никольский Казачий собор пришла на литургию и что меня удивило: Николай Угодник так добро на меня смотрел, так ласково. Почему-то считала — он серьёзный и суровый, а тут родной отец — приветливый, сердечный…

Опять я отвлеклась. Поехали мы в Свято-Никольский монастырь. После службы игумен Серафим пригласил в трапезную и говорит, как за столы сели: «Нынче весна ранняя да дружная, мы уже первый мёд откачали, у кого есть с собой баночки, милости просим медку нашего!» Вот тебе и раз. Мёд-то их знаю, без всяких подделок. На православной ярмарке покупала. И вкусный, и в глаза закладываю, как устанут. Но кто бы мог подумать, что мёд уже есть? Всего у двоих из группы оказалась тара. Остальные облизнулись… А мне так обидно стало. Как в сказке: по усам текло, а в рот не попало… Расстроилась. Не будешь по монастырю бегать баночку искать… Да и времени нет… Сели за стол, по стенам трапезной иконы висят, а мне место досталось как раз напротив образа Святителя Николая. Я пару ложек борща съела, оторвалась от тарелки, на икону посмотрела и говорю про себя: «Батюшка, мёду бы, а! Я, ворона, баночку-то не взяла! Нет, батюшка, баночки-то». Поем-поем, опять голову поднимаю: «Батюшка, баночки-то нет, мёду бы. Глаза лечить и когда простуда у внучки...» Докучаю Святителю. Надоела, наверное, хуже горькой редьки…

Оттрапезничав, поехали мы на край села посмотреть церковь кладбищенскую. Стараниями игумена Серафима поставили. Кладбище с церковью — не поле с надгробными тумбочками, это уже настоящий погост… Прежде чем идти к родной могилке, свечку можно поставить, помолиться за упокой душ усопших, панихиду, литию заказать… Уютнее кладбище, на котором дом Божий стоит.

Хорошую церквушку отец Серафим построил. Посмотрели её, свечечки поставили... На обратном пути автобус подъехал к монастырю, счастливчики пошли за мёдом, я сижу и в который раз себя ругаю: вот ворона пустоголовая, не предусмотрела… Что вы думаете, кто за мёдом пошёл возвращаются и объявляют радостную весть: тара нашлась, если кому надо... Ровно столько, сколько нас из автобуса вышло, баночек в столовой оказалось. Ни больше, ни меньше. Из-под майонеза стеклянные двухсотграммовые с закручивающимися крышечками…

Я чуть не вприпрыжку несла свою к автобусу, но хватило ума вовремя вспомнить благодетеля, повернулась к церкви, поклонилась в пояс: «Спасибо, батюшка Никола! Дорогой наш Угодник, извини меня, приставучую да надоедливую, но больно мёд люблю саргатский монастырский!»

Рассказала Верочке Сосниной, она смеётся: «Подумаешь — баночек им Никола Угодник подкинул! Моей бабушке колонну танков послал!»

Дело было так. Жила бабушка в Сыропятке, что по Кормиловскому тракту. После Гражданской войны в их деревне объявился молодой мужчина — Андрей. Был он из Западной Украины, из Галиции. За что получил в Сыропятском прозвище Австрияк. Галиция до революции входила в Австро-Венгерскую империю и в Первую мировую выступила против России на стороне Германии. Андрея мобилизовали в пехоту, дали винтовку, сколько-то повоевал он и угодил в плен к братьям-славянам — русским. Галиция в результате революционных катаклизмов отошла к Польше вместе с родной деревней Андрея, а он оказался в Сибири.

В Сыропятке объявился с тощей котомкой. Тощей, да не назовёшь нищей. Лежали на дне холщовой торбы два слитка золота — пара колодок пимы катать. В Галиции в перечне ремёсел профессия пимокатчик не значится, так как у них сия обувь валенками называется. Андрей был большим специалистом пимы-валенки катать. Снял домик-развалюшку на краю села и развернул производство. Заодно приглядел красавицу Ирину, чернобровую да кареглазую сибирячку. Звал её на украинский манер Арына. Сыропятка — село большое, зима сибирская длинная — пимы-валенки только подавай, посему пропадал Андрей с утра до вечера в своей пимокатке. Поначалу с молодой женой маленькую избушку об одну комнату построил, потом полноценный дом поставил. Один за другим нарожала Арына пятерых детей. Андрей работает, устали не знает. Пчёл развёл. Коровки, само собой, в хозяйстве, другая живность. Первое время, когда позволяла советская власть, работников привлекал…

По жизни Андрей был из тех, кто без молитвы дела не начнёт, за стол не сядет. В праздники никакой работы не делал, только что скотину убрать. Валенки ещё в подростках от деда катать научился, но по семейным планам надлежало быть ему священником. Война России с Германией всё перемешала… С детства Андрей пономарил, помогал деду по материнской линии, тот был священником… Забегая вперёд, скажу, после Великой Отечественной в пятидесятом году ездил Андрей домой. Мать сразу, как сын во двор вошёл, не признала его, только услыхав голос гостя, воскликнула: «Андрийко!» Но и суток не удалось побыть в отцовском доме. Брат, которого Андрей в последний раз пятилетним видел, само собой, в мужика вырос. И бандеровец, как основная масса мужчин села. Весть о визите чужака быстро от дома к дому пролетела и в лес ушла. Брат ночью оттуда нарисовался и категорически Андрею заявил: трэба тикать! Объяснил: роли не играет, что Андрей на этой земле родился, он теперь москаль советский. На рассвете Андрей перекрестился на образа и обратно в Сыропятку, о которой в Галитчине и знать-то никто не знал. С матери Андрея за прокол со старшим сыном бандеровцы слупили в качестве штрафа поросёнка.

Это случилось позже, а в войну Андрея забрали в трудармию по причине неблагонадёжности — как-никак за Германию воевал в молодости. Служить на линии трудфронта призвали по основной профессии — пимокатчиком. Кроме того, предложили добровольно-принудительно сдать в пользу Красной Армии все валенки, что накатал на продажу. Выгребли закрома подчистую, только и осталась пара под крышей стайки, в которой со скотиной управлялся. Забрали Андрея осенью, по теплу, в сапогах увезли в Омск. В начале ноября мороз как ударит. Мать Арыны и говорит: «Боже-Боже, Андрей в одних сапожках! Застудится по такому морозу…»

Арына не стала ждать потепления... Те самые валенки, в которых Андрей к скотине ходил, достала… Муж не относился к разряду сапожников, которые сами без сапог, за скотиной ухаживал тоже в приличных пимах, не в прошмыганных, были они добротно подшиты. Арына, кроме валенок, в мешок кое-какой гостинец положила: две краюхи хлеба, три круга мороженого молока… И пошагала по зимней дороге выручать мужа от стужи.

Ходить в город пешком было не впервой. На Пасху обязательно группа женщин на всенощную из Сыропятки отправлялась. Часов за семь дойдут, службу отстоят, куличи, яички освятят, и восвояси. Бывало, на Троицу ходили. В основном, конечно, женщины, когда два-три деда примкнут к их говорливой компании. Андрей тоже несколько раз ходил. Арына Пасху любила. Обратно весело шли. Вроде и не было дороги в город, четырёхчасовой службы. Идут, кондак пасхальный поют: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав!» Будто служба продолжается… Из Омска по темноте выйдут, но вскоре небо, а дорога лежала на восток, разгорится, солнце начнёт пульсировать золотым светом, перемещаться... Солнце тоже радовалось празднику — играло... Блистающие лучи вдруг исчезали, оставался один диск в подвижной короне... И каждый раз сердце у Арыны счастливо пело, как в детстве, когда впервые пошла в город на Пасху и увидела это чудо...

Если весна была ранней и снег уже сошёл, пахло водой, что стояла при дороге, оттаивающей землёй. На позднюю Пасху, в мае, берёзы могли опушиться листвой, земля покрывалась травкой. И тогда в воздухе стоял тонкий запах утренней зелени.

В тот раз дорога предстояла не апрельская, тем более — майская. Арыну погодное обстоятельство нисколько не смутило. Ей тогда и сорока не исполнилось. Женщина в силе. Корову подоила, сена охапку в ясли бросила, переоделась и ещё затемно отправилась в Омск. Шла ходко, тридцать пять километров отмахала и не заметила как, и вот уже Андрей обут по-зимнему. О том, о сём поговорили, да пора домой бежать — скотина, дети. Уходя, Арына ещё и варежки свои всучила Андрею, хохотнув: «Меняемся, не глядя!» У него совсем худые были. Ни за что брать не хотел, отдавал обратно: «У тебя руки в моих замёрзнут». Настояла. Пригрозила, что если не возьмёт, она снова прибежит через пару дней — теперь с варежками. Он с неохотой свои латанные-перелатанные отдал: «Тебе, Арынушка, идти столько, а они ведь одно название, что рукавицы — на рыбьем меху». — «Не работать, — махнула рукой Арына, — дойду!»

Распрощались по темноте. Мороз и днём-то не отпускал, давил, на закате ещё прибавил. И первым делом до рук Арыны добрался. Не держал тепло рыбий мех. Мороз больно жёг пальцы. Добрался сначала до кончиков, потом дальше пошёл, превращая руки в непослушные ледышки. Арына усиленно трясла ими, хлопала ладонями по бокам, пытаясь разогнать кровь, совала руки под полу шубейки — карманов не было. Ничего не помогало. Руки ломило болью…

И вдруг Арына забыла про мороз, боль, слёзы бессилия. Разом всё выдуло из головы протяжным, леденящим душу воем. Он раздался справа от дороги. Сердце остановилось, и тут же пустилось в жуткий галоп. Волки. До деревни километров пятнадцать осталось. И снова уже ближе завыли. Взмолилась Арына Николаю Угоднику: «Помоги, Никола Чудотворец, заступник наш! Отведи беду! Детки одни на кого останутся? Спаси и сохрани от погибели!» И сорвалась в бег. Прекрасно понимала — от них не убежишь. Но что делать? Ночь ясная-ясная! Круг луны над головой. Арыне показалось, будто вдалеке, с той стороны, откуда шёл вой, по снежному полю прошли тени и скрылись в берёзняке. Вспомнился рассказ мамы: её двоюродный брат в парнях на Рождество пошёл один из деревни в деревню, так одни валенки на дороге нашли. «Останутся также от меня», — невесело подумала Арына. Она бежала по дороге, и, как назло, даже палки не попадалось на глаза — отбиваться от волков.

И вдруг гул... Арына — женщина деревенская, да сразу поняла — военная техника. Донёсся мощный нарастающий гул многих моторов. Андрей шепнул ей при встрече, что дела на фронте неважнецкие, немцы на Москву прут. Напугалась Арына почище волков: неужели и до них фашисты дошли, на Сыропятку направление держат? Встала как вкопанная между волками и врагами. И тут погибель, и там пощады не жди!

Прислушалась, и отлегло от сердца — с востока гул приближался, со стороны Кормиловки, значит, не немецкого происхождения. Волки, в отличие от Арыны, не обрадовались советской технике, прекратили кровожадный вой. Арына на березняк опасливо поглядывает, не выскочили бы. Тем временем колонна танков подошла, остановилась. Из люка первого танкист высунулся: «Мать, ты чё по ночам одна бродишь?» Арына — женщина не робкого десятка, нашлась, что ответить: «Да вот, к мужику в город на свидание бегала да чуток призадержалась!» И показала рукой в сторону Омска, куда к милёнку моталась. Танкист другое увидел — худые варежки Арыны. Бросил ей свои шубенки: «Возьми, мать! Так ведь и поморозиться недолго!» — «Ой, сынок, да тебе самому нужны!» — растрогалась Арына от неожиданного подарка — «У нас ещё есть!» — весело сказал танкист и скрылся в люке. Мотор взревел, и колонна проследовала мимо Арыны…

Танки зверюг подчистую распугали, те больше не донимали вытьём. В подаренных шубенках руки отогрелись. Сквозь густой мех мороз не доставал. Арына скорым шагом до Сыропятки добежала…

Бабушка рассказывала Верочке, что Андрей всю жизнь баловал её. Случись поехать в город, непременно привозил оттуда подарок. Сладости — это само собой, кроме них, платок купит, косынку или отрез на юбку... Однажды брошку привёз, в общем-то ничего особенного — простенькая, но бабушка до смерти хранила… Андрей, возвратившись из города, обязательно потомит жену, помаринует, зайдёт в дом и ведёт себя, будто нет у него никакого подарка, ничего не привёз. Арына тоже вида не подаёт, как ни в чём ни бывало своим занята, у печки чугунками гремит или с шитьём у окна сидит. Тогда как сама (хоть в двадцать лет, хоть в пятьдесят) ждёт — что же будет, что на этот раз подарит? Наконец Андрей не выдержит, заулыбается, засветится лицом, скажет: «Арына, посмотри-ка, что я тебе тут привёз!» И полезет в сидор, достанет тряпицу, в которую подарок бережно упаковал, развернёт…

После войны, правда, и десяти лет не прожил, в трудармии заработал язву желудка…

Из книги «Прихожане»