Крест для родителей
Тяжёлый шестиконечный крест давил перекладиной в плечо, но Мария, как муравей, довольный удачной находкой, превозмогая неудобства, тащила добычу. По описанию Раисы Аввакумовны Мария живо представила крест, однако действительность превзошла ожидания. Выпиленный из куска белого мрамора, он был украшен резьбой. На лицевой поверхности рельефно выбит цветочный орнамент. Словно кружевной крест был положен на каменный.
«Одновременно и крест маме с папой, и неувядающие цветы...» — подумала Мария.
Она шла с необычной ношей по Большому проспекту, центральному в Харбине. Навстречу попадались одни китайцы. Русские за редким исключением покинули город. Кто на целину в Советский Союз, кто за моря и океаны — в Австралию, Бразилию, Аргентину, Чили... Уехали поляки, евреи, украинцы, татары... Уехали друзья, соседи, знакомые. Она осталась из-за больных родителей...
Крест предложила пациентка больницы, в которой работала Мария, та самая Раиса Аввакумовна. Обширное православное Новое или Успенское кладбище, в него упирался Большой проспект, китайцы вдруг решили снести. Как и православное Старое или Покровское на Большом проспекте в центре Харбина, как и еврейское, католическое. Новые хозяева Харбина, утверждаясь, стирали память основателей города.
У Раисы Аввакумовны на Успенском был похоронен муж. «Не буду переносить, — сказала она Марии. — Двадцать третий год Петя лежит, к чему тревожить кости? Да и какой смысл, детей у нас нет, уеду к сестре в Австралию, там и умру. Ну, перенесу, а китайцы опять что-нибудь придумают с новым кладбищем. Но крест им на поругание не оставлю. Куда-нибудь на мостовую пустят».
Так и получилось с бесхозными памятниками с Покровского и Успенского кладбищ.
Их в основном пустили на облицовку дамбы, что возвели для защиты Харбина от Сунгари. На памяти Марии последнее крупное наводнение нагрянуло три года назад, в 1956-м. Правый берег с городом тогда не тронуло, но поселениям на левом досталось. Китайцы, с ужасом вспоминая сумасшедшую Сунгари весной 1932 года, затопившую почти весь Харбин, решили обезопасить себя, в том числе с привлечением памятников с кладбищ.
В 2007 году омские харбинцы побывают в городе детства и юности. Одна из землячек возьмёт такси и поедет, как говорили харбинцы — «за Сунгари», на левый берег, но увидит на набережной в Затоне плиты от памятников с русскими фамилиями, поспешно развернёт такси обратно, боясь найти родные имена, у неё на Успенском ещё до революции были похоронены бабушка и дедушка.
Раиса Аввакумовна — человек состоятельный — когда-то держала свой магазин, Мария столь дорогой крест не смогла бы купить. «Возьмите, Маша, для родителей». Отдала бескорыстно, причём сама демонтировала с могилы. «Я, Маша, руководила установкой, мне и убирать».
Раиса Аввакумовна жила на Соборной улице, Мария пришла к ней под вечер, Раиса Аввакумовна, сдерживая слёзы, поцеловала крест, махнула рукой: «Забирай».
Мама Марии умерла в августе 1957-го. Тромбоз мозговых сосудов — инсульт. За две недели до этого Мария пришла от знакомой, та только-только вернулась из поездки в Советский Союз. Мария начала восторженно пересказывать услышанное: Кремль, Красная площадь, храм Василия Блаженного... Отец демонстративно заткнул пальцами уши. Он был категорически против отъезда в Советский Союз. Не раз сходились в горячих перебранках отец и дочка. Мария рвалась на родину. «Нет! — отказывался отец. — Не поеду! Ты нас там не прокормишь!» Он боялся умереть в дороге, боялся быть обузой, боялся тюрьмы. После продажи японцам в 35-м Китайской Восточной железной дороги многие вернувшиеся на родину харбинцы попали в лагеря, были расстреляны. Мать металась между двух огней. Харбин знал немало случаев, когда споры «куда ехать?» приводили к семейным скандалам, распрям, непримиримой вражде детей и родителей, братьев и сестёр, мужей и жён, распадались семьи, до самоубийств доходило. Мама Марии выступала миротворцем, примиряя мужа и дочь, вот и на этот раз попыталась сгладить ситуацию и вдруг повалилась со стула, слова сказать не может, тело заколодело...
Мария повезла её в больницу, где сама работала медсестрой, одну из последних русских в Харбине, имени Владимира Алексеевича Казем-Бека, что стояла в районе Модягоу на Бельгийкой улице. Доктор Казем-Бек — легенда Харбина. Умер в тридцать девять лет, заразившись — высасывал через трубочку дифтеритные плёнки у девочки. Талантливый врач, редкой души человек. Посетив бедного больного, мог вместе с рецептом оставить деньги на лекарство. Многих лечил бесплатно. На пожертвования благодарных харбинцев после смерти доктора была выстроена больница, получившая его имя. Даже две — ещё одна в Казанско-Богородицком мужском монастыре в Гондатьевке, что стоял на пересечении Крестовоздвиженской, Двинской и Антоновской улиц. Прах доктора и белого мрамора памятник харбинцы перенесут с Успенского кладбища за район Санкешу, где китайцы выделят земли для русских покойников.
Земляки покажут Марии Никандровне фотографию его могилы. Большой светлого мрамора православный крест на мраморном постаменте. Портрет доктора, как и на соседних памятниках, кто-то выдрал, на его месте чёрное пятно необработанного мрамора. Металлические звенья оградки вырваны из невысоких столбиков. Только с лицевой стороны не тронуты два звена, да на месте двустворчатая покорёженная калиточка. Надпись на памятнике выбита: «Докторъ Владимiръ Алексђевичъ Каземъ-Бекъ». И годы жизни: «14.02.1892 — 4.08.1931». Глядя на фотографию, Мария Никандровна заметит, что мама умерла в один день с Казем-Беком — 4 августа, ровно через двадцать шесть лет после него. И была она с ним с одного года.
В больнице мама, парализованная на левую сторону, начала отходить, стала разговаривать. «Испугалась в один момент, — призналась дочери, — онемела, слова не могу сказать. Слава Богу, обошлось». Но это были её последние слова, случился ещё один инсульт, затем отёк лёгких...
Отец уже не вставал, жестоко мучила астма. С другом детства Олегом Кирсановым Мария привезла гроб с матерью в церковь на Успенское кладбище. Гроб встретил настоятель храма Успения Пресвятой Богородицы отец Фотий — китаец из Пекинской духовной миссии. Русских священников почти не осталось в Харбине. Отец Фотий из южан, высокий, красивый, тонкие черты лица, Марии он казался похожим на Иисуса Христа. Маньчжурские китайцы низкорослые, невыразительные, южане, мужчины и женщины другого типа. По-русски отец Фотий изъяснялся с трудом. Он отслужил литию, распорядился поставить гроб в холодное подвальное помещение храма и накрыть его крышкой, вдруг мыши. На следующий день перед отпеванием гроб перенесли в церковь. В тепле на лице покойной появились капли влаги.
«Будто пот выступил», — расскажет через пятьдесят лет в разговоре со мной Мария Никандровна.
Август стоял жаркий, как всегда дождливый. В день похорон небо с утра пухло грозой, отпевание отец Фотий начал с первыми ударами грома. Мария стояла со свечой, неотрывно смотрела в лицо матери, оно выглядело спокойным, даже умиротворённым, никаких следов мучений последних дней. Отец Фотий служил один, без диакона, певчих. Мария про себя молилась, чтобы прекратился дождь, он буйствовал за стенами храма, бил в окна, в ступени паперти, запах ладана смешивался с запахом ливня, который сквозняком приносило через открытые двери. Мария просила Господа Бога дать возможность похоронить маму без спешки, обязательной под проливным дождём. Ливень разом стих, как начали выносить гроб, туча ушла за Сунгари, небо очистилось, выглянуло солнце. «Спасибо, Господи», — заведённо повторяла Мария, следуя за гробом. Вместе с ней шёл Олег Кирсанов и человек десять сослуживцев из больницы... Луж на аллее не было, но вода на дне могилы стояла... Земля выглядела тяжёлой...
Через восемь месяцев разнесётся по Харбину слух о сносе Успенского кладбища, а потом последовало официальное заявление властей. Отец попросил: «Я, дочка, должен с Верочкой рядом лежать. Ничего мне больше не надо, перенеси мать на новое кладбище. Ты уедешь, мы с ней совсем одни останемся».
У пересечения Большого проспекта с Правленской улицей Мария переложила крест с одного плеча на другое, перевела дух. Бросила взгляд в сторону здания политехнического института. Не альма-матер, но два года занятия медтехникума проходили в политехническом.
Мама поначалу противилась медицинскому будущему дочери, как и отец. «Ты такая брезгливая, — убеждали родители, — и вдруг кровь, гной, горшки, стенания больных...»
Харбинский медтехникум брал начало с частной фельдшерско-акушерской школы, что принадлежала трём врачам: Успенскому, Линдеру, Сементовскому. Гинеколог Сергей Иванович Сементовский, распрощавшись с частной собственностью, продолжал преподавать в медтехникуме. Не отличался внешней привлекательностью: губастое лицо, нос не из маленьких, лохматые брови, рокочущий голос. Лекции читал с напором, не без медицинского цинизма. «Женщина должна быть всегда беременна, — вещал с кафедры, — если она не беременна, то плачет кровавыми слезами». Женился поздно, за сорок. Невесту нашёл поблизости — в медицине. Выбрал в хозяйки молодую хорошенькую акушерочку. Студенты-острословы не преминули откликнуться поэзией на знаменательное событие. Сергея Ивановича хорошо знали в Харбине — столько учащихся и пациентов прошло через его руки — «свадебный» стих тут же вылетел за стены техникума, пошёл гулять по городу:
Серя Мэри полюбил,
Серя Мэри говорил:
«Мэри, хочешь быть за Серей?»
Мария отучилась первый год, и мать принялась настаивать: «Просись поработать на каникулах в больницу». После первого курса учебный процесс не предполагал практики с больными. Мать беспокоилась, вдруг брезгливая дочка разочаруется, столкнувшись с медициной не по учебникам. Лучше пусть как можно раньше произойдёт крушение романтических представлений. Мария напросилась в больницу имени Казем-Бека в родильное отделение, которым командовал Сементовский. Именно командовал. Всё в его епархии блестело чистотой, было выстирано, накрахмалено, проутюжено. Игра звукосочетаний в последней строчке вышеозвученного стиха не соответствовала реальной действительности.
Практиковаться в больницу Мария пришла вдвоём с подружкой по медтехникуму Катей Ракиной. В самый первый день будущих фельдшериц-акушерок для стажировки отправили на роды созерцателями: посмотрите, как дети появляются на свет. Катя созерцала-созерцала и как стояла, так беззвучным столбом грохнулась в обморок. Поймать не успели. На столе роженица лежит, на полу будущее медицины валяется. Тогда как брезгливая Мария без всяких стрессов перенесла боевое крещение. На следующий день Сементовский призвал Марию-практикантку в ассистенты. Видит: робко стоит высокая, худенькая, с большими серыми глазами девушка. Скомандовал: «Ну-ка, марш мыть руки!» И посадил рядом с собой ассистировать при аборте. Манипулирует инструментом и объясняет: «Вот ручка, вот ножка...»
Мария принесла домой в носовом платочке кисть плода величиной с ноготь большого пальца, показала матери. Лишь после этого родители успокоились: «Значит, получится из тебя медик».
Из подруги Кати, несмотря на падение столбом при виде родов, тоже вышел хороший фельдшер... Как и Мария, она задержалась в Харбине, не уехала из Китая с общей волной. В последний год вместе работали в больнице фельдшерицами. Звали их китайцы — сёдайфо, то есть — маленький доктор. В конце рабочего дня на пару спускались в подвал в раздаточную — подкормиться. Здесь стояли вёдра с остатками супа — русского и китайского — готовили с учётом национальных пристрастий, что-то оставалось из второго, кисель... Девушки возьмут по пиалке, сядут перед вёдрами. Из одного зачерпнут, потом из другого...
Китаец-посудник — посуду мыл — заглянет, сказку расскажет жующим русским барышням: «Его ху (тигр), когда умирай, его самый-самый длинный усы-ы-ы выпадай и быстро-быстро-быстро (пальцами показывает) убегай! И кто его догоняй-поймай — о-о-о! такой сильный бывай!» Сам китаец маленький, тщедушный. Видимо, пока не удалось поймать шустрые усы для обретения силы.
Катя уехала из Харбина в 1958 году в Бразилию. Написала оттуда о кардинальных переменах в личной жизни — вышла замуж за лейтенанта Красной Армии. Он в 42-м году под Харьковом попал в плен, три года провёл в немецких концлагерях, после войны решил не возвращаться домой. И под солнцем Бразилии встретил свою судьбу. «Приезжай, — звала подруга, — здесь много наших».
Марии было к кому ехать за океан. Дядя по отцу — дядя Гриша — жил в Сан-Франциско. О смерти матери Мария сообщила ему письмом, дядя сразу ответил и позвал к себе: «Ты, Маша, прости, но сама пишешь: отец сильно болеет, останешься одна — обязательно приезжай ко мне».
После смерти отца знакомая повела Марию к гадалке. Та определяла будущее по руке. На ладони Марии увидела: если девушка отправится в заморские страны — всё будет хорошо, в Советском Союзе ждёт её одиночество. Забегая вперёд, можно сказать: неизвестно, как бы сложилось в Америке, в Омске вышла замуж, кстати, за харбинца, на одиннадцать лет был старше, жили неплохо, вопреки далеко не сахарному характеру мужа, но было семье отпущено всего-то десять лет — супруг умер от инфаркта. И вот уже тридцать шесть лет Мария Никандровна одна.
Дядя Гриша писал из Сан-Франциско: «Почти склонил Анюту к переезду в США. Решайся и ты, Маша».
Тётя Аня жила в Японии, в городе Кобэ. Попасть в США из Харбина так, чтобы сел да поехал, — не получалось, только через третью страну. «Поезжай вначале в Кобе, — рисовал схему миграции дядя Гриша, — потом с Анютой ко мне». Тётя Аня прислала вызов в Японию. Но Мария хотела в Россию. В выпускном классе у них училось восемнадцать девчонок. Четверо уехали в Австралию, двое — в США, девять — в Россию. Мария стала десятой.
Они даже с Катей перед отъездом последней в Бразилию поссорились. «Как это ты едешь не в Россию?» — выговаривала подруге Мария. Она была в больнице секретарём ячейки Союза советской молодёжи, тридцать человек на учёте, и вдруг первая помощница Катя делает такой финт...
В гимназии у Марии русский язык и литературу преподавал Михаил Леонтьевич Корнелюк. Вылитый император Пётр I. Ростом пониже, но лицом... самую малость подгримировать и копия. Высокий, статный, крупная голова, крупные черты лица, поставленный актёрский голос, чистейший русский язык. Любил Тютчева, случалось, нападало вдохновение — читал его стихи весь урок. Этот огромный мужчина мог, смущая учеников, уронить слезу, говоря о России. В Москве у него были похоронены на Семёновском кладбище мать и отец. «Вы молодые, если попадёте в Россию, в Москву, поклонитесь моим родным». Как-то заговорил: «Почившие сродники — это наша опора, наша связь с нечувственным миром. Они ушли, но они с нами, и мы с ними. Нельзя отрываться от родных могил, грех забывать их. «Любовь к отеческим гробам», — не к слову, не ради рифмы написал поэт. Цицерон утверждал: мы должны защищать очаги, алтари и могилы предков».
Будучи в Москве в 1975 году, Мария захочет сходить на Семёновское кладбище. «Вдруг найду родных Михаила Леонтьевича». И узнает, что кладбище снесли.
Тётя Аня и дядя Гриша были очень дружны. Дядя в 1915 году приехал из Саратова на пограничную китайскую станцию Маньчжурия, что рядом, через границу, с русской станцией Отпор (сейчас Забайкальск). Тётя Аня устремилась в Маньчжурию следом за любимым братом. Английского типа женщина. Высокая, стройная, энергичная. Ей было чуть больше двадцати, но уже побывала замужем. Выпускницу саратовской Мариинской гимназии, разносторонне одарённую красавицу — играла на фортепиано, пела — посватал пожилой богач-сибиряк из Томска. Отец Анюты, дедушка Марии, умер рано, семья скромного достатка, мать и тётя уговорили девушку дать согласие: «Будешь жить в своё удовольствие, не думать о куске хлеба».
Всё это имело место с лихвой, да всё хорошо редко сходится — не любила Анюта мужа. Одиноко жила в Томске в богатом доме. Правда, недолго это продолжалось — замужество вышло скоротечным. Супруг умер, вместе с ним ушло беззаботное существование. В наследники купеческих миллионов молодая вдова не попала, лишь вместительная шкатулка драгоценностей досталась на память о муже. Мария запомнила тёткину брошку в виде павлина. Глазки — два рубина, брюшко — округлый опал цвета подмыленной воды, веер хвоста усыпан играющими на свету драгоценными камешками.
В Харбине тётя устроилась работать в управление железной дороги, и снова глаз на неё положил не простой смертный — красота притягивала, вышла замуж за главного контролёра дороги. Человек с большим достатком, прекрасная квартира в одноэтажном железнодорожном доме на Большом проспекте. Напротив дома была парикмахерская словака Егдича, куда мама Марии ходила завиваться, а отец — стричься. Муж тёти Ани имел свой выезд — пара вороных, кучер. И вообще был не прочь широко погулять: вино рекой, очаровательные женщины... Жена женой, да сколько прекрасного среди прекрасной части человечества в Харбине и вдоль подконтрольной КВЖД, а жизнь одна... Изменял супруге напропалую, сошёлся с певичкой из украинской оперетты. Пленила мужчину-сластёну хористка первой молодостью, юной свежестью.
Мария на всю жизнь невзлюбила имя Антон. Сама не знала мужа тёти, ещё и на свете не было, мама рассказывала: «Сколько мучилась Анна, сколько перенервничала, проплакала в нашем доме, ей и больно, и стыдно, и обидно! Однажды поздно вечером прибежала к нам за помощью: «Антон забрал все мои драгоценности».
Отец Марии взял револьвер. Он обожал оружие, любовно хранил дома шашку, револьвер, наган. Вообще был склонен к предметам барского обихода. Богатый письменный прибор, трость с искусной резьбой... Пришёл к непутёвому зятю, сел напротив него, положил перед собой на стол револьвер. Ничего хорошего не предвещающим тоном промолвил: «Антон, верни драгоценности, иначе я за себя не ручаюсь! Ты и без того поиздевался над Анной!» Получив обратно шкатулку с кольцами, колье, брошами и другими дорогими украшениями, тётя ушла от мужа. И уехала в Шанхай, где работала бонной у английского дипломата. Она прекрасно знала английский, французский, позже освоила азиатские языки — китайский и японский. «Жадные англичане, — делилась впечатлениями от работы у британцев, — богатые — у них и бонна, и повар, и бой-прислуга — а на обед сердце отварное и овощи отварные! Как можно изо дня в день есть морковку варёную?» Наработавшись у скупых англосаксов, в конце 20-х тётя перебралась в курортный Циндао, что на Жёлтом море. Держала полный пансион для отдыхающих. Комнаты, повар, горничная. Потом дядя Гриша уехал в Японию в Кобе и позвал сестру к себе. Дядя организовал контору по продаже садкового жемчуга, что выращивали предприимчивые японцы, заставляя моллюсков производить драгоценные шарики на коммерческую потребу.
Мария Никандровна показывала автору этого повествования нитку жемчуга, подаренного дядей, хорошо подобранный — большая жемчужина в середине ожерелья, дальше по нисходящей в обе стороны мельче и мельче. «Теперь только в руках подержать могу, — с печальной улыбкой посетовала Мария Никандровна, — шея раздалась — не сходится...»
Дядя Гриша не торопился с обретением семьи, всё невесту не мог подобрать, только в пятьдесят женился. На русской, моложе супруга на двадцать лет, что не помешало им обзавестись тремя детьми. Из Японии подались в Сан-Франциско, и там наконец-то, дядя бросил якорь. Был непоседой всю жизнь и всю жизнь мечтал, это повторял родителям Марии, это говорил ей: «Надо нам в конце-то концов собраться и жить рядом».
Воссоединиться родственникам не довелось. Мария уехала в Россию, в Омск. Тётя Аня в середине 60-х просилась к ней доживать. А куда было старушку брать? В маленьком домике свекрови на Северных улицах ютились втроём, свекровь тяжело болела.
Тётя Аня японской зимой внесла в комнату непрогоревший хибачи — чугунное устройство-печурку, похожее на ведро, для обогрева жилища, которое вне дома протапливают древесным или прессованным углем, раздувая огонь веером... Тётя затащила хибачи в помещение раньше времени (видимо, сильно замёрзла) и угорела насмерть. Нашли: стояла на коленях, уткнувшись в кровать.
Тётю Мария помнит женщиной изысканной, аристократичной, утончённой. По Шанхаю она была знакома с евреем-итальянцем инженером Джибелло-Сокко, мимо дома которого лежал путь Марии с крестом на плече. Этот дом знал весь Харби: стоял напротив Свято-Николаевского кафедрального собора и выделялся необычной архитектурой — в виде итальянской виллы и строился по проекту итальянского архитектора. Дом с садом окружал особенный по своей геометрии железобетонный забор. Каждое звено — будто раскрытый веер с радиальными прорезями. И внешний вид дома говорил: здесь живёт богач с причудами, и интерьер, как рассказывала тётя, крикливо заявлял о себе. Тётя Аня приезжала в Харбин, когда Марии было восемь лет. На второй или третий день, нарядившись, отправилась к итальянцу в гости. Дом украшали дорогие картины, скульптуры, а на площадке лестницы, что вела на второй этаж, стояла замысловатой формы маленькая кушетка. В виде русалки. С одной стороны хвост для подлокотника загнут, с другой голова. Тёткин рассказ об этой кушетке Мария запомнила больше всего... Если ты устал, поднимаясь наверх, присядь, отдохни на туловище дивы водяного царства, а затем иди дальше. А дальше — больше. Лестница вела в обширную спальню, поражающую прежде всего стеклянным потолком. Лежи и любуйся звёздным небом. Джибелло-Сокко, был такой устойчивый слух, предпочитал наслаждаться видом созвездий исключительно на пару с блондинками. Имел слабость к данному типу женщин.
Мария как-то подумала: а ведь тётя тоже из блондинок...
У друга детства Марии — Олега Кирсанова, с которым хоронила мать, была бонна. Отец Олега работал в иностранной страховой компании. Высокий, сухопарый. Олег таким же вырос. Мать служила в японском консульстве. Когда в августе 1945-го пришла Красная Армия и в Харбине начались аресты, мать Олега приготовила «тревожный» чемоданчик, с парой белья и другими принадлежностями для тюрьмы. Поставила его у двери, чтобы не обременять энкаведэшников лишними ожиданиями. Придут, а у тебя всё готово. Ведите за решётку. Людей ни за что хватали, а она работала на врага. Но то ли японцы хорошо концы прятали, бесследно документы пожгли, то ли повезло — не тронули. Жили Кирсановы в одном дворе с родителями Марии. В детстве Олег был ураган. Мог выскочить с молотком и остервенело громить цветочные горшки, что мама Марии выставила под окнами. Видимо, в его воинственном воображении они являли образ врага, которого следовало уничтожить до последнего черепка, пока на свободу праведного гнева не накинули узду. Есть кому повязать. Вон летит, опрометчиво выпустившая джинна из-под своей опеки бонна — Елизавета Михайловна. Родителям Олега в бонны сыну следовало подобрать поприземлённее особу — меньше горшков и окон пострадало бы от энергии переходного возраста. Они взяли утончённую чешку. По-русски Елизавета Михайловна говорила прекрасно, хорошо знала английский, которому учила воспитанника в перерывах между его проказами. Манерная, молодящаяся дама. Олега просила обращаться к ней «тётя Лиза» — пусть окружающие думают, она не какая-то прислуга, а родная тётя. Вредный Олег не всегда подыгрывал милому обману... Возрастом далеко за сорок, Елизавета Михайловна носила воздушные, летящие платья с каким-нибудь бантом сзади на талии, что больше девушкам подходили, в руке корзинка с рукоделием, жеманно смеялась.
Как оказалось — вставными зубами. Эту деталь тщательно скрывала. Выяснился изъян, когда однажды рано-рано утром случился в доме переполох, бонна выскочила в ночной рубашке на крыльцо... без зубов. Паника возникла оттого, что Олег наконец-то добрался до боевого арсенала отца — пистолета — и жахнул боевым патроном, пока все спали. Благо не в бонну метил, а в напольную вазу. Красилась Елизавета Михайловна под блондинку, и не только из любви к этой масти — лелеяла мечту очаровать Джибелло-Сокко, соблазнить богатея-ловеласа и смотреть на звёзды с позиции роскошной спальни. Гуляя с Олегом, обязательно водила воспитанника на Соборную площадь, они прохаживались вдоль затейливого забора, что окружал дом итальянца. И дождалась своего часа: в один прекрасный день Джибелло-Сокко, выходя за ворота дома — а они тоже были не простые, из металла, ажурные, даже столбы отличались металлической вязью — итальянец, выходя за ворота, наконец-то бросил взгляд в сторону бонны и... восхитился: «Какой красивый мальчик!»
Блондинистость бонны, её платье с бантом не тронули сердце привередливого Дон Жуана. Потерпев такое поражение, утратив мечту, чешка в 1939 году подалась в Америку, в Нью-Йорк. И не зря круто изменила географию. На берегах Гудзона счастливо угораздило дамочку попасть под автомобиль. Наезд окончился сломанной ногой и замужеством. За рулём авто сидел бывший офицер Белой Армии. Как порядочный мужчина, он стал навещать по его вине травмированного пешехода и, в отличие от пресыщенного Джибелло-Сокко, увидел в чешке женщину...
У Марии бонны не было, папа приехал в Маньчжурию в 1914-м году. Как раз накануне Первой империалистической войны. Он поступил на работу на КВЖД на станцию Шуан-чен-пу, что в сорока минутах езды от Харбина. Мария Никандровна не раз выскажет мне сожаление, что перед отъездом из Китая не съездила на эту станцию, не побродила по тем местам, где жили молодые родители. Китайцы так просто уже не выпускали из Харбина. Мало ли что ты потомок основателей города. Сходи в департамент, закажи визу, через день получи, отметь её по приезде в пункт назначения, потом зафиксируй в Харбине факт возвращения. Не собралась Мария, поленилась...
«Знаете, я часто-часто мысленно бываю с родителями, — поделится со мной Мария Никандровна, — телевизор, конечно, смотрю, но вижу плохо. Ночами не спится, вот и улетаю в свой двор в Харбине к папе и маме, поплачу, поговорю, поброжу по улицам... Недавно земляки принесли журнал с фотографией. Свято-Николаевский собор и окружающие его дома сняты в 40-е или 50-е годы, причём сверху, наверное, с самолёта... А от собора улицы в разные стороны... Сразу вспомнилось, я была совсем школьницей, первоклашкой, может. С отцом подошли к собору, он говорит: «Это солнце Харбина». Я сразу вопрос: «Почему?» Свято-Николаевский был большой, деревянный, в древнерусском стиле, с шатровыми перекрытиями. Его рубили в Вологодчине, там подгоняли брёвна, в России делали резьбу... В 1899 году возвели на самом высоком месте строившегося Харбина. «Смотри, — отец объяснил, — дорога вокруг собора по кругу, ограда по кругу, и шесть улиц расходятся лучами». Мы начали обходить храм по периметру забора, отец принялся называть улицы, створы которых поочерёдно открывались перед нами: Хорватовский или Вокзальный проспект, Николаевский переулок, Большой проспект, Старохарбинское шоссе, вторая часть Большого проспекта, Маньчжурский проспект... Они лучами расходились от Соборной площади... И ещё отец сказал, что святитель Николай Мерликийский — небесный покровитель Харбина».
Отец Марии работал на станции Шуан-чен-пу весовщиком — взвешивал товарные вагоны. Служба, в общем-то, конторская. Он обладал даром изумительного почерка. Редкий каллиграф. За почти 80-летнюю жизнь Мария ничего подобного не встречала. По тем временам ценное качество. Когда родители приехали на дорогу, китайские мужчины ещё носили косу. И законы в стране царили ой-ё-ёй суровые. Доводилось родителям видеть отрубленные по решению суда головы. На дороге, соединяющей районы Харбина — Пристань и Новый город, через железнодорожные пути перебросили в 1904 году деревянный, покрытый деревянной мостовой конный виадук. В 1926-м дерево заменят на железобетон. И по сей Конный виадук с его величественными фонарями по обеим сторонам исправно несёт дорожную службу в суперсовременном многомиллионном Харбине. Во времена деревянного виадука, как рассказывали Марии родители, на нём в специальной клетке выставлялись отрубленные китайские головы, при каждой доска с иероглифами — за что отделена палачом от туловища в назидание тем, у кого ещё покоится на плечах. Платили на железной дороге поначалу золотом и жильё предоставляли — родители Марии сразу вселились в квартиру. Семь лет отец работал на станции Шуан-чен-пу, пока не заболел. Служба не от сих до сих. Могли вызвать в любое время по приходе вагонов. Ненормированность рабочего дня и подвела. Выпил дома горячий кофе, взмок в тепле, ни раньше ни позже китаец-посыльный со станции летит: пришёл состав. Разгорячённый, выскочил отец на мороз и схватил жестокое воспаление лёгких. Отвезли в Харбин в железнодорожную больницу. Пенициллина в ту пору не знала медицина. Спасая больного, ему два ребра отпилили, гной откачивая...
Поправившись, отец ушёл с дороги, родители переехали в Харбин, где и родилась Мария.
В те далёкие времена преобладали мастера-каллиграфы, что тяжелее ручки ничего не поднимали, с пальцами, как у музыканта, холёными. Но встречались с точностью до наоборот. Он потому и умеет класть буквы красиво, что руки, к чему бы ни прикоснулись. — сделают картинку. Отец принадлежал ко вторым. Уйдя с дороги, открыл мастерскую с гальваническим уклоном. Лужение, никелирование, серебрение. В основном при ремонте самоваров. Приносит хозяйка самовар, сама чуть не плачет. Поторопилась, и вот результат — сердце кровью обливается. Кабы не ротозейство, радовал бы красавец и дальше глаза зеркальным блеском, занимая почётное место в доме. Сколько лет каждый вечер собирал вокруг себя душевный круг семейства, да в считанные минуты утратил зеркальный форс. Развела хозяйка огонь — скорей-скорей чайку испить, — а воду в спешке, жажда уж слишком понукала, забыла налить. Носик отвалился, ручки безвольно повисли... Короче, наделала делов. Одна надежда на отца Марии. Новый самовар покупать и дороже, и душа прикипела к старому. Мастер испорченный самовар разбирает, затем лудит, никелирует, припаивает детали. Двое рабочих помогали отцу в мастерской, пристроенной к их небольшому домику, что арендовали у генеральши Приставкиной.
Мария в детстве любила заглядывать в мастерскую, хотя отец не приветствовал: ни к чему дочке дышать производственными выделениями. Нравилось девчонке разглядывать самовары. Были в форме рюмки — стоит этаким фертом, гранями играет, встречались широкой вазой или шаром. Самая незатейливая форма — банкой. А самая замысловатая... Так устроен человек, в любом деле ему хочется что-нибудь вычурное сотворить. Мастера по самоварам не исключение. Редко, но приносили на починку самовары петухом. Кран в виде гордой петушиной головы, гребень — ручка крана, стоит на куриных, как у избушки Бабы-Яги, лапах, крылья сложены. Петухи-самовары были небольшие, литра на три.
В мастерской имелся горн, токарный станок. Принимались заказы на водопроводные работы, отец обзавёлся всем необходимым сантехническим инструментом. Много вывесок призывно красовалось на воротах дома. Но в один момент сиротливо осталась одна — «Точу коньки». Генеральша Приставкина потребовала закрыть мастерскую, получила предписание от властей: помещение не соответствует нормам эксплуатации подобного производства. Пришлось отцу пристройку, что сам строил, сломать.
Через семьдесят с лишком лет после того случая Мария Никандровна скажет автору этого повествования: «Вдруг всплывает что-то давно забытое. На днях вспомнила: раздался требовательный стук, озабоченный отец вышел из дому, а вернулся с хохотом. Пузатенький японец с портфелем, зубы вперёд торчат, потребовал: «Э-э-э, коняк!» «Какой коньяк?» — отец понять ничего не может. Японец своё алкогольное твердит: «Э-э-э, коняк». Ясно, что самурая обуревает желание выпить, но при чём здесь он? Японец сердится, тычет пальцем в ворота... Тут-то отец догадался, откуда японский «э-э-э коняк» взялся. Подвёл азиата вплотную к вывеске «Точу коньки». «И где здесь коньяк?» — спросил».
Ещё один раз памятно военный японец к ним нагрянул, но уже другой, и не по зову вывески, а по зову сердца. Японцы в 1931 году вторглись в Северную Маньчжурию и в 1932-м оккупировали её. Рядом с домом родителей на углу Почтовой и Больничной в доме в викторианском стиле находилась японская военная миссия, а на Стрелковой в двухэтажном особнячке — жандармерия. Когда-то в этом доме размещался роддом доктора Линдера, в нём родилась Мария. «Окна были плохо заделаны, — рассказывала ей мама, — страшно дуло. Я всё боялась — не заболела бы ты». Когда в августе 45-го Красная Армия выбила японцев, из жандармерии выносили орудия пыток. Отец Марии присутствовал при данном акте. В подвале оккупанты оборудовали настоящие застенки. Если, к примеру, не сдал радио, как было всем гражданам строго-настрого предписано, а тебя застукали принимающим радиостанцию Советского Союза, хорошего не жди. Забирали радиослушателя вместе с приёмником, обратно могли отдать родственникам заколоченный гроб с категорическим наказом: немедленно везти на кладбище, при этом не отпевать, гроб не открывать, родственников на похороны не приглашать. Или выпускали с азиатским тифом, который не поддавался лечению. Сделают прививку здоровому человеку, он вскорости по выходе «на свободу» умирал. Так поступили с товарищем отца, тоже мастеровым-умельцем — он тайком изготавливал радиоприёмники. Вёз в поезде сумку с радиодеталями и попался... Японцам везде мерещились советские шпионы. И каждый русский был потенциальным кандидатом на это «звание». Отец среди орудий пыток каких только приспособлений не увидел, мороз по коже, как представишь себя в руках палача. Любопытная Мария сокрушалась, что не удалось посмотреть, ворчала на отца — не позвал.
Это случится только в 45-м, а 7-го или 8-го декабря 41-го японец, интеллигентного вида офицер нагрянул к ним с возгласом на плохом русском: «Победа!» Счастливый, и коробку кускового сахара ставит на стол — праздновать викторию. Что за победа? Отца дома не было. Мама растерялась. «Пёрл-Харбор! — говорит японец. — Победа!» Мама поставила самовар... К сахару японца добавила каких-то печенюшек, попили чай за полное уничтожение японской авиацией Тихоокеанского флота США. Родители потом предположили: возможно, не от избытка распиравших патриотических чувств японец визит совершил. Скорее всего, был из жандармерии и хотел посмотреть, какие чувства у русских воспылали в связи с блестящей операцией японского оружия.
В тот день слышалось победное оживление и в доме Ковальского, высокий забор которого граничил с их двором. Дом Ковальского — роскошный особняк с колоннами. Поляк Ковальский, взявшись за его строительство, вкладывал в проект всю душу и все средства и задался целью создать шедевр. Амбиции удовлетворил: возвёл оригинальный дом, но не удалось пожить в своём детище — не рассчитал финансовых силёнок и угодил в долговую яму. В этом доме, приезжая в Харбин, селился японский принц, члены императорской семьи. А потом другие победители — маршалы Малиновский и Василевский. В 46-м, в феврале, когда Красная Армия спешно покидала Харбин, из дома Ковальского вывезли всё: мебель, посуду, ковры, даже фикус, которому не суждено было попасть в Советский Союз, при погрузке на харбинском вокзале замёрз.
Лишившись мастерской, отец распродал оборудование и в отсутствие, как сейчас вычурно говорят, жизненной мотивации, впал в депрессию, от которой прибегнул к известному способу самолечения — начал пить. «Может, императором стану!» — подмигивал дочери, открывая фигурную, книзу расширяющуюся, запечатанную сургучной печатью бутылку харбинской водки «Имперiаль» парового водочно-ликёрного завода Е. И. Никитиной (правда, на тот момент он уже принадлежал Бринерам). И пел песенку с рекламы водки: «Кого-то нет, кого-то жаль, «Имперiаль» умчит нас вдаль». Корону императорскую надеть не удавалось, хотя всё чаще и чаще «мчался вдаль» с «Евдокией Ивановной». Так тоже называли водку по имени и отчеству Никитиной. Мать поначалу увещеваниями пыталась бороться с имперскими замашками мужа, наконец, устала противостоять империализму домашними средствами, прихватив девятилетнюю Машу, пошла к доктору тибетской медицины Хвану, тот жил на Пристани.
«Доктор был монголоидного типа, — скажет мне, вспоминая этот эпизод Мария Никандровна, — дал маме какое-то снадобье, кажется порошок. Мама меня предупредила, чтобы я отцу о нашем визите к Хвану ни слова».
Мать тайком подсыпáла порошок отцу, и курс лечения принёс желанный эффект. Отец унёс из дома всю питейную посуду, ни одной рюмки не оставил, ни одной пустой бутылки, дабы ничего не напоминало о кошмарных месяцах жизни. И больше в рот не брал. Немного подрабатывал коммерцией, продавая антиквариат и восстанавливая его. Скажем, у роскошного письменного прибора из малахита разболтался винт пресс-папье, поблекла, поцарапалась поверхность, откололся край одной из чернильниц. В комплекте их три — для красных, чёрных и синих чернил. Отец нарежет новую резьбу, где надо подклеит, прошпаклюет, отполирует, и снова богатый прибор готов украшать стол состоятельного человека.
Дочь отец баловал, как мог. Покупал изящные кроватки для кукольного семейства, комодики с ящичками, шкафчики с зеркальцами, даже был детский рояль с крохотной клавиатурой — одним пальцем можно тренькать. И кукол — за неделю не переиграешь. Мария, сказывались гены путешественника (отец называл это «занозой в заднице Баранцевых»), что гнали их родню по свету, не наряжала кукол в платья. Постоянно кутала подопечных в тёплые одёжки, рано научилась рукодельничать со спицами и шерстью, вязала игрушечные кофточки, свитера, шапочки.
— Что ты охоботья на них напяливаешь? — улыбалась мать.
Мария готовила кукол не к легкомысленной прогулке, а к тяжёлой дороге.
«Я вырастала из кукол, всё реже тянуло в угол с игрушками, — вспоминала детство Мария Никандровна, — зато мама приняла эстафету. Не раз заставала её играющей. Расставляет детскую мебель, рассаживает кукол, не в мои «охоботья» наряженных. Будто девчушка малая, возится...»
«Живой образ мамы, — добавит, — стёрся из памяти, но прекрасно вижу, как ведёт меня в детский сад. Мне пять лет, я в первый раз дежурная. Повторяю на ходу «Отче наш» и другие молитвы, что читает дежурный перед учением и после него, перед едой и после трапезы».
Шли они тоже по Большому проспекту. Частный детский сад Макаровой располагался на Новоторговой улице, перпендикулярной проспекту. На углу Новоторговой и Большого проспекта стоял крупнейший в Харбине роскошный магазин купца Чурина, на Новоторговой располагались кинотеатры «Ориант» и «Азия». В «Ориант» однажды с мамой пошли в кино — Мария уже училась в школе, — перед киносеансами, как правило, выступали певцы, музыканты, в тот день вышел Вертинский в костюме Пьеро и запел:
Я безумно боюсь золотистого плена
Ваших медно-змеиных волос.
Я влюблён в ваше тонкое имя Ирэна
И в следы ваших слёз, ваших слёз...
Спел одну лишь песню «Пани Ирэн» и раскланялся. В Харбин Вертинский приехал с концертом, он проходил в шикарном зале Железнодорожного собрания, но согласился выступить в дивертисменте в «Орианте». Мария была заворожена песней, грустной и прозрачной поэзией, благородной энергией голоса. Пел рыцарь, облачённый в костюм Пьеро. Услышав одну единственную песню, Мария на всю жизнь стала поклонницей Вертинского, накупила пластинок, и не могла наслушаться, снова и снова заводя виктролу, так русские в Маньчжурии называли патефон. Как будет жаль оставлять пластинки с Вертинским при отъезде в Советский Союз...
В детском саду всё начиналось и заканчивалось молитвой. Два раза в неделю священник проводил занятия «Закона Божьего»... И в гимназии, училась Мария в гимназии ХСМЛ — Христианского союза молодых людей, преподавался «Закон Божий». По большим праздникам ходили всей гимназией в Свято-Николаевский собор. Школа располагалась рядом с ним, на Садовой, параллельной Большому проспекту.
В моём родном Ачинске как-то наш выпускной десятый «А» сбежал с урока истории в кинотеатр «Юность» на какой-то фильм. Мария Никандровна рассказывала: они всем классом, за исключением двух опоздавших в тот день, сбежали на литургию. В 45—46-м учились по советским учебникам. Слыхом не слыхивали до этого о Маяковском, Демьяне Бедном, Фадееве, и вот образцы советской поэзии и прозы пришли в маньчжурские школы... Сами учителя спешно постигали новую программу, учебников не было... При японцах с 38-го года учебный год начинался после зимних каникул в январе, из класса в класс переходили в декабре, с сентября 45-го сделали по советскому образцу, школьный год стал заканчиваться в июне. Само собой, «Закон Божий» отменили. В церковь школа больше не ходила. И вдруг выпускной класс сорвался на Вознесение на службу, помня, что всегда на сороковой день после Пасхи гимназия стояла на литургии в Свято-Николаевском соборе, девочки по классам слева от алтаря, в белых фартуках, с белыми бантами, мальчики справа.
Сбежали девушки с уроков — классы были однополые, мальчишек и девчонок не смешивали — отстояли праздничную службу и вернулись в школу. Директорствовал в ней Помидор. Само собой, имелось у него имя, отчество и фамилия, Но иначе как Помидор ученики за глаза не звали. Оттого что помидор и помидор во всех проявлениях. Маленький, толстенький. Голова лысая, шаром, золотые зубы и красный. Раскрасневшись больше обычного, принялся отчитывать прогульщиков за самовольство с церковью. Пугал: не допустит до экзаменов за политическую акцию. Грозился последствиями. И потребовал привести родителей. Те пришли, в том числе и отец Марии, отнюдь не с повинной за самоуправство детей, наоборот, в один голос выступили против обвинений Помидора. Нельзя вот так сразу всё переменить, девять лет в этот день ходили всем классом в церковь... Помидору ничего не оставалось, как смириться с идеологической несознательностью учащихся и их родителей. Это был не Советский Союз.
Накануне больших праздников отец заправлял маслом лампадку, что висела под иконами в красном углу, чиркал спичкой.... Становилось по-особенному уютно в доме от мерцающего звёздочкой огонька у икон. Накануне Вербного воскресенья в Лазареву субботу ходили школой в церковь на вечернюю службу. Все классы шли с пучками верб, украшенных мелкими бумажными цветами — колокольчики, яблоневые цветочки... Мальчишки не могли в церковном дворе не погонять девчонок этими пучками, норовя похлестать их по ногам: «Вербахлёст, бей до слёз, до белых куличиков, до красных яичиков...» Или: «Верба бела — бьёт за дело, верба красна — бьёт напрасно...
В церкви на вечерней службе сходились вместе скорбь и радость. Великий пост, в центре храма стоит большое деревянное распятие, иконы обрамлены чёрной драпировкой, в понедельник начнётся страстная седмица, но церковь наполнена цветами. Как ни в один другой день в году, все прихожане до единого с праздничными букетами в руках. Опушённые белёсым и жёлтым нежные почки и тонкая коричневая кожица веточек пахнут весной... Стоя в церкви девчонки рассматривали, у кого красивее верба, у кого лучше украшена искусственными цветами. А мальчишки, когда священник начинал освящать букеты, махая кропилом направо и налево, настойчиво тянули свои пучки к веерам брызг, стараясь побольше «поймать» святой воды... Её капли щедро летели на вербы, на лица прихожан, собор наполнялся улыбками, святая вода освежала, веселила...
Освящённые веточки Мария приносила домой. Мама говорила, что такими полезно «похлёстывать» утром в Вербное воскресенье домашних «на счастье». «И скотину, чтобы хорошо росла», — добавлял отец. «Нас уже мальчишки постегали», — смеялась Мария.
Прошлогодние веточки вербы отец убирал — но не выбрасывал, сжигал во дворе — к иконам ставил свежие.
Как она любила девчонкой и девушкой ходить к Свято-Николаевскому собору в дни свадеб. Мечтала: вот так же запоёт церковный хор: «Гряди, гряди, голубица...» — и ступят они с женихом под своды собора. Перед этим красивый и строгий жених будет встречать её на паперти с огромным букетом, произведением цветочного искусства, что специально «строился» харбинскими мастерицами на каркасе из тонкой проволоки... Роскошный овал из белых цветов с длинными хвостами аспарагуса... Мария подъедет к церкви, выйдет из машины и шагнёт навстречу своему счастью, своему ненаглядному... Они пойдут к аналою с Крестом и Евангелием вдоль торжественного строя, слева её подруги-шаферицы в одинаковых платьях, справа — шаферы в чёрных костюмах... Сваха постелет перед аналоем белый плат, символизирующий облако, на котором счастливо плыть им вдвоём...
По поверью, если невеста первой ступит на плат — ей верховодить в семье, если жених — он главный... Некоторые пары устраивали суету соревнований с прыжками перед аналоем. Нет, она уступит первенство суженому, или разом встанут...
Шаферы будут держать венцы — в Харбине это миссия отводилась исключительно мужчинам — над женихом и невестой... У Марии всегда мурашки бежали по спине, когда в полной тишине сверху с хоров Ольга Логинова, была такая певица в Свято-Николаевском соборе с серебряной чистоты голосом, начинала петь «Отче наш»...
Что-то происходило в храме, когда она, невидимая прихожанами, из-под купола протяжно обращалась: «О-о-отче-е на-а-аш, Иже еси на небесе-е-ех...»
На крыльях мощного сопрано молитва заполняла пространство от пола до самой высокой точки купола, от иконостаса до притвора, вбирала в себя всех, стоящих в храме... Хор с его низкими мужскими голосами был лишь опорой, вторым планом, на фоне которого Ольгин голос серебряно царил во храме. Возникало ощущение: вот сейчас-сейчас он наберёт пронзительную высоту и вознесётся прямо туда, в горние выси, к ангелам, стоящим у Престола. «Да святится имя Твое...» Но в голосе боролись два чувства: одно — вырваться и устремиться прямо к Нему, второе страшилось дерзости окаянного человека, сдерживало грешный порыв... «Хлеб наш насущный даждь нам днесь...» Голос молитвенно изливался, и, казалось: под куполом образуется ещё один свод, прозрачный, дышащий... С каждым словом, с каждой строчкой молитвы, выходящей из певицы, в нём копится сила... «И остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должником нашим...» Эта сила, достигнув критической точки, должна вырваться, уйти вверх, к небесам... Сердце замирало: вот-вот всё разрешится пронзительной, пронзающей нотой, которая унесёт тебя... «И не введи нас во искушение...» Побеждала осторожность — голос опускался с высот и смиренно просил: «И избави нас от лукавого...»
Молитва голосом Ольги долго звучала в Марии, вытесняя из сердца другие звуки, повторяясь и повторяясь...
С девчонок Мария мечтала, как с суженым поочерёдно три раза будет пить вино из чаши, священник соединит их руки и трижды обведёт вокруг аналоя, с этого часа супругам рука об руку идти по вечному кругу жизни... Видела себя в белоснежном платье со шлейфом, и пажи — двое малышей — семеня ножками, подстраиваясь под шаг взрослых, понесут за ней шлейф. Было трогательно наблюдать подобную картину. Красиво одетые мальчик и девочка, преисполненные важности момента, изо всех сил стараются выполнить порученную роль, и обязательно во время хождения вокруг аналоя кто-то из пажей запнётся, а то и растянется...
Певица Ольга в средине 50-х уедет в Австралию, перед этим отхватит состоятельного мужа, уведя его из семьи...
В Великий Четверг Мария с мамтерью ходили на вечернюю службу в Богородице-Владимирскую женскую обитель, возвращались домой с драгоценными огоньками зажжённых свечей. Предприимчивые китайцы продавали специальные складные фонарики с отверстием вверху — свечку вставляешь и защищаешь огонь от ветра... Дома отец на притолоке входной и остальных дверей ставил копотью кресты против бесовских козней.
Такой бумажный фонарик Мария привезла в Россию. Так и пролежит без пользы. Ни разу не принесла под его прикрытием свечечку в Великий Четверг в свой дом.
На Пасху на Всенощную стояли с мамой в Свято-Покровском храме на Покровском кладбище, в десяти минутах ходьбы от дома. Пасхальная служба здесь отличалась тем, что крестный ход вершил свой круг не под стенами церкви, захватывал добрую часть кладбища. В темноте весенней ночи среди могил, на многих теплились лампадки, среди массивных крестов, величественных памятников возглас священника: «Христос воскресе!» — и единый ответ идущих со свечками: «Воистину воскресе!» — звучали по-особенному, объединяя живых с теми, кто ушёл под кресты, обещая будущую встречу...
На Радоницу и Троицу на Успенском кладбище служилась Вселенская панихида. Со всех храмов, со всего города собирались православные харбинцы. У кого-то лежали родственники на этом кладбище, а было здесь до семидесяти тысяч могил, кто-то поминал похороненных в России — «зде лежащие и повсюду». Весь день служились у могил литии, панихиды, то тут, то там звучало «Со духи праведных скончавшихся», «Вечная память», «Со святыми упокой», а в пять вечера начиналась под открытым небом на большой поляне близ могил полная торжественной скорби и светлой печали Вселенская панихида. Мария несколько раз была на ней в Троицкую субботу. День чаще выдавался тёплый, солнечный, к Троице лето набирало силу. Зелень кладбища — много боярки, черемухи, ранеток... Небо с сияющим колесом катящегося к вечеру солнца... Блестящие одежды священников, они собирались со всего Харбина... Благолепный, усиленный артистами оперы архиерейский хор, ему вторящая многотысячная паства, празднично, как в церковь, одетая, с преобладанием светлых тонов... Тёплый ветер, уносящий звуки службы в высокую синеву... Вселенская панихида...
И обязательно в какой-то момент дождик брызнет с небес, окропит собравшихся весёлой влагой...
На территории кладбища, поведали Марии Никандровне земляки, побывавшие в Харбине, китайцы устроили детский парк. На месте, где служились Вселенские панихиды, огромное колесо обозрения. И всего-то осталось от кладбища — огороженный бетонным забором участочек с могилами советских воинов, числом около шестидесяти, погибших в 45-м в боях с японцами. Некоторые дорожки в парке остались кладбищенские, среди кустов и деревьев можно увидеть характерные холмики, пятна мраморной крошки, мелкие осколки от памятников, барельефов. Дорожка к выходу сделана из плит снесённых памятников. Говорят, какие-то плиты ещё и в 90-х годах лежали фамилиями вверх, потом китайцы перевернули. Успенская церковь, похожая на корабль, по колокольню заросла диким виноградом. Одно время в ней была комната смеха с кривыми зеркалами, позже устроили музей бабочек.
На пятый день Великого поста школа Марии ходила к причастию. Каждой школе Харбина отводился свой день в Великий пост. Накануне учащиеся исповедовались, отстаивали вечернюю службу, а утром причащались.
«Священник во время исповеди даёт наставление: “Не прелюбодействуй!” — а я и не знала, что это такое», — рассказывала Мария Никандровна.
Ни разу не причащалась Мария после школы. Побеждал материализм медика, опасение туберкулёза или другой болезнетворной микрофлоры. Этого в Китае хватало. Туберкулёз косил местное население, зверствуя во всём многообразии. Лимфаденит, туберкулёз брюшины, когда вся брюшина покрыта, как манной крупой, туберкулёз почек, костей, глаз — поражается роговица, и в результате бельмо. В России коллеги по медицине о коварных видах этой болезни лишь в книжках читали, удивлялись рассказам Марии.
Китайцы начали бороться с антисанитарией только в 50-х годах. Был развёрнут национальный проект. А если китайцы за что-то возьмутся...
В 1958-м кинули кличь: уничтожить воробьёв до единого! Сорная пичуга в день сжирает до пятидесяти граммов любимого китайского продукта питания — риса. Не сеет, не пашет, а тысячи тонн изводит, ведь воробьёв миллионы и миллионы... Сами китайцы впроголодь живут, и вдруг столько добра на помёт переводится. Объявили беспощадную войну прожорливым птахам. День генерального сражения совпал с православной Пасхой. В назначенный ранний утренний час в Харбине, как по команде, начался страшный грохот. Китайцы колотили во все предметы, издающие резкий звук, поднимая воробьёв на крыло. Предварительные исследования показали: воробей, как птица неперелётная, не в состоянии долго висеть в воздухе — падает замертво с параличом сердца. Отец Марии, безнадёжно больной, ему покой нужен, а за окнами сумасшедший дом: китаянка-соседка и её многочисленное семейство остервенело бьют в железяки, сосед-китаец засел за сараем с дробовиком, то и дело по тополю палит. Чуть воробьишки соберутся присесть дух перевести, огонь открывает. Тополь под самыми окнами у Марии, того и гляди — сосед по стёклам жахнет дробью. Пришлось урезонить стрелка, сказать пару ласковых... Падающих воробьёв китайцы тут же собирали и не на помойку выбрасывали, пускали на кулинарные изыски — ели. Несколько дней базар ломился от «дичи»... Связками продавали.
По окончании акции Мария поехала к матери на Успенское кладбище. Город мёртвых выглядел как после побоища. Кругом на могилах следы китайской беготни. И здесь уничтожали воробьёв, собирали трофеи. Заодно и другим птицам по всему Китаю досталось. В тот год гробовая тишина стояла в небе, и случился неурожай.
С воробьями китайцы перегнули свою бамбуковую палку. Пришлось в результате завозить птах из соседних стран. Воробьи, как оказалось, не только рис пожирали, они клевали букашек, которые для риса страшнее во много раз. Букашки вместо китайцев и съели в тот год урожай.
Зато в борьбе с антисанитарией Китай преуспел. Хотя тоже были свои, на наш русский взгляд, заскоки. Перед китайскими школьниками поставили задачу — уничтожить мух. Искоренить переносчиков заразы. Приказано — сделано. Школяр к месту охоты, скажем, на помойку, где этого добра навалом, — выходил во всеоружии: мухобойка в одной руке, пинцет в другой и бутылочка с пробкой на поясе. Меткий удар: насекомое повержено, трофей берётся пинцетом и опускается в бутылочку. Ещё удар... Наконец ёмкость наполнилась, наступает момент подсчёта добычи на предмет — выполнен поставленный план или надо ещё помахать мухобойкой? Было объявлено соревнование по сдаче мух, которое выявляло передовиков и рекордсменов...
Школьники не только воевали за чистоту Китая, они вели агитационную работу. Для чего использовался общественный транспорт — трамвай. Два или три глашатая здорового образа жизни под резкие звуки народного китайского ударного инструмента — две соударяющиеся палочки — мелодекламируют схему поведения: утром проснулся, поднялся, умылся, зубы почистил и так далее. Основы гигиены внушались в трамвае, пропагандировались в газетах, по радио. Правда, в том же трамвае кондуктор женского рода — кстати, она выходила на остановках подсаживать пассажиров — во время поездки предлагала желающим утолить жажду кипячёной водой. Кипяток набирала в титане, были такие на улицах Харбина, работали на нужды горожан. Как вскипит вода, пронзительно засвистит, и бегут к нему с ёмкостями страждущие... Один титан стоял рядом с трамвайной остановкой у Свято-Алексеевской церкви, на пересечении улиц Гоголевской и Церковной. Кондуктор выскочит на остановке, наберёт кипятка. Имелся в комплекте трамвая большой чайник и два керамических, вовсе не разовых стакана для желающих промочить горло пассажиров.
Нацпроект борьбы за гигиену удался.
«Покидаешь Забайкальск, переезжаешь границу, — делились незабываемыми впечатлениями с Марией Никандровной земляки-харбинцы, побывавшие на родине в 2007 году, — и уже на первой китайской станции — Маньчжурии, каким бы ты патриотом ни был, понимаешь: наш Забайкальск, Омск и любой другой город — это заплёванные задворки. Вовсе не значит, китайцы постоянно убираются, они не сорят. Идеально чисто».
Марии оставалось метров двести нести крест, когда подскочил Витя Джу, с ним одно время вместе работали на «скорой» при железнодорожной бюольнице, он водителем. Наполовину русский, наполовину китаец. Через сорок четыре года в Омске в обществе земляков-харбинцев Мария удивится — вроде и на китайца мужчина смахивает, да нос здоровенный — явно не китайский. В то же время не русский, это точно. Но заговорил с кем-то из земляков на чистейшем русском. Тут же крутились два китайца. Эти-то настоящие, из тех торгашей, что заполнили Омск, как открылись границы. Они приходили в общество, предлагая свой товар. Непонятной национальности мужчина повернулся к одному из них и заговорил на бойком китайском. Чем ещё больше озадачил Марию Никандровну. «Извините, а как ваша фамилия?» — спросит загадочного мужчину. «Джу», — прозвучит в ответ. «А по-русски?» «Джу». «Вы мне кого-то напоминаете?» «А вы, Маша, на фотографии у меня есть, мы стоим у железнодорожной больницы в Харбине».
Вот такая произойдёт встреча. Витя помог занести крест во двор дома. «Как ты его тащила?» «Когда надо — дотащишь!».
Через много-много лет, точнее — через сорок восемь, не она, а Витя положит цветы к этому кресту в Харбине.
Похоронила мать 7 августа, а ровно через год, десятого августа 1958-го, перезахоронила. Наняла китайцев. На кладбище первым делом предупредила: «Ни в коем случае нельзя крышку гроба открывать!» Увидеть мать через столько времени после похорон... «Хоросё, мадама!» — закивал головой китаец-бригадир. Август, как всегда, стоял дождливый, земля тяжелая, гроб сильно сплющило. Отец наказывал, сам уже не вставал: «Похорони не поверхностно. На три аршина пусть закапывают». При вскрытии могилы, еле сдержалась, но не расплакалась, кусала губы, когда китайцы вытащили гроб, обмотали его соломенной верёвкой, дабы крышка не съехала. Был он измазан землёй, глиной, деформирован — раздался по сторонам... Мало что осталось от первоначальной белизны. Мария, когда год назад хоронила, не пожалела денег на гроб и считала — крест на крышке и ангелы над ним из металла, оказалось — картон, конечно, он расползся...
На грузовике повезли на новое кладбище в Санкешу, в двадцати пяти километрах за городом. Оно только-только заселялось. Похоронили в самом начале. Через сорок восемь лет земляки, среди которых и Витя Джу, быстро найдут могилу. Рядом памятник доктору Казем-Беку и могила Успенского, одного из основателей альма-матер Марии — фельдшерско-акушерской школы, позже ставшей медтехникумом. Кстати, его компаньон и коллега Сементовский, который «Серя», уедет в Америку. Невдалеке могилы пяти студентов, погибших в 1946-м. Красная Армия тогда в срочном порядке покинула Харбин, город остался беззащитным. Ни армии, ни милиции, ни комендатуры. Китай всегда славился бандитами. Управление железной дороги организовало из студентов политехнического института отряд охраны жизненно важных объектов, пока в город не пришла государственная власть. В стычке с бандитами погибли студенты. Их как героев хоронил весь город на старом уже закрытом Покровском кладбище в центре Харбина, а потом перенесли за город...
Отец настаивал поставить матери памятник. Рядом с Успенским кладбищем находилась мастерская Урзова по изготовлению памятников. На тот момент Урзову не принадлежала, состарившись, он продал китайцам отлично поставленное дело. В мастерской Мария присмотрела скромный памятник в виде небольшой колонны с маленьким ангелом наверху. Склонившийся ангел бросал розу на могилу.
Рассказала отцу, он одобрил выбор. Но денег не хватало. Отец решил продать раритетную Библию, издания середины девятнадцатого века. Большого формата, с застёжками, в кожаном футляре, картинками на всю страницу. Такой фолиант не почитаешь, держа в руках. Подростком Мария раскрывала её на столе, пододвигала мягкую табуреточку и, стоя на ней на коленях, разглядывала иллюстрации, читала.
Нашлась покупательница — баптистка.
«Видишь, как всё удачно, — передал отец деньги дочери, — будет маме памятник». Но деньги пошли на перезахоронение.
Отец умер через пять месяцев, как Мария перезахоронила мать, в Никольские морозы, 23 декабря. Лечиться не хотел. Порошки пить отказывался: «Не хочу пылью рот забивать!» Мария сделает микстуру в капсулах. Отмахнётся: «Я эти медведки пить не буду!» Ночью началось кишечное кровотечение. Посадила на горшок. Полилось, как гвоздиком проткнули. И запах переваренной крови. Русских вокруг ни одного. Не к кому за помощью сунуться. Побежала к вокзалу, в железнодорожную больницу, туда, где работала когда-то на «скорой». Те два года всегда вспоминала с теплом. В «скорой» в основном были китайцы, работалось с ними легко, в удовольствие, ни интриг, ни склок. К ним и побежала. «Вóды папа кой сыла!» — выпалила с порога. «Мой папа скоро умрёт». В «скорой» застала трёх китайцев. Сразу подхватились — «Манишку», так её перекрестили на свой манер, хорошо знали. Вынесли на одеяле отца из дома, носилки не проходили и повезли в больницу имени Казем-Бека. Там Мария попросила сделать переливание крови. Работала у них фармацевтом Никифорова. Как окажется много позже — она будет последней коренной русской харбинкой, кто умрёт в Харбине. А проживёт более девяноста лет. Отец после переливания уснул, щеки порозовели. «Ниды папа хаала», — скажет китаец, что лежал на соседней кровати. «Твоему папе лучше». Марии и самой так показалось. И она — опытный медик, который прекрасно всё видел, — вдруг обрела надежду на чудо. Будто отец воскресал. В счастливом порыве помчалась по лестнице на первый этаж, пролетела по коридору, снова взбежала на второй. «Папа будет жить! Папа будет жить!»
Он открыл глаза, произнёс: «Доченька...» И кровь хлынула горлом...
Осталась Мария с голубем Гулькой.
Он жил у них пять лет. Мария отобрала у соседской кошки. Ещё бы секунда-другая и конец птахе. Принесла Мария истерзанную птицу, приговаривая, как над больным ребёнком, посадила в корзинку и поставила её на сундук, что занимал целый угол. «Это не сундук, а вагон-товарняк», — смеялся отец. Товарняк не товарняк, но спать на нём можно было спокойно — ноги не свешивались. Гулька быстро превратился в ручного и домашнего. Собственно — выбора не было: летать после кошкиных зубов не мог. Гулька был хорошим собеседником, внимательно слушал, гуканьем поддерживал разговор. Когда по вечерам семья собиралась под абажуром, Гулька всегда участвовал в посиделках. А если вдруг и засыпал в своей корзине, стоило услышать «Гулька» — мама что-то про его дневные проделки начнёт рассказывать — сразу вскидывал голову и смотрел мутными, сонными глазами, дескать, что вы тут без меня обо мне судачите? За столом под абажуром каждый занимал своё место. Мама что-то шьёт, папа напротив неё садился, мог набойки набивать на башмаки, или ремонтировать сапоги, или что-то мастерить. Стул Марии стоял сбоку от отца, она наливала чай из самовара, рассказывала о рабочем дне или читала вслух. Это могла быть Библия или художественная книга. Под столом лежал ещё один член семейства — чёрный шпиц Жучок. Смешной и добрый. Умер вслед за мамой. Ухитрился простудиться, схватить воспаление лёгких. Мария пыталась лечить... Но у него вдобавок ко всему оказался порок сердца, Мария сама обнаружила шумы в собачьем сердце. В один момент Жучок вконец ослаб, с трудом подошёл к Марии, долго смотрел на неё, потом заковылял в сторону отца и упал на полдороге... Гулька пережил хозяина дома на четыре месяца. Всё это время Мария не знала, как с ним поступить, она оформляла документы в Советский Союз. Взяла бы с собой любимца, да нельзя с ним через границу. И отдать некому. Соседка любила живность, но её кошка давно зарилась на голубя-инвалида... В тот вечер Мария не закрыла плотно входную дверь, и вдруг услышала возню на крыльце, выбежала. Гульку тащит за крыло кошка. Отобрала, но поздно — лёгкое было поранено острыми зубами.
«Это Вера с Никандром его забрали, — скажет соседка, — тебя освободить».
Отца отпели в Модягоу в Свято-Алексеевской церкви. В морозной дымке города церковь пламенела ярко-красным кирпичом колокольни и стен. Отпевал священник Николай Стариков. Мария просила батюшку поехать на кладбище — отказался, боясь застудить слабые лёгкие. Гроб везли на грузовике. К могиле шофёр проехать не смог, остановился метрах в ста. Мария вышла из кабины с большим букетом белых хризантем. Могилу китайцы выкопали, как она просила — край маминого гроба был виден, и гробы встали рядом. Это было желание отца. Китайцы взялись за лопаты, шофёр тут же принялся нетерпеливо сигналить: «Поехали». Ждать отказывался. На тридцатиградусном морозе хризантемы начали крошиться. Мария передала их китайцам, попросила всё сделать как надо и, то и дело оглядываясь, пошла к машине.
Она не помнит — сама ли так удачно решила или кто надоумил: крест, что дала Раиса Аввакумовна, ставить на могилу не вертикально, а плашмя. Может, в мастерской Урзова посоветовали? В мастерской крест опустили в раствор — бетон плюс мраморная крошка — так, чтобы он на три пальца выступал из памятника-плиты. Поперёк могилы в ногах и головах китайцы положили два бетонных бруса и на них установили памятник. «Хоросё будет, мадама!» — сказали рабочие.
Получилось «хоросё». Памятник нисколько не осел за без малого пятьдесят лет.
«Ровненько стоит», — рассказывал по телефону Витя Джу, приехав из Харбина.
Мария Никандровна пригласила земляков в гости через месяц после их возвращения из города детства и юности. Убелённые сединами бабушки и дедушки с воодушевлением рассказывали о свидании с родиной.
Принесли фотографии, в том числе и сделанные на могиле родителей Марии Никандровны. Вот возлагают цветы. Вот ставят свечи. Крупным планом крест. Крупным планом надпись. В одном месте памятник дал тонкую трещину, она змеилась до креста, продолжалась за ним. Возможно, сыграли свою роль корни дерева, что выросло вплотную к памятнику (на фотографии был виден один ствол, Мария Никандровна не разобрала — какое). Но крест лежал абсолютно целым.
«Никогда не думала, что увижу, — вытирала слёзы Мария Никандровна. — Спасибо, дорогие мои, спасибо, что разыскали маму с папой».
«Кладбище стояло обязательной строкой. Мы сразу сказали в мэрии, как приехали. Нам выделили автобус».
Земляки привезли Марии Никандровне в полиэтиленовом мешочке немного земли с могилы родителей.
«Мне на гроб высыпьте», — попросила Мария Никандровна.
...Так они и сделали.
Опубликовано: 08/12/2013
