Нерушимая стена

60-летию Победы в двух величайших битвах —
Сталинградской и Курской — посвящается

В День Победы, 9 Мая, настоятель и священники ушли после службы возлагать венки на холм Славы, а я задержался в храме, чтобы подготовить ноты к вечернему богослужению, и тут мое внимание привлек статный пожилой мужчина, вошедший в полупустой храм. По наградным планкам и ордену на лацкане пиджака в нем можно было безошибочно угадать ветерана Великой Отечественной войны. В одной руке он держал сумку, а в другой — букет цветов и как-то беспомощно оглядывался кругом. Затем он подошел к свечному ящику и стал разговаривать со свечницей. Она ему показала на дальний левый угол храма, где располагался канон с панихидным столиком. Купив свечей, он пошел в указанном направлении. Проходя мимо иконы Божией Матери «Нерушимая Стена», мужчина вдруг остановился как вкопанный, устремив взгляд на икону.

Я закончил разбирать ноты и спустился с хоров, чтобы идти домой, а он все еще стоял перед иконой. Когда я проходил мимо, то увидел, что по лицу ветерана текли слезы, но он, по-видимому, их не замечал. Мне вдруг захотелось подойти к нему и что-нибудь сказать утешительное. Подойдя к иконе, я встал рядом с ним. Когда он повернулся ко мне, я приветствовал его легким поклоном:

— С праздником Вас, с Днем Победы.

Я был в подряснике и он, по-видимому, принял меня за священника:

— Спасибо, батюшка. Скажите мне, пожалуйста, что это за икона?

— Я не священник, а регент церковного хора. Это икона Божией Матери, именуемая «Нерушимая Стена».

— Теперь мне все ясно, именно она была с нами на Курской дуге, под Прохоровкой.

— Расскажите, пожалуйста, это очень интересно, — попросил я.

— Как Вас зовут, молодой человек?

— Алексей Пономарев, а Вас?

— А меня Николай Иванович. Я приехал в ваш город, чтобы повидаться со своим боевым товарищем. Но немного опоздал. Мне сказали, что он недавно умер и похоронен здесь, на кладбище, недалеко от храма. Вот я и зашел в церковь, чтобы свечку поставить за упокой его души.

— На этом кладбище, — заметил я, — давно уже не разрешают никого хоронить. Но совсем недавно сделали исключение, разрешили похоронить нашего церковного старосту — Скорнеева Сергея Викторовича. Он тоже был ветераном Великой Отечественной войны.

— К нему-то я и ехал, да, видать, не судьба, — печально молвил Николай Иванович. — Вы меня, Алексей, не проводите к его могиле?

— Отчего же, провожу, у меня сейчас до вечерней службы время свободное. Кстати, Сергей Викторович всегда перед этой иконой во время службы стоял и молился.

Когда мы подошли к могиле, Николай Иванович, обнажив голову, бережно положил букет цветов на могильный холмик. А потом, снова надев свою кепку, козырнул по-военному:

— Спи спокойным сном, боевой мой друг, Сергей Викторович. Вечная тебе память.

Мы присели на скамейку рядом с могилой, и Николай Иванович разложил на столике, стоящем здесь же, у скамьи, нехитрую снедь: яйцо, пироги, хлеб и луковицу. Затем достал старую металлическую фляжку и две металлические же кружки.

— Слыхал, что покойника водкой не положено поминать. Но я не поминать, а хочу с ним выпить наши сто граммов фронтовых за Победу. Сейчас все из пластмассовых одноразовых стаканчиков пьют, а я не могу, вот специально кружки взял. Фляжка эта у меня еще с фронта осталась. Так сказать, боевая реликвия. У меня ее даже в школьный Музей боевой славы просили отдать. А что, и отдам, все равно скоро за Сергеем следом пойду.

Он разлил по кружкам и предложил выпить мне, но я отказался, сославшись на вечернюю службу. Тогда он поставил одну кружку на могильный холмик, а вторую, приподняв, торжественно сказал:

— За Победу, товарищ старший лейтенант!

Выпив, присел к столику и, закусив, молча сидел, не торопясь пережевывал хлеб с луком. Затем достал пачку «Беломора» и, вынув папиросу, так же молча, в какой-то углубленной задумчивости долго разминал ее между пальцев. Наконец, прикурив, сказал:

— Вы, Алексей, просили меня рассказать, что случилось под Прохоровкой на Курской дуге. Хорошо, я расскажу то, что никому еще не рассказывал. Пусть это будет исповедью солдата. Как Вы заметили, я — человек нецерковный, но Бога никогда не отрицал. А уж на фронте часто приходилось вспоминать о Нем. Атеистов на войне не бывает.

Школу я окончил перед самой войной. А уж как война началась, сразу в военкомат пошел записываться добровольцем. Меня послали на ускоренные офицерские курсы артиллеристов. А через шесть месяцев надели лейтенантские петлицы — и на фронт. Во время Сталинградской битвы я уже был командиром батареи в звании капитана. Горячие были дни: сегодня ты взводом командуешь, завтра — ротой, а послезавтра… один Бог ведает. Наш артиллерийский полк стоял чуть выше Калача-на-Дону, когда мы завершили окружение армии Паульса, которое немцы отчаянно пытались прорвать. Наводку орудий нашей батареи нам передавали из штаба полка по телефонной связи. В самый разгар боя получаю из штаба координаты наводки прицела: «Трубка минус пятнадцать». Шарахнули из всех орудий. Через пять минут на связи сам командир полка, кроет меня трехэтажным матом: «Ты что, — говорит, — сукин сын, под трибунал захотел? Так не дождешься. Я сейчас самолично приеду и тебя шлепну».

— Что случилось, товарищ подполковник? — кричу я в трубку.

— Ты еще, сучье вымя, спрашиваешь меня, что случилось? Ты же залпом накрыл два наших взвода пехоты.

Я передал командование заму и бегом к связистам в штаб полка. В голове стучит, бегу, как пьяный. Влетаю к связистам, а там сидят две молоденькие девчонки — одна грузинка, другая русская — и лясы точат с двумя бойцами. А по инструкции во время боя в помещении связистов строго-настрого запрещено быть посторонним. Вид у меня, наверное, действительно бешеный был. Этих двух бойцов как ветром сдуло. Девчонки ни живы ни мертвы сидят, на меня глаза вытаращили. Я спрашиваю их:

— Какую мне последнюю наводку передали?

— Трубка минус пятнадцать, — говорят они.

— Ой, — вскрикнула грузинка, — простите, ошиблись: не минус пятнадцать, а плюс пятнадцать.

— Ах, вы, стервы поганые, это же на полтора километра разница. Из-за того, что вы здесь шуры-муры да амуры крутите, я наших бойцов положил.

Вскидываю свой автомат, передергиваю затвор и очередью обеих... До сих пор вижу, как они в отчаянии свои руки выставили вперед, словно пытаясь загородиться ими от пуль. Бросил автомат рядом с ними. Вышел, сел на ящик из-под снарядов, и тут меня такое отчаянное безразличие охватило. Сижу, смотрю на все кругом, как в замедленной съемке. Схватили меня, повели на военно-полевой суд. Тогда эти дела быстро решались. Передо мной судили двух дезертиров, так им сразу лопаты выдали, чтобы могилы себе копали. Мне лопату не дали, только подошел один из тройки военно-полевого суда и сорвал с меня капитанские петлицы. Думаю: «Пусть срывает — главное, не расстрел». Короче, присудили мне штрафной батальон, практически та же смерть, но все же в бою. Здесь, в штрафбате, я и познакомился с лейтенантом Скорнеевым Сергеем Викторовичем. Он у нас был командиром роты. Если мы, рядовые смертники, были из осужденных за разные провинности, то офицеры, нами командовавшие, не были из проштрафившихся.

В это время готовилась грандиознейшая из битв в истории человечества — битва на Курской дуге. Нашей роте поручили во что бы то ни стало удержать одну высоту в районе Прохоровки. Окопались мы на высоте и ждем фрицев. Внизу нас ждут свои же загранотряды. Высота господствующее положение занимает, да еще справа от нас артиллерийский расчет расположился. Для дальнейшего наступления эта высота немцам ох как нужна. Бросили они на нас свои отборные силы.

Не помню, сколько нам атак пришлось отбить. Кто бы что ни говорил, но немцы — хорошие вояки, храбрые и дисциплинированные. Нелегко нам пришлось. Атака за атакой. И бойцов-то у нас уже почти не осталось, но мы каким-то чудом продолжаем держаться. Наконец, остались от всей роты только трое: наш лейтенант Сергей Викторович да нас двое на пулеметном расчете. Первым номером — бывший подполковник, а я у него вторым номером. Этот подполковник в штрафбат по пьянке залетел. Что-то натворил в части. Сам он мне рассказывал, что бабу они с одним штабным не поделили, вот тот ему и подсуропил.

Сидим, ждем последнюю атаку. Немцы почувствовали, что у нас уже не осталось бойцов, и с новой силой в атаку поперли. Мы их подпустили поближе и дали им прикурить из пулемета. Подзалегли они, и давай по нам из пушек долбить. Мама родная, всю землю рядом перепахали снарядами, а мы, слава Богу, живы. Я во время боя оглядываюсь назад, вижу — стоит женщина с поднятыми руками. «Вот тебе на, — думаю, — что за наваждение, откуда здесь женщина, уж не мерещится ли это мне?» Опять оглянулся — стоит. Да не просто стоит, а как бы своими ладонями, повернутыми к врагу, стену невидимую воздвигла. Вроде как бы немцы на эту стену натыкаются и назад откатываются.

Батарея, которая от нас справа стояла, умолкла. Видно, побили весь артиллерийский расчет. Тут «тигры» пошли, справа и слева высоту обходят. С левой стороны наши Т-34 выскочили. Что тут началось, такого я еще на фронте не видывал. Наши танки с ходу на таран «тигров» пошли. Железо на железо. Кругом танки горят, люди, как живые факелы, из них выскакивают, по земле катаются. Не поймешь уже, где наши, где немцы, все перемешались. Но их наступление на левом фланге захлебнулось. А справа «тигры» продолжают обходить, в тыл наших позиций устремились.

Я говорю: «Товарищ лейтенант, давайте сделаем рывок к батарее, может, там пушка какая целая осталась?» Он говорит: «Ты что придумал? Нам приказ здесь насмерть стоять, еще подумают, что мы отступаем, свои нас же и прикончат». Оглянулся я, а женщина, которая стояла за нами, вправо от нас переместилась, ближе к батарее. Тут лейтенант говорит:

— Пошли, ребята, будь что будет.

Рванули мы в сторону батареи. Прибегаем туда, а там уже немцы хозяйничают. Мы с ходу на них. Вначале очередью из автоматов, а потом врукопашную добили. Момент внезапности сыграл свою роль. Хоть их в три раза больше было, но всех уложили. Тут я взял инициативу в свои руки, лейтенант-то — не артиллерист. Разворачиваем мы одну уцелевшую пушку — и сбоку по «тиграм». Те тоже растерялись, им-то ведь доложили, что артиллерия противника погашена. Три «тигра» нам удалось сразу подбить. Четвертый по нам шарахнул. Меня контузило и легко ранило в левую руку. Смотрю, у моего первого номера осколком голову срезало: жуткая, скажу я, картина. Лейтенанту Сергею Викторовичу осколком ногу перебило. Лежит бледный, от боли землю зубами грызет. «Тигр» прямо на нас прет. Ну, все, думаю, конец. Взял противотанковую гранату и жду. Оглянулся, стоит та женщина над нами, мне легче на душе стало. Откуда-то появилась уверенность, что это еще не конец. Привстал я, метнул гранату в «тигра», под гусеницу угодил. Завертелся танк волчком. Тут и наши «тридцать четверки» подоспели.

Из госпиталя лейтенанта домой комиссовали, ногу пришлось отнять. А мне — реабилитация. Ведь в штрафбате — только до первой крови. Звание, конечно, не вернули, так рядовым до Берлина и дошел. А после войны решил своего лейтенанта разыскать. Да все как-то откладывал с одного года на другой. А тут, думаю, откладывать некуда, сердечко стало напоминать, что немного осталось по земле топтаться. В прошлом году нашел его адрес через ветеранские организации. Списались и решили встретиться в этом году на 9 Мая. Как видите, не дождался меня Сергей Викторович. Зашел в ваш храм, гляжу на икону, а на ней — та самая женщина, которая нас под Прохоровкой спасла. Оказывается, это Матерь Божия. Я, между прочим, тогда еще об этом подумал. Ну, мне пора, пойду потихоньку на поезд. Спасибо Вам огромное, молодой человек. Даст Бог, на следующий год приеду на годовщину Сергея Викторовича.

На следующий год я так и не увидел Николая Ивановича в нашем храме. Наверное, два фронтовых товарища встретились, но уже не в этом мире. Теперь каждый раз, когда я прохожу мимо иконы Божией Матери «Нерушимая Стена», останавливаюсь перед ней и молитвенно поминаю всех воинов, вставших нерушимой стеной на пути врага нашего Отечества под благодатным покровом Царицы Небесной.

Самара, ноябрь 2003 г.