Тайна отца Иоанна

Данный текст представляет собой адаптированную для детей младшего возраста редакцию написанного ранее рассказа «Оптинские яблони». В связи с чем автор заранее просит прощения у читателей за то, что в нем фигурируют ранее знакомые им реалии: например, Сосновка (без всякой, так сказать, «драмы»), и Григорий Бакланов из рассказа «Завещание». В какой-то мере это связано с тем, как и каким я вижу свой родной Север, а в какой-то — просто потому, что «так придумалось». А вот и сама история:

Теплый июньский день близится к концу. Однако солнце не спешит заходить, а висит огненным шаром над горизонтом, словно хочет узнать: что такое ночь? И правда ли, будто ночью бывает темно? Только, хотя и прождет любопытное солнышко на небе почти до полуночи, так и не дождется оно темноты. Потому что летние ночи на Севере такие светлые, что, хоть книгу ночью читай — лампа не понадобится. Оттого и зовутся они — белые ночи.

В эту пору, в начале лета, у дома настоятеля Успенского храма в селе Сосновка, протоиерея Иоанна Попова, зацветают яблони. На радость хозяину, на погляд и удивление прохожим и проезжим. Потому что ни у кого в Сосновке больше нет яблонь. Да еще таких красивых, сплошь покрытых белыми цветами. Просто загляденье!

Старые люди рассказывают, будто эти яблони отец Иоанн посадил вскоре после того, как приехал служить в Сосновку. И было это давным-давно, лет сорок тому назад. А еще поговаривают, что сделал он это неспроста. Вот только почему — никто не знает. Одно слово, тайна!

И как же всем хочется узнать эту тайну! А больше всего — Симе, внуку старого священника. Только вот беда: отцу Иоанну не до бесед с внуком. То он в храме служит, то ездит по окрестным деревням: кого крестит, кого исповедует, а кого и отпоет... Бывает, даже среди ночи стучатся к нему люди со своей бедой. Потому что знают: отец Иоанн никогда им не откажет. Оттого-то так любят его в Сосновке, оттого-то и величают его — «наш батюшка».

Правда, в последний месяц отец Иоанн стал чаще бывать дома. Ведь теперь в Успенской церкви появился второй священник — отец Амвросий. Отцу Иоанну он приходится старшим сыном. А Симе — отцом. До недавних пор отец Амвросий был дьяконом. Но после того, как по весне отец Иоанн стал прихварывать, епископ Архангельский и Холмогорский Михей^[1] рукоположил его сына во иереи. Так что теперь дел у старого священника поубавилось: большую часть их взял на себя отец Амвросий.

Вот и сейчас уехал он в дальнюю деревню, верст за десять от Сосновки, больного исповедовать. И матушку с собой взял: она родом из тех мест, вот и надумала родню проведать. А отец Иоанн, отслужив вечерню, вернулся домой, выпил чаю из пузатого самовара со множеством медалей на блестящем боку, уселся у окна и засмотрелся на цветущие яблони. Как раз в ту пору Сима кораблик из березовой чурки мастерил. Да только дедушкина тайна поважнее кораблика будет! Вот подошел Сима к отцу Иоанну, да и спрашивает его:

— Дедушка-дедушка, а откуда у нас эти яблони?

— Это оптинские яблони. — отвечает отец Иоанн, ласково подхватывая внука и усаживая рядом с собой на венский стул с гнутыми ножками. — Далеко от нас, на юге, в Калужской губернии, есть такой монастырь — Оптина пустынь. А яблони эти — память об одном тамошнем монахе. Звали его отцом Амвросием. Впрочем, чаще его называли иначе — старцем Амвросием.

Симе вспоминается, как недавно дедушка читал ему вслух «Руслана и Людмилу». И один из героев этой сказки — добрый волшебник Финн, помогавший Руслану, был старцем. То есть, стариком. Да и в тех книгах, по которым служат у них в церкви, «старец» и «старик» — одно и то же. Наверное, и отцу Амвросию было уже очень много лет, раз его называли старцем...

— Да, в ту пору, когда я бывал у него, ему и впрямь было уже много лет, — говорит отец Иоанн, словно угадав, о чем сейчас думает внучек. — Хотя главное не в этом. А в тех мудрости и даре духовного рассуждения, которые дал ему Господь. Со всей России люди приезжали к нему за советом и благословением... Вот и я тоже был у него...

В этот момент Сима вспоминает, как недавно они гостили в Архангельске у крестной, купчихи Телятьевой. И она подарила ему крестик из Саровской Пустыни. Красный, гуттаперчевый^[2], а посредине, словно окошко, круглое увеличительное стеклышко. Если посмотреть в него, видно, как в лесу, под елочкой сидит преподобный Серафим Саровский и кормит с рук медведя. Сима очень любит разглядывать эту картинку. Ведь она такая красивая! Вдобавок, хотя и друзья, и взрослые зовут его Симой, на самом деле он — Серафим. И назвали его так в честь преподобного Серафима Саровского... Потому-то крестная и подарила ему такой замечательный крестик. И при этом сказала: «носи, не теряй, меня вспоминай». А что если дедушкины яблони — тоже подарок? Ведь не случайно же он, глядя на них, вспоминает старца Амвросия из Оптиной Пустыни. Значит, это он подарил дедушке на память яблони... А ведь сколько лет все жители Сосновки напрасно ломают голову, пытаясь разгадать тайну отца Иоанна! Зато он ее сразу раскрыл! Какой же он умный и догадливый! И Сима спешит показать это дедушке:

— Так это яблони отца Амвросия!

— Так-то оно так, да не совсем так. — ласково улыбается отец Иоанн. — Не спеши, внучек: поспешишь — людей насмешишь. Ладно! Расскажу я тебе про то, как ездил в Оптину Пустынь. И про отца Амвросия расскажу. Может, и тебе это на пользу пойдет. Впервые я о нем услышал, когда еще в семинарии учился. Да-да, в той самой, Архангельской семинарии, где сейчас твой старший брат Николай учится. В ту пору я был примерно одних лет с ним... Так вот, попала мне тогда в руки одна книжка... И было в ней написано, будто всех богов хитрые люди придумали, чтобы простой народ обманывать и себе карман набивать. А на самом деле их нет!

Сима насторожился. Потому что в прошлую пятницу сын кабатчика, гимназист Гришка Бакланов, приехавший из города на летние вакации^[3], под великим секретом сказал ему, будто за границей люди давно уже верят не в Бога, а в науку. Да и как иначе! Вон уже там, в чужих краях, ученые такие машины придумали, чтобы по небу летать! Аэропланы называются. Так что теперь люди по небу летают, совсем, как птицы. И между прочим, никакого Бога на небе не видали! А раз не видали, значит, нет Его. Разумеется, Сима Гришке не поверил. Ведь он — еще тот враль, соврет, и глазом не моргнет! Но вдруг на этот раз он все-таки сказал правду?.. Конечно, можно спросить об этом отца или дедушку. Вот только одна беда: Сима дал Гришке честное слово, что их разговор останется в тайне. А честное слово нельзя нарушать...

...Тем временем отец Иоанн продолжает свой рассказ:

— Не поверил я той книжке: ведь и отец, и дед мой, хотя и служили в церкви, да хлеб свой в поте лица добывали. А что до их карманов, то, по поговорке, всего богатства у них и было: в одном кармане — вошь на аркане, в другом — блоха на цепи... Да только, как прочел я ту книжку, сомневаться стал: а вдруг то, во что мы верим, и правда выдумка? И нейдут у меня из головы эти думы, не дают покоя! Прямо, как червяк в яблоке: точит, грызет изнутри, а поди, вынь его оттуда! Нет бы мне о тех своих думах семинарскому священнику рассказать. Или с отцом посоветоваться. Да только, правдой будет сказать, побоялся я. Думал — а вдруг они меня за это накажут? Ведь батюшка мой покойный, а твой прадедушка, всю жизнь мечтал, что я священником стану. И всегда мне говорил: смотри, Ваня, учись хорошенько, глядишь — и выйдешь в люди. Кабы я в твои годы, за партой сидя, ворон не считал, может, и не дьячком^[4] бы сейчас был, а иереем... Вот и боялся я, что, если сунусь к нему со своими вопросами, он меня и слушать не станет, а просто-напросто отдерет, как сидорову козу, да и все тут... Опять же и из семинарии могут уволить... А учиться мне хотелось, ой, как хотелось! Потому и не говорил я никому о своих думах, кроме друга своего, Мити Пономарева, сына священника из Успенской церкви. Он-то мне и рассказал про Оптину Пустынь.

— Там, — говорит, — живет старец Амвросий. К нему за советом со всей России люди приезжают. Вот давай и мы к нему на зимних вакациях съездим. Ведь дружно — не грузно, а врозь — хоть брось!

Только, честно сказать, не по нраву мне пришлась эта его затея. Ведь от нашей Архангельской губернии до Калужской — путь неблизкий. Стоит ли, как говорится, ехать за семь верст киселя хлебать? Да и разве есть в наше время старцы? Это в старину они жили, да и то не у нас, а в Египте да в Палестине... Ладно, думаю, попытка — не пытка. Съезжу я с Митей в эту Оптину Пустынь, да посмотрю, каков таков этот старец Амвросий. А там видно будет...

Вот зимой мы туда вдвоем и отправились. Сперва до Москвы доехали, потом до Калуги, а там и до Козельска. А по пути Митя меня и спрашивает:

— А знаешь ли, Ваня, отчего Оптина Пустынь так называется?

— Нет, — отвечаю я. — Расскажи, если знаешь.

— Да вот, читал я в одной книжке, что давным-давно, еще в 15 веке, жил в этих краях человек по имени Опта. Прежде был он атаманом разбойников. Да потом одумался и покаялся, стал монахом и основал обитель. Оттого-то и зовется она в его память Оптиной Пустынью. И вот уже почти полвека, как в ней старцы живут: сперва Лев, потом Макарий, а вот теперь — Амвросий... А ездят к ним люди всякого звания — и простые, и знатные, и образованные, и простецы. Даже писатель Гоголь, и тот у старцев бывал, и не раз. Да и не только он...

А, надо сказать, как раз незадолго до нашей с Митей поездки я «Вечера на хуторе близ Диканьки» перечитал. Уж очень мне нравилась эта книжка. Вот я и задумался — если даже такой умный человек, как Гоголь, к здешним старцам ездил, так может, мне, как говорится, Сам Бог велел...

Тем временем показались вдалеке — справа — город Козельск, а слева, среди зеленого бора: белые стены, башни, купола... Так вот она какая, Оптина Пустынь! А вокруг, куда не глянь, снег лежит, и под ним, словно под белой пеленой, спит-почивает земля-матушка... Эх, думаю, пожалуй, стоило здесь побывать, хотя бы для того, чтобы такую красоту увидеть!

Встретили нас приветливо и сразу провели в гостиницу, чистенькую такую, уютную, везде цветные лампадки горят, окна цветами уставлены. Потом к трапезе пригласили. Пожилой монах-гостиник^[5], который нас потчевал, оказался человеком на редкость радушным. А как узнал, что мы с Митей — семинаристы, аж просиял.

— А-а, — говорит, — так ведь и наш старец Амвросий тоже в юности семинарию закончил. Правда, в Тамбове, потому что и сам он из Тамбовской губернии, из села Большая Липовица. Отец его, Михаил Гренков, в том селе пономарем был, а дед — священником. Вот, казалось бы, и Александру (так отца Амвросия в миру звали) прямая дорога была по отцовским да дедовским стопам пойти. Да только он вместо этого, как закончил семинарию, года два учительствовал, а потом, никому ни слова не сказав, уехал в Оптину Пустынь, и вот уже больше сорока пяти лет тут живет. После узнали, что незадолго до окончания семинарии, во время тяжкой болезни, дал он обет — если выживет, то уйдет в монахи. Когда же выздоровел, то долго не решался обещание выполнить. Как он сам рассказывал — все жался да жался...

С тех пор прошло года четыре. И надумал Александр вместе с другом съездить в Троице-Сергиеву Лавру на богомолье. На обратном пути заглянули они в Троекуровскую пустынь к тамошнему старцу-затворнику Илариону. Тот и сказал Александру: «иди в Оптину и будешь опытен. Ты там нужен». Вот после этого он к нам сюда и приехал. А потом, вслед за ним, и его друг, тот, с которым они тогда у затворника Илариона были...

Три года был Александр послушником: работал в пекарне, на кухне. А потом постригли его в монахи с именем Амвросий — в честь Святителя Амвросия Медиоланского, что в 4 веке был епископом в итальянском городе Милане, и многих людей обратил к вере: кого — словом, кого — примером жизни во Христе... А еще через год рукоположили монаха Амвросия во диакона, а спустя два года — во иеромонаха. Только, как поехал он на рукоположение в Калугу, так по пути простудился и заболел. С тех самых пор все и хворает. Даже в храм ходить — и то не может, не то что служить. Как видно, Господь его к иному служению призвал — старчеству. Скольким он помог своими молитвами и мудрым советом! Вот, например, был недавно такой случай...

Тут начал монах рассказывать, что у одного из здешней братии сестра замужем за помещиком. А помещик этот очень почитает старца Амвросия и часто к нему ездит. Вот как-то раз наведался он к старцу, а тот ему: «говорят, тут около тебя имение выгодно продается: купи».

— И рад бы, да денег нет, — отвечает гость. А старец как бы невзначай промолвил:

— Денег... деньги-то будут.

Потом они речь о другом завели. Только, как стали прощаться, старец ему опять: «слышишь — имение-то купи».

Поехал помещик домой, да путь был неблизкий, ночь подошла, а заночевать негде. Тогда надумал он завернуть с дороги к дяде, которого вся его родня за крутой нрав да скупость за версту кругом объезжала. И что же? Тот сам завел с ним разговор: «а отчего ты не купишь имение, что около тебя продается: хорошая покупка»! А потом дал ему взаймы, сколько нужно было. Так и это еще не все: не прошло и недели, как купил помещик имение, нагрянули к нему купцы: просят продать оттуда часть леса. И дали за него ровно столько, сколько все имение стоило. Чудо, да и только!

Слушаю я все это и думаю: да где ж тут чудо? Просто все так совпало удачно: имение продавалось, дядя раздобрился, купцам лес понадобился... Однако после того мне еще больше захотелось посмотреть на этого старца Амвросия... Только вот удастся ли?

Наутро отстояли мы с Митей Литургию в монастырском соборе. Потом тот самый монах-гостиник, который нам вчера про отца Амвросия рассказывал, повел нас в к нему на благословение. А надо вам сказать, что старец Амвросий жил в монастырском скиту. Идти туда надо было через весь монастырь, а потом — сквозь ворота в колокольне. И тут вдруг подбегает к нам какая-то баба-крестьянка, да как бухнется монаху в ноги, да как заголосит:

— Батюшка Абросим, хоть ты помоги! Сил моих нет, пуще глаза их берегу, а они все дохнут! Пожалей, родимый!

Монах и рта раскрыть не успел, как она ему все выложила: мол, нанялась она к барыне за индюшками ухаживать, а те дохнут и дохнут... а хозяйка ее бранит и выгнать грозится. Говорит она это, а сама плачет навзрыд...

А я тогда, стыдно сказать, чуть со смеху не покатился: так вот с чем к старцу со всей России народ ездит! Посоветуйте, батюшка, чтобы у меня индюшки не дохли... Только монах и не подумал смеяться: поднял он бабу с земли, помог с одежды снег отряхнуть.

— Не плачь, слышь ты, не плачь. Слезами горя не избыть. Пойдем-ка лучше, я тебя к старцу Амвросию сведу. Бог даст, он твоей беде поможет.

Она от этих слов аж воспрянула. Потом слышал я от отца Амвросия такое присловье: «от ласки у людей бывают совсем иные глазки». И не раз убедился — это правда.

Вот так, все вместе, мы и пришли в скит... Домик отца Амвросия стоял возле самой ограды, даже немного за нее выдавался. И было у него два входа: один для мужчин, другой — для женщин. Почему так? А потому, что устав в скиту был строгий, еще строже, чем в монастыре. Вот женщин туда не пускали. И старец Амвросий принимал их в пристройке, что выдавалась за ограду. Называлась она «хибаркой». Туда-то и отвел монах бабу-птичницу. А нас с Митей с другого входа ввел в приемную для мужчин. Там уже много народу набралось: и монахи, и паломники. И все ждут старца. Встал я у двери и думаю: что ж, вот сейчас и посмотрю, каков этот отец Амвросий...

Не знаю, сколько мы его прождали. Может, час, или даже больше. Я уже начал было подумывать — не уйти ли? Как вдруг он входит. Все сразу на колени встали, и я тоже. Только все равно успел его разглядеть: среднего роста, худощавый, сгорбленный, в белом подряснике и черной монашеской шапочке, в руке палочка. С виду — самый обыкновенный старичок-монах. А вот глаза... Ни у кого больше не видал я таких глаз. Казалось, он видит каждого человека насквозь. И замечает в нем не только то дурное, что тот стремится утаить. Но и то доброе, о котором тот давно позабыл или даже вовсе не ведает...

Подошел он ко мне, благословил и вдруг говорит: «Хотел посмотреть, каков я? Что ж — смотри!» Тихо сказал, да только для меня эти слова прозвучали, как гром среди ясного неба. Ведь я никому, даже другу Мите, не говорил, что еду в Оптину Пустынь просто из любопытства. Как же он об этом узнал?

Поднимаю голову, смотрю, а он улыбается: «ну, ступай с Богом. А завтра после Литургии приходите ко мне оба».

Я в ту ночь глаз не сомкнул, все думал — как же я с ним завтра говорить буду? Ведь если он мои тайные мысли угадал, то выходит, от него ничего не скроешь. А ну как начнет он меня бранить да стыдить, что плохо о нем думал да негожие книжки читал? Да я же тогда от стыда сквозь землю провалюсь! Вот и думал я обо всем этом, думал, да только ничего путного не придумал. Так и ночь прошла.

^[1] Епископ Михей (Казанский) возглавлял Архангельскую и Холмогорскую епархию с1908 г. Иерей — священник.
^[2] Гуттаперча — гибкий, упругий материал, вроде резины. А точно такой же крестик, как у Симы, был и у моего дедушки Серафима, когда он был маленьким.
^[3] Вакациями в старину называли каникулы.
^[4] Дьячок — церковный чтец.
^[5] Гостиник — монах или послушник, который несет послушание в монастырской гостинице.