Драма из приходской жизни

— Откройте! Откройте!

Отчаянный стук в окна заглушал отчаянный крик, в котором слышался не страх — смертельный ужас.

— Откройте! Ради Бога, откройте!

Но окна были темны, словно обитатели домов спали беспробудным смертным сном. И человек в длиннополой одежде, почти сливавшейся с ночной тьмой, спотыкаясь и всхлипывая, бежал к следующему дому, и снова барабанил в оконные стекла и в ставни, умоляя открыть... сказать... спасти... Наконец, в одном из окон блеснул огонек.

— Чего орешь? — донеслось до беглеца. — Что надо-то?

— Где...где тут...милиция?

— Милиция-то? — эхом откликнулся голос из-за оконной ставни. — А вот как дойдешь до конца улицы, повернешь направо, так тутока она и будет. А на кой тебе милиция-то? Эй! Ты слышишь?

Однако тот, кому предназначался этот вопрос, уже бежал дальше. Наконец впереди показался двухэтажный дом, на котором справа от двери, освещенная тусклой лампочкой под металлическим козырьком, висела табличка «Соломбальский районный отдел милиции». Отчаянным рывком распахнув дверь, человек вбежал внутрь.

Дежурный милиционер, немало повидавший за долгие годы службы, с изумлением уставился на ночного гостя, который казался живым воплощением ночного кошмара: босого бородатого парня с всклокоченными волосами и перекошенным от ужаса лицом. На незнакомце была длинная черная одежда, похожая на домашний халат, из-под которой белело исподнее. Поп, что ли? Но с какой стати этому попу вздумалось прибежать сюда в столь поздний час? Да еще в таком расхристанном виде?

— Что Вам нужно, гражданин? — строго спросил милиционер.

— Спасите! — прохрипел незваный гость, судорожно цепляясь за дверной косяк, чтобы в изнеможении не рухнуть на пол. — Меня...хотят...убить...

— Кто?

Ответ человека в подряснике изумил даже видавшего виды милиционера:

— Он... Отец Вадим...

*   *   *

В 1936 году обновленческий диакон Вадим Вострухин^[1] возвращался домой, в родной город Т-ск. Не из дальних странствий — из, так сказать, не столь отдаленных мест, куда он угодил за неосторожно сказанные слова по поводу непомерно высокого налога, который должен был в ближайшее время выплатить их приход. Впрочем, ему, мелкой церковной сошке, в отличие от отца-настоятеля, удалось отделаться соответственно малым сроком — всего лишь пятью годами лагеря. Как же он радовался, что теперь эти тяжкие годы оказались позади! И впереди его ожидала встреча с женой, с любимой дочкой Машенькой, которая была так похожа на него. А еще — возвращение в родной Свято-Троицкий храм, под омофор архиепископа Палладия, что в свое время рукоположил отца Вадима во диакона. Вдобавок, лично крестил его любимую дочурку Машеньку. Неудивительно, что отец Вадим, осыпанный столькими милостями Владыки, жаждал встретиться с ним, как верный и любящий сын — с нежно любимым им отцом.

Тем горше было разочарование отца Вадима, когда он постучался в дверь родного дома. Ему открыли незнакомые люди, которые, подозрительно косясь на странного визитера, и потому старательно подбирая слова для ответа, заявили, что знать не знают ни о какой семье Вострухиных. Правда, до них жила тут какая-то баба с дочкой, да потом они уехали куда-то. А с ними — еще мужик был, видать, муж этой самой бабы... Куда уехали? А кто их знает? Убрались — не сказались. Когда? Да с тех пор уже года три как будет...

То была первая утрата, ожидавшая отца Вадима по возвращении в родные места. Но отнюдь не последняя. На месте Троицкого храма, где он служил до своего ареста, теперь громоздился театр, похожий на большой каменный амбар. К счастью, домик просфорни уцелел. Возможно потому, что стоял не рядом с церковью, а на соседней улице. И полуслепая, тугая на ухо древняя старуха Мироновна, пережившая разрушение церкви, где в свое время крестили не только ее саму, но и ее мамушку-покоенку, и даже бабушку, (там их и отпели, а ее-то теперь отпеть негде будет) вздыхая и причитая: «охтеньки, Господи! Как же мне теперь помирать-то?!» поведала обезумевшему от столь внезапно обрушившихся на него скорбей и утрат отцу Вадиму, что «владыку-то Оладия» от них перевели. Вроде бы, в соседнюю В-скую епархию.

В тот же день отец Вадим уехал из Т-ва. Путь его лежал на север, в В-скую епархию, к Владыке Палладию — единственному человеку, на помощь и участие которого мог надеяться он — отныне бессемейный, бесприютный и безприходный обновленческий диакон.

*   *   *

Владыка Палладий (П.) был еще старорежимным русским архиереем и одновременно старорежимным интеллигентом. Яркий проповедник, исторгавший у своих прихожан, наипаче же прихожанок, то восторги, то слезы, страстный любитель музыки, человек, свободно говоривший на нескольких иностранных языках, он был человеком редкой честности. Лишь однажды епископ Палладий покривил душой — когда, убоявшись нависшей над ним угрозы ареста за гневные обличения в адрес обновленцев, он подался к ним, отрекшись от собственных слов. И эта ложь стала для него роковой: Владыка оказался одинаково чужд и «тихоновцам»^[2], которых он предал, и обновленцам, к каковым имел несчастье переметнуться. Потому что он, старорежимный архиерей и интеллигент до мозга костей, с нескрываемым презрением относился к «лезущей в архиереи поповской шушере», под каковой разумел прежде всего обновленческого златоуста Александра Введенского, известного своей причастностью к гибели Петроградского Митрополита Вениамина^[3], и его не менее одиозного сподвижника Владимира Красницкого. Мало того, не думал скрывать этого. Даже сан архиепископа, полученный от обновленцев, не заставил Владыку Палладия изменить свое отношение к ним. Именно поэтому они отправили своего строптивого сторонника в своеобразную почетную ссылку — архиерействовать не где-нибудь поблизости от столицы, в отдаленных северных епархиях. О чем Владыка Палладий, по правде говоря, совершенно не горевал, посвящая свободное от Богослужений время чтению книг, переводам с греческого языка и латыни, и игре на фисгармонии, которую он возил с собой, кочуя с одной северной кафедры на другую.

Он принял отца Вадима по-отечески тепло:

— Полно, Вадим Сергеевич (по обычаю старорежимных архиереев он звал младших священнослужителей по имени-отчеству)^[4]. — утешил он горемычного дьякона. — Бог вас не оставит. И я вас не оставлю. Есть у меня для вас место: — в Ш. Храм там старинный, намоленный, настоятель, отец Тихон — человек степенный, кроткий. Там вам будет лучше, чем здесь. Отдохнете душой. Поезжайте, Вадим Сергеевич. Бог вам в помощь!

*   *   *

Приехав в Ш., отец Вадим убедился — Владыка Палладий сказал ему чистую правду. Городок среди сосновых лесов был на удивление тихим и спокойным. Прямо на поросшей травой городской площади мирно паслись коровы, на обочинах лежали сонные лохматые собаки, на приступках домов, пригревшись на солнышке, дремали матерые сибирские коты. Сверстником города был Христорождественский храм: белокаменный, с расписным деревянным потолком, на котором ангелы, похожие на румяных парней и девиц, водили на небе веселый хоровод. Большие и маленькие иконы были по-домашнему украшены вышитыми подзорами и рушниками, хор из местных старух пел умильно и жалостно, вторя дребезжащему старческому тенорку настоятеля, кроткого, безропотного старика, которому как нельзя лучше подходило его имя — отец Тихон. Мир, покой, тишина целительным бальзамом изливались в смятенную душу отца Вадима...

Однако по мере того, как диакон обживался на новом месте, его радость уступала место горькому разочарованию. В самом деле, что за медвежий угол этот Ш.! Да тут со скуки умереть можно! А как убога здешняя церковь! Эти аляповатые росписи, эти разномастные иконы, этот старушечий хор, который не поет, а нестройно блеет, вдобавок, безбожно фальшивит! А настоятель! Дряхлый старик, который, как говорится, одурел годами. И, тем не менее, отец Вадим, должен во всем подчиняться ему. Потому что отец Тихон — священник, а отец Вадим — всего лишь дьякон. Господи, хоть бы этот отживший свое старик поскорей убрался на тот свет! Тогда Владыка рукоположил бы на его место более достойного человека. И именно — отца Вадима.

Но отец Тихон, несмотря на свою старость и кротость, не торопился исполнить тайное желание честолюбивого дьякона. И умер лишь спустя два года после приезда отца Вадима в Ш. Сразу после похорон старика отец Вадим поехал в В., к Владыке Палладию, предвкушая свое скорое возвышение.

*   *   *

Однако, едва увидев архиерея, отец Вадим понял — случилось что-то неладное. Никогда еще Владыка Палладий не выглядел столь подавленным. Даже в его густых волосах, похоже, прибавилось седины. Что случилось? Впрочем, разве это важно? Лишь бы он не стал медлить с рукоположением отца Вадима...

Услышав о смерти отца Тихона, архиерей задумчиво произнес:

— Вовремя он умер.

Отец Вадим недоуменно воззрился не него. Что это значит?

— Владыко, так кто ж теперь у нас служить-то будет?.. — начал он, пытаясь направить мысли епископа в нужное ему русло.

— Теперь никому из нас там не служить. — скорбно промолвил епископ.

— Почему? — дрогнувшим от недоброго предчувствия голосом вопросил отец Вадим.

— Уполномоченный не разрешает. — объяснил архиерей. — Велит передать приход сергианам. В противном случае угрожает вовсе его закрыть.

— Как?! — позабыв о церковном этикете, воскликнул отец Вадим. Выходит, теперь ему не быть священником? — Как же так?! — повторил он, словно не веря услышанному.

— А вот так, Вадим Сергеевич. — вздохнул Владыка Палладий. — Конец нам приходит. Что поделать? Все, что не от Бога, а от людской неправды, не устоит и поигбнет^[5]. Вот и все наши храмы уже закрыты или переданы сергианам. Лишь один Покровский собор остался, где служу я сам, да при мне еще протодьякон и три священника: кто за регента, кто за чтеца, кто за сторожа. А прихожан — ровно столько же, сколько нас самих... Плохи наши дела. А дальше будет еще хуже. Видно, придется идти к сергианам с покаянием. Что ж, не я первый, не я последний^[6]. Так что не обессудьте, отче. Рад бы вам помочь, да нечем.

— А как же я? — пролепетал отец Вадим. — Мне что, тоже с вами к сергианам подаваться?

— Мирянином... — горько усмехнулся архиерей. — Ведь вас же я рукополагал. А я в ту пору уже к обновленцам перешел. Так что сергиане этой хиротонии не признают^[7]. В лучшем случае будете псаломщиком. Согласны?

— Владыко! — отец Вадим ухватился за внезапно пришедшую ему в голову мысль, как утопающий за пресловутую спасительную соломинку. — А что, если вы меня все-таки рукоположите? А потом я в другую епархию перейду. Может, там дела обстоят получше?

— Вряд ли. — ответил Владыка Палладий. — Нет, Вадим Сергеевич, от Божией десницы никуда не скрыться... Вдобавок, если я вас сейчас рукоположу, грош цена будет моему покаянию. Незачем мне лишний грех на душу принимать. Особенно сейчас. Так что подумайте, как вам теперь быть. Пока еще не поздно...

*   *   *

Отец Вадим шел, не разбирая дороги. Что же теперь делать? Последовать совету Владыки Палладия и пойти с покаянием к сергианам? Но тогда он станет мирянином, утратит дьяконский сан, которым так гордился, в мечтах предвкушая большее — священство. И вот теперь его мечты пошли прахом! Что же делать?

Поглощенный своими горестными раздумьями, он столкнулся с каким-то встречным прохожим. Тот выругался. Отец Иоанн по лагерной привычке уже готов был ответить тем же, как вдруг удивленно воскликнул:

— Васька!

Действительно, стоявший перед ним низкорослый, чернявый, юркий, как хорек, человечек был тем самым Васькой, что отбывал срок за «мокруху» в том же самом лагере, что и он^[8]. Они даже освободились одновременно. Вот так встреча! Конечно, ему, дьякону, теперь не к лицу якшаться с уголовником. Однако, как говорится, на чужой сторонушке рад своей воронушке... Да и кому, кроме Васьки, он может сейчас поведать свое горе?

Вскоре они уже сидели за бутылкой в комнатенке, которую Васька, по его словам, снимал «у одной шалавы». И вели разговор «за жизнь», который становился тем задушевнее, чем меньше содержимого оставалось в стоящей перед ними стеклянной посудине.

— Ну, как живешь, кореш? — интересовался Васька.

— Плохо. — посетовал отец Иоанн. Вслед за тем он, утирая навернувшиеся на глаза горькие пьяные слезы и шмыгая носом, поведал участливому собеседнику о своем недавнем разговоре с Владыкой Палладием.

— Ишь, какой у тебя начальник несговорчивый. — посочувствовал Васька. И вдруг ухмыльнулся, ощерив щербатый рот, в котором тускло блеснула металлическая коронка. — Вот что: познакомь-ка ты меня с ним. Я с ним по-нашему потолкую. Живо уломаю. Идет?

Его пьяная похвальба вселила в отца Вадима смутную надежду. Конечно, сомнительно, что Васька сможет убедить несговорчивого архиерея рукоположить его. И все-таки, почему бы и нет? Как говорится — попытка — не пытка.

Он кивнул головой.

*   *   *

Когда отец Вадим и Васька нетвердыми стопами вышли на улицу, еще только начинало смеркаться. Однако до дома, где жил Владыка Палладий, они добрались уже затемно. Потому что этот дом стоял на окраине В., в самом конце улицы с гордым названием Большая Коммунистическая, ведшей прямиком к городскому кладбищу. Что поделать, если Владыка Палладий предпочитал селиться на окраинных, малолюдных улицах. И причиной тому была его страсть к музицированию по ночам. Бывало, он играл на фисгармонии до рассвета, прерываясь лишь для того, чтобы прочесть молитвенное правило. Вот и сейчас, как только они подошли к дому архиерея с ярко освещенными окнами, до отца Вадима донеслись приглушенные звуки фисгармонии. И он сразу узнал этот скорбный и торжественный мотив:

«Аще и всегда распинаю Тя грехами моими, Ты же, Спасе мой, не отвращаешися от мене...»

То было любимое песнопение Владыки Палладия. Сколько раз прежде отец Вадим уже слышал его! Однако сейчас знакомая мелодия звучала не так, как обычно. Не как музыка — как покаянный вопль, несущийся к Небесам:

«...но преклонь главу, прощаеши мя, к Себе призывая...»

И в рыдании аккордов отцу Вадиму вдруг открылось все безумие его желания любой ценой стать священником. В самом деле, зачем ему эта хиротония? Разве она приблизит его к Богу? Нет... Так не лучше ли вместе с Владыкой пойти к сергианам, покаяться и жить в мире с Богом и совестью? Пусть даже он будет мирянином — все равно останется православным христианином...

«Помилуй мя, оставление грехов ми даруй, и помяни мя, егда приидеши во Царствие Твое»... — раздавалось в беззвездной, безлунной ночи. И отец Вадим уже готов был залиться покаянными слезами...

Но в этот миг горячее, пьяное дыхание Васьки, стоявшего сзади, обожгло ему затылок. И мысли дьякона приняли другой оборот: раз уж они пришли сюда, отступать поздно. Начатое нужно довести до конца. Интересно, удастся ли Ваське убедить Владыку? И как он это сделает? Господи, помоги!

Он постучал в дверь. Музыка стихла.

— Кто там? — послышался из-за двери густой бас Владыки Палладия.

— Это я, Владыко. — отец Вадим старался говорить как можно спокойней, чтобы архиерей не заподозрил неладного.

Дверь распахнулась. В следующий миг Васька подтолкнул оробевшего диакона вперед, так что тот очутился прямо перед Владыкой Палладием. Лицом к лицу.

*   *   *

Немая сцена длилась мгновение. Затем в тишине раздался властный, гневный голос Владыки Палладия:

— Зачем вы пришли ко мне, Вадим Сергеевич? А это кто такой?

— Владыка, нам надо поговорить... — начал отец Вадим.

— Я вам уже все сказал, любезнейший! — надменно отрезал архиерей. — Больше нам говорить не о чем!

— Эй, хоз-зяин... — пьяно заикаясь, вмешался Васька. — Вона у тебя на полке б-банка стоит. Ты бы нам налил, а? Потолковать надо. Д-дело есть...

Лишь сейчас отец Вадим заметил, что из-за полуприкрытой дверцы кухонного шкафчика, украшенного затейливой резьбой (Владыка Палладий, как истый любитель прекрасного, не терпел топорно сработанной мебели) тускло поблескивает бутылка зеленого стекла с темнеющей внутри жидкостью.

Как ни странно, Владыка Палладий выполнил Васькину просьбу. Поставил на стол бутылку, достал бокалы...

Дальнейшее показалось отцу Вадиму кошмаром. В один миг с Васьки сошел весь хмель. Схватив стоявшую на столе бутылку, он с размаху ударил архиерея по голове. Раздался жалобный звон разбитого стекла. И глухой звук рухнувшего на пол грузного тела Владыки Палладия. Отец Вадим в ужасе отшатнулся — из-под головы убитого прямо к его ногам заструился темно-красный ручеек... Что это? Вино? Или... Господи, нет! Нет! Только не это!

Он едва удержался на ногах...

*   *   *

Из забытья его вернул голос Васьки:

— Ну как, доволен?

— Что...ты... — едва выговорил отец Вадим. — Что ты наделал? Ты же его...

— Замочил. — спокойно ответил Васька. — Ну и что? Ты же сам этого хотел. Разве не так?

Отец Вадим готов был возразить ему. В самом деле, разве он желал смерти Владыки? Нет! Он надеялся, что Васька как-нибудь уговорит его...на худой конец, припугнет. Впрочем, Владыка Палладий был не из робких. Наверняка он даже с ножом у горла отказался бы совершить то, что считал греховным. Значит, случившегося было не миновать. Что ж, на все воля Господня... Владыке Палладию уже никто не поможет... а вот как теперь быть ему самому?

Так... — растерянно произнес отец Вадим, расширенными от ужаса глазами глядя на убитого архиерея. — Господи, что же теперь делать? Все пропало!

— Ты это о чем? — поинтересовался Васька.

В ответ отец Вадим, украдкой косясь на тело Владыки Палладия, словно опасаясь, что мертвец прервет его речь гневным возгласом «иуда!», принялся объяснять Ваське: теперь он — все равно что расстрига. Ведь со смертью Владыки Палладия обновленчеству в В-ской епархии пришел конец. А к сергианам ему нет ходу! Едва они увидят на его ставленнической грамоте подпись архиерея-обновленца...

— Понял! — прервал его Васька. — Предъявка^[9] тебе нужна! Так ты мне покажи, как она выглядит. Я тут одного кореша знаю — какую угодно липу нарисует. Хоть ксиву...носа не подточишь.

После чего добавил:

— Только запомни — теперь ты мне теперь по гроб должон будешь.

Впрочем, отец Вадим пропустил его слова мимо ушей. Осторожно обогнув труп Владыки Палладия, он прошел в его кабинет и принялся один за другим выдвигать ящики стоявшей в углу старинной конторки из мореного дуба с перламутровыми инкрустациями. Именно в ней хранилась документация обновленческой В-ской архиепископии, которую вел лично Владыка Палладий. Вытащив стопку папок, где хранились личные дела священников, отец Вадим принялся лихорадочно листать их. После чего вырвал из них несколько ставленнических грамот. И, спрятав добычу за пазуху, вышел из комнаты, к Ваське, который деловито заворачивал в белую полотняную салфетку окровавленную «розочку» от винной бутылки. А потом не спеша сунул сверток в свой карман.

...Через несколько дней отец Вадим уже имел на руках ставленническую грамоту, согласно которой 23 апреля 1928 г. в Никольской церкви города В. он был рукоположен в сан священника епископом В-ским Алипием (С-вым). Кто бы мог догадаться, что это не подлинный документ, а всего лишь подделка, искусно сработанная Васькиным знакомцем? Тем более, что епископ Аверкий был расстрелян в недобром памяти 1937 году, а епархиальный секретарь-делопроизводитель, чья подпись стояла на грамоте, безвестно сгинул в лагерях. Что до Никольской церкви, то на ее месте теперь стоял памятник, изображающий двух вождей всех времен и народов, ведущих между собой безмолвную беседу о пресловутом светлом будущем, в котором уже не будет места ни храмам, ни Самому Богу...

*   *   *

И все-таки отец Вадим не стал искушать судьбу, и поспешил покинуть В-скую епархию. Как говорится, береженого Бог бережет. Конечно, никто не заподозрит, что он причастен к гибели Владыки Палладия. Зато уличить его в том, что он самосвят — легче легкого. К чему искушать судьбу? Придя к столь мудрому решению, новоявленный лжесвященник направил стопы в соседнюю Михайловскую и Наволоцкую епархию, которой управлял недавно назначенный сюда епископ Леонид. По слухам, уже старик, из вдовых протоиереев, который до этого отбыл в лагерях десять лет, после чего был комиссован по состоянию здоровья. Проще говоря, ему было милостиво разрешено умереть на воле. И, тем не менее, этот немощный, больной старик-архиерей оказался на удивление живучим. Казалось, сама смерть дрогнула перед силой его веры. Сразу же по прибытии на Михайловскую кафедру он с юношеской энергией стал возрождать церковную жизнь в епархии. Открыл несколько новых приходов, назначив туда священников, кое-кого из которых рукоположил лично. При нем пришел конец обновленчеству в епархии — настоятель Свято-Лазаревского храма, давней и доселе несокрушимой цитадели сторонников лжемитрополита Александра Введенского, принес Владыке Леониду покаяние. А о крестных ходах, которые устраивал этот епископ на двунадесятые праздники, с изумлением рассказывали даже в соседних епархиях! Что ж, наверняка столь деятельному архиерею нужны священники. А потому он примет отца Вадима, как говорится, с распростертыми объятиями. И назначит его в какую-нибудь церковь уже не священником — настоятелем, не особо интересуясь его прошлым. Тем более, что оно надежно погребено...вместе с Владыкой Палладием.

Однако прием, который оказал отцу Вадиму епископ Леонид, поначалу оказался отнюдь не радушным. Прежде всего, архиерей внимательно просмотрел его документы. Задержал взгляд на справке об освобождении и соответствующей отметке в паспорте... При этом суровый, проницательный взгляд старика заметно потеплел:

— За что вы сидели? — поинтересовался он.

В ответ отец Вадим поведал ему столь же красочную, сколь и лживую историю, как он пытался отстоять от закрытия свой храм, и в итоге получил срок по «контрреволюционной» 58 статье. Да, потом он смалодушествовал, перешел к обновленцам. Но каждый день слезно оплакивал этот грех. И все эти годы хранил у себя, как величайшую святыню, панагию своего убиенного архипастыря епископа Алипия, которую теперь вручает Владыке Леониду со смиренной мольбой: принять его покаяние и дозволить ему, яко блудному сыну, вернуться в лоно Святой Матери-Церкви.

С этими словами он вручил престарелому архиерею серебряную панагию, некогда принадлежавшую епископу Палладию. В ту страшную ночь многоопытный Васька позаботился о том, чтобы получше замести следы убийства. И выкрал панагии и серебряный наперсный крест с украшениями, принадлежавшие Владыке Палладию. Ведь это заставляло предположить, что обновленческий архиерей стал жертвой обыкновенных грабителей. Но никак не одного из собратий по алтарю.

Приняв в дрожащие руки панагию, епископ Леонид благоговейно облобызал ее. После чего бережно положил на комод, где стояла большая икона Казанской Божией Матери с горящей перед ней лампадкой синего стекла.

— Что ж. — задумчиво промолвил он, пристально глядя на отца Вадима сквозь круглые очки, одна из дужек которых была обмотана выцветшей до рыжины черной ниткой. При этом лжесвященник заметил, что архиерей слеп на один глаз. Позже он узнал, что глаз Владыке выбили в лагере... — Господь сказал — «грядущего ко Мне не иждену вон»^[10]. Покаяние Ваше я приму. А служить будете в Соломбале, в Свято-Лазаревском храме. Это кладбищенская церковь. Там настоятелем отец Стефан Шиловский.

Помолчав немного, он добавил:

— Он тоже...из покаявшихся. Так вам обоим спокойнее будет.

Бормоча слова благодарности, отец Вадим почтительно склонился под благословляющую десницу Владыки. Однако в душе он был недоволен беседой. Потому что в этот самый миг ему вспомнился Васька, напутствовавший его на прощание такими словами:

— Помни, поп, за тобой должок. Не отдашь — собственной шкурой расплатишься. Я тебя отовсюду достану, хоть из-под земли, хоть со дна морского. Понял?

Господи, и зачем он связался с этим убийцей? Если бы он только знал!..

*   *   *

Отец Стефан Шиловский оказался невысоким, крепким стариком с редкими маслеными волосами, расчесанными на прямой пробор, умильной улыбкой на младенчески розовом личике и вкрадчивой, сюсюкающей речью, в которой изобиловали уменьшительно-ласкательные суффиксы. Однако вскоре отец Вадим имел возможность убедиться — сладчайший мед, каплющий с языка его нового настоятеля, станет смертельным ядом для того, кто доверчиво вкусит оного. Ибо отец Стефан с верными духовными чадами едва ли не с первых дней принялся строчить доносы на того, кого в глаза называл «дорогим отченькой», «Вадимушкой» и даже «сыночком». При этом лукавый старик проявлял недюжинную фантазию, наводящую на мысль о психическом нездоровье составителя оных кляуз. Чего стоил, например, его донос о ночных оргиях, которые отец Вадим якобы устраивал в церковной сторожке, стоящей возле кладбищенской ограды! И вот теперь к отцу Стефану по ночам являются покойники, слезно сетуя на то, что по милости его разнузданного сослужителя они не могут спокойно спать в своих могилах, и умоляя пресечь творимое непотребство. Впрочем, отец Вадим тоже был не лыком шит, и, сплотив вокруг себя примкнувшую к нему часть прихожан и двадцатки, отвечал на настоятельские пасквили, так сказать, контрдоносами. Так они и сосуществовали много лет, изощряясь в сочинении доносов друг на друга. И, тем не менее, на каждой Литургии обмениваясь словами:

— Христос посреди нас.

— И есть, и будет.

Усилить свои позиции в Свято-Лазаревском храме отцу Вадиму помогло одно происшествие. Вскоре после его водворения в церковной сторожке, скоропостижно умер обитатель второй половины этого домика — сторож Маркел. Смерть его сочли несчастным случаем — старик, потерявший на войне единственного сына, а вслед за тем схоронивший не перенесшую этого горя жену, пил отчаянно и беспробудно, как человек, утративший все, ради чего он жил. Вот, как видно, по хмельному делу Маркел и поторопился закрыть печную вьюшку... Однако уже на другой день после этого несчастья отец Вадим ходатайствовал перед настоятелем за нового кандидата в церковные сторожа, причем такого, который может выполнять также обязанности дворника, печника, маляра, истопника и плотника, причем, всего лишь за весьма умеренную плату и крышу над головой. Этим мастером на все руки оказался никто иной, как Васька, на удивление кстати объявившийся в Михайловске. Надо сказать, что он приехал сюда за несколько дней до пресловутого несчастного случая, предварительно получив телеграмму от отца Вадима, в которой были всего три слова:

«Срочно приезжай Михайловск».

Бывший «мокрушник» на удивление легко прижился при Свято-Лазаревском храме. Еще бы! Ведь здесь ему было не житье, а разлюли-малина! В его распоряжении оказались все церковные кружки, из которых Васька под покровом ночи регулярно извлекал пинцетом наиболее крупные купюры. А вскоре он обзавелся и зазнобой из вдовых солдаток, которая, подобно Евангельской самарянке^[11], сменила не одного мужа, дабы в свой черед стать очередной женой разбитного, вертлявого, как хорек, уголовника Васьки. Между прочим, эту бабенку сосватал Ваське отец Вадим, которому сия новоявленная Магдалина однажды доверительно призналась на исповеди, как жестоко ее мучит блудный бес.

Так он сторицей вернул корешу свой должок...

*   *   *

Проходили годы. За это время в Свято-Лазаревском храме появились новые прихожане, а кое-кто из прежних упокоился вечным сном к кладбищенской ограде. Весна сменяла зиму, чтобы в свою очередь уступить место краткому северному лету, за которым по пятам шествовала ненастная осень. Все вокруг менялось. Неизменным оставалось лишь противостояние двух протоиереев, служивших в Свято-Лазаревской церкви. И все-таки с годами отец Вадим начал брать верх над дряхлеющим отцом Стефаном. Медленно, но верно, лжесвященник все больше входил в силу. Постепенно он прибрал к рукам финансовую документацию Свято-Лазаревского храма. Через его руки проходили все церковные деньги, львиная доля которых оседала в карманах отца Вадима и Васьки, к тому времени возвысившегося из сторожей до церковного старосты. Собственно, теперь они втроем полнолвластно царили в Свято-Лазаревском храме: отец Вадим, Васька и его давняя зазноба Машка, теперь уже не разбитная вдова-солдатка, а почтенная просфорня, вдобавок, законная жена церковного старосты, которую прихожанки в глаза почтительно называли «Марь Ванной». А за глаза злобно честили «сукой».

Но однажды престарелому отцу Стефану вздумалось нарушить их тихое и мирное житие во всяком беззаконии и нечестии. И властно напомнить отцу Вадиму о своих правах настоятеля.

Это случилось весной 1952 г., накануне престольного праздника Свято-Лазаревского храма. Отслужив всенощную, два седых недруга-протоиерея разоблачались в алтаре. Вдруг отец Стефан, словно невзначай, промолвил:

— А что ж это ты, отченька, домик-то Клавдеюшкин себе присвоить надумал? Она же его церкви отдать хотела!

Отец Вадим вздрогнул. Потому что это было правдой. Одна из прихожанок Свято-Лазаревского храма, одинокая набожная старуха Клавдия, вознамерилась завещать приходу свой домик...по правде сказать, целый дом-пятистенок, доставшийся ей от покойного папаши-бакалейщика. Однако отец Вадим угрозами вечных мук и клятвенными обещаниями вечно поминать Клавдию на каждой Литургии, уговорил старуху переписать завещание в его пользу. И вовремя — вскоре Клавдию разбил паралич. Теперь отец Вадим с нетерпением дожидался смерти завещательницы, чтобы предъявить права на ее наследство, радуясь, что так ловко объегорил старую дуру. Но как его давний враг пронюхал об этом?

— Что ж ты молчишь, отченька? — съехидничал настоятель, явно довольный замешательством отца Вадима. — А ведь это же правда... Мне тут Клавдеюшкины подруги жалуются: мол, отказала она батюшке Вадиму свой домик, а он ее даже ни разу не навестил. Обманул старуху почем зря. Вот и хотим мы, говорят, Владыке обо всем этом написать. И ведь непременно напишут...

— Не они напишут, а ты! — хотел крикнуть он в лицо издевательски ухмыляющемуся отцу Стефану. Впрочем, чего он этим добьется? Лишь себе повредит. Что бы такое придумать?

— Вот что, отченька. — донесся до него вкрадчивый голос отца настоятеля. — Поди-ка ты к Клавдии, проведай старуху. Да заодно скажи ей, чтобы она свой домик переписала на...меня. А я тем временем ее товарок уговорю, чтобы Владыке не писали. Они меня послушают. Как-никак, кто в этом храме настоятель? Я! То-то, отченька...на чужой кусок не разевай роток! Знай свое место!

В этот миг отец Вадим понял — то благополучие, которого он достиг за годы служения в Свято-Лазаревском храме, может в одночасье рухнуть, как дом, построенный на песке, от любой прихоти его давнего врага — отца Стефана. Ведь он — всего лишь второй священник, обязанный подчиняться уставному: «аще изволит настоятель». Господи, как только земля носит этого отца Стефана!

В тот же вечер он вызвал к себе в сторожку Ваську и долго о чем-то беседовал с ним...

*   *   *

На другой день в Соломбале состоялся один из тех знаменитых крестных ходов, которые совершались в годы епископства Владыки Леонида, пока власти, обеспокоенные многолюдством оных ходов, превышающим демонстрации в дни советских праздников, не запретили впредь их проводить. И этот крестный ход как раз был последним, а потому особенно памятным для жителей Михайловска.

После праздничной Литургии из дверей Свято-Лазаревского храма вышла торжественная процессия. Впереди, в стихаре золотой парчи, туго обтягивавшем его разжиревшее на церковных хлебах тело, неся в руках фонарь с погасшей свечой, важно выпятив объемистый живот, плыл церковный староста Василий Никитич, в коем теперь было не узнать прежнего тщедушного и подвижного, как хорек, уголовника Ваську. За ним, по-стариковски шаркая больными ногами, обутыми в мягкие, шитые на заказ бурки, шел отец Стефан, облаченный в бархатную, шитую золотом бордовую фелонь, со сверкающей митрой на голове. Эти облачения достались ему в наследство от печально знаменитого протоиерея Григория Талалаева, впоследствии обновленческого митрополита, о котором отец Стефан, пожелай он сделать это, мог бы рассказать многое. Ибо он долгое время служил под началом сей скандально легендарной личности. Так что, возможно, со временем сбылась бы тайная мечта отца Стефана — стать викарием при пресловутом «митрополите Григории», а там — и его преемником. Однако в недоброй памяти 1937 году Григорий Талалаев был арестован и вскоре расстрелян. Насмерть перепуганный его страшной участью отец Стефан не стал домогаться архиерейства — как говорится, не до жиру, а быть бы живу. А позднее явился с покаянием к Владыке Леониду. Покаяние покаянием, однако, отец Стефан щеголял в богатых ризах, перешитых из архиерейских облачений «митрополита Григория», не передав с собор даже завалящего, траченого молью стихаря...

За отцом Стефаном шествовал отец Вадим, исподлобья косясь на своего настоятеля. Еще бы! Ведь у него из головы не шел вчерашний разговор. Как, впрочем, и последовавшая за ним беседа с Васькой. И теперь он обдумывал: где же это сделать...

За священниками, бережно неся в руках медную водосвятную чашу, ковылял алтарник Алексей — худощавый юноша с лихорадочно горящими глазами на изможденном лице, комиссованный после тяжелого ранения на фронте, лишившего его правой ступни. Поговаривали, что во время последнего боя, в котором участвовал Алексей, с ним произошло некое чудо, в одночасье превратившее его из убежденного комсомольца — в столь же пламенного православного. Как некогда гонитель Савл — в апостола Павла, пламенеющего ревностью о Христе.

Вслед за алтарником тянулись певчие, нестройно тянувшие праздничный тропарь. Теплый весенний ветерок развевал бархатные хоругви, ласковое солнышко отражалась в окладах икон. Так что всем участникам оного хода казалось: вот оно, пресловутое «на земли мир, в человецех благоволение»^[12]. Слава в вышних Богу!

Лишь отца Вадима обуревали сейчас совсем иные, черные мысли... Где же лучше это сделать?

Крестный ход направился к речонке Золотухе, получившей такое название не иначе, как в насмешку: это была самая грязная речка в Михайловске, которую простодушные соломбальцы, ничтоже сумняся, именовали «речкой-г....течкой». Однако сейчас весеннее солнце окрасило мутные воды Золотухи в подобающий празднику царственный золотой цвет. На пологих берегах речки толпился народ. А узкий шаткий мостик на высоких сваях, перекинутый через Золотуху, казалось, прогибался под тяжестью стоявших на нем людей, преимущественно женщин, пришедших поглазеть на крестный ход.

Священники сошли к самой воде, туда, где, привязанные к вбитым в берег колышкам, мирно колыхались лодки-плоскодонки.

— Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно, и во веки веков! — возгласил отец Стефан.

— Аминь! — нестройно откликнулся хор.

Ему вторил треск ломающегося дерева и отчаянный женский крик:

— Помогите! Спасите! Тону-у!

Ветхие перила деревянного мостика рухнули в воду, увлекая за собой одну из стоявших на нем женщин. Ее товарки с испуганным визгом, подались назад, чуть не сломав перила по другую сторону мостика. А потом с криком бросились прочь, подальше от опасного места.

Незадачливую утопленницу, стоявшую по грудь в воде, и, тем не менее, истошно вопившую на всю Соломбалу: «Тону! Тону! Спасите!» извлекли на берег. После этого молебен продолжился. Однако за всей предшествовавшей этому суматохой никто не заметил многозначительных взглядов, которыми обменялись друг с другом отец Вадим и церковный староста Василий...

*   *   *

Трапеза по случаю престольного праздника затянулась до ночи. Постепенно число ее участников редело. Пока за столом, напоминавшим поле, на котором только что стихла сеча злая, не осталось лишь трое сотрапезников: отец Стефан, отец Вадим и Васька.

Надо сказать, что на протяжении всего застолья отец Вадим был необычайно ласков с отцом Стефаном, и заботливо следил за тем, чтобы стакан старого протоиерея всегда был полон до краев. Зато сам почти не притрагивался к вину. Впрочем, и Васька, любивший заложить за воротник, сегодня отчего-то был трезв, как стеклышко. Зато престарелый отец Стефан, как говорится, нагрузился по полной. И потому позабыл о своей всегдашней осторожности, сделавшись весьма... пожалуй, даже слишком разговорчивым и невоздержанным на язык..

— Н-ну, я п-п-шел... — пьяно произнес он, пытаясь подняться из-за стола. Однако тут же снова тяжело плюхнулся на стул.

— Полноте, отец Стефан, посидите еще! — уговаривал старика отец Вадим. — Еще рано уходить! Вот, выпейте-ка кагорчика. Нашему настоятелю многая лета, нашему настоятелю многая лета! — затянул он, наливая ему полный стакан. — За вас, отче! Многая лета!

— В-врешь... — сердито погрозил ему пальцем хмельной отец Стефан. И у отца Вадима мороз пробежал по коже: неужто старик догадался? В-врешь... иудушка! Ты же моей смерти ждешь, не дождешься. Да только я тебя переживу, слышишь! Н-нет...я п-п-шел!

— Позвольте, батюшка, я вас до дома провожу. — предложил Васька, помогая настоятелю встать. — Давайте-ка ручку. Вот так...

— Ишь ты, какой услужливый выискался! — съехидничал настоятель. — Р-ручку... А в-ведь ты, В-асенька, на ручку-то нечист. Я же про тебя в-все знаю! Ладно, шут с тобой... веди!

На пороге старик обернулся к отцу Вадиму, провожавшему его внимательным взглядом:

— Так ты, отченька, сходи к К-клавдеюшке. — заплетающимся языком произнес он. — Д-да в-вели ей, пусть свой д-домик на меня п-перепишет. Не т-то...смотри у меня!

Он угрожающе махнул рукой и пьяно пошатнулся. Так что непременно рухнул бы на пол, если бы Васька не поддержал его. Отец Вадим внимательно наблюдал за пьяным стариком. Так ловчая кошка следит за некстати расхрабрившейся мышью, перед тем, как пришибить ее насмерть ударом когтистой лапы...

...На улицах не было ни души. Лишь кое-где в окнах, один за другим, гасли огни — Соломбала погружалась в сон... Впрочем, двум запоздалым путникам, что брели «в четыре ноги» по пустынной улице, предстоял недолгий путь: отец Стефан жил недалеко от Свято-Лазаревской церкви. Нужно было лишь перейти через Золотуху по тому самому мостику со сломанными перилами, с которого давеча свалилась в воду любопытная баба, а потом миновать три дома. Вот и все...

Васька бережно ввел отца Стефана на шаткий мостик:

— Осторожно, батюшка, тут перильца сломаны. — ворковал он. — Не споткнитесь...

И вдруг резким движением столкнул его вниз. Потом постоял на мосту, вслушиваясь в тишину, которую нарушал лишь плеск воды, сомкнувшейся над телом отца Стефана.

Несчастный случай...

*   *   *

Действительно, гибель отца Стефана сочли несчастным случаем. В самом деле, что тут странного? Старый поп, возвращавшийся домой после затянувшегося праздничного застолья в церкви, по пьяни чебурахнулся с моста в реку. Причем как раз в том самом месте, где в тот же самый день на виду всей Соломбалы свалилась в воду баба. Другое дело, что попу повезло меньше — падая, он ударился головой о деревянную подпорку моста и захлебнулся в воде. Что ж, вечная память отцу Стефану!

Отец Вадим лично отпел своего покойного настоятеля. Рядом с ним, со свечой в руке, стоял Васька, то и дело вытиравший сухие глаза красным носовым платком. Но, насколько велика была их показная скорбь об усопшем, настолько сильно они радовались своему избавлению от давнего недруга. Теперь оставалось лишь дождаться, когда Владыка Леонид назначит отца Вадима настоятелем Свято-Лазаревского храма. А в том, что это вот-вот произойдет, не сомневались ни отец Вадим, ни его верный Васька.

Могли ли они знать, что как раз в это время в Михайловском епархиальном управлении решался вопрос о преемнике покойного отца Стефана!

*   *   *

...На комоде в канцелярии епископа, как и семь лет назад, когда отец Вадим впервые явился пред очи Владыки Леонида, стояла все та же икона Казанской Божией Матери с мерцающей перед ней синей стеклянной лампадкой. И за громоздким письменным столом, обитым потертой черной кожей, как тогда, сидел Владыка Леонид, облаченный в старый серый подрясник. Но за эти годы епископ одряхлел настолько, что казался светлым до прозрачности и легким, как пушинка, готовая взмыть ввысь при малейшем дуновении ветерка. Впрочем, Владыка Леонид и впрямь готовился к отшествию из этого мира. И в те последние месяцы своей жизни он часто повторял: «на все воля Господня», смиряясь до зела перед Великим Архиереем — Царем Небесным.

Собеседником Владыки Леонида был пожилой грузный человек с полуседыми волосами бобриком, в гражданской одежде, однако с выправкой, характерной для старого военного. То был собственной персоной уполномоченный по делам религии Михаил Степанович Малкин, пинежанин, крещеный во младенчестве, но в юные годы сменивший крестильный крестик на комсомольский значок, участник двух войн, убежденный коммунист. Однако, хотя они с Владыкой Леонидом находились, так сказать, по разную сторону идеологического фронта, беседа епископа и уполномоченного шла на удивление мирно и дружелюбно. Потому что, несмотря на разницу во взглядах, собеседники уважали друг друга.

— ...Уж больно много жалоб с этого прихода ко мне приходит. — продолжал свою речь уполномоченный. — Особенно на старого священника, того, что настоятелем был. Да второму попу я еще меньше доверяю. Мало того, что он сидел... неприятный человек, скользкий. Я ведь и на него доносы читал...

— На все воля Божия. — скорбно вздохнул Владыка Леонид, перебирая затертые до ветхости шерстяные четки с перенизками из «Богородичных слезок».

— А тут у вас недавно молодой секретарь появился, отец Сергий. — продолжил свою мысль уполномоченный, сочувственно глядя на немощного старика-архиерея, который больше думал не о земном, а о небесном. — Академик из Загорска^[13], вдобавок, фронтовик. Я с ним уже успел познакомиться. Молодой, а дельный — не гнушается со старшими товарищами советоваться (здесь уполномоченный сделал многозначительную паузу). И делает все по закону. Толковый человек.

— Так и есть. — подтвердил епископ. — Он у меня все канцелярские дела ведет. Молодой, а толковый.

— Так вот, давай-ка мы его настоятелем и назначим! — подытожил уполномоченный.

— На все воля Божия. — эхом откликнулся Владыка Леонид.

*   *   *

На другое утро отец Вадим спозаранку явился в Свято-Лазаревский храм. Но отнюдь не для того, чтобы отслужить Литургию, а с совершенно иной целью. Он намеревался произвести ревизию облачениям, оставшимся после отца Стефана. Покойный был на голову выше его ростом. И потому отец Вадим намеревался перешить его облачения так, чтобы они оказались ему впору. Ведь вскоре ему предстоит стать настоятелем Свято-Лазаревского храма. А настоятелю подобает иметь величественный и благолепный вид. Так что бархатное облачение покойного отца Стефана, на которое он так долго заглядывался с завистью, придется ему весьма кстати. Наконец-то он добился всего, о чем мечтал!

Пересмотрев облачения и отложив для себя самые лучшие, счастливый и довольный собой отец Вадим вышел из алтаря. Как раз в это время в храм вошел бородатый человек в подряснике, по годам годившийся без пяти минут настоятелю в сыновья. Истово перекрестился, направился к аналою, стоявшему перед амвоном, благоговейно приложился к лежащей на нем иконе, поднял голову — и заметил отца Вадима.

— Вы — здешний священник?

Отец Вадим едва не поправил юнца: настоятель. Однако не успел он и рта открыть, как юноша в подряснике важно произнес:

— А я — отец Сергий Н-в. Ваш новый настоятель. Давайте познакомимся.

— Как?.. — растерянно закудахтал отец Вадим. — Откуда?

— Из Московской духовной Академии. — важно ответил отец Сергий, несказанно гордившийся своим званием «академика». — Вот указ Владыки Леонида о назначении меня настоятелем Свято-Лазаревского храма.

Он протянул отцу Вадиму бумагу. Однако от волнения тот не смог прочесть ни строчки: буквы плясали перед глазами, словно потешаясь над его растерянностью и отчаянием. В этот момент отец Сергий огорошил его новым вопросом.

— А по каким дням вы служите?

— Средо-пятницу-субботу-воскресенье. — скороговоркой произнес отец Вадим.

— А надо каждый день служить. — наставительно произнес отец Сергий. — Храм-то городской, прихожан должно быть много. Теперь мы с вами будем служить каждый день. Установим череду...

— Но при прежнем настоятеле... — начал было отец Вадим. В этот миг он впервые пожалел, о том, что велел Ваське убить старого настоятеля. Лучше бы они этого не делали! Этот, пожалуй, еще хуже окажется! Ишь, какой он дотошный!

— При прежнем настоятеле был Ветхий Завет. — оборвал его отец Сергий, не без удовольствия наблюдая, какое впечатление произвели его слова на его седовласого подчиненного. — А Господь сказал: «се, творю все новое»^[14]. Кстати...

— Господи, что же еще?! — мысленно взмолился отец Вадим. — За что, Господи?!

— С сегодняшнего дня я назначаю здесь ревизию. — заявил юный настоятель. — И потому попрошу вас завтра представить мне все материалы по финансовой деятельности храма. А заодно все инвентарные книги, и журнал учета пожертвований. Одним словом, всю храмовую документацию. Ведь вы, насколько мне известно, являетесь постоянным членом здешней ревизионной комиссии. А я хотел бы досконально все проверить. Насколько мне известно, при прежнем настоятеле имели место серьезные злоупотребления. Но это уже не сегодня, а завтра. Кстати, ведь вы живете в церковной сторожке? А ее вторая половина пустует. Вот там я на первых порах и поселюсь. Попрошу вас выдать мне запасные ключи.

Отец Вадим извлек из кармана ключи и протянул их своему юному настоятелю, свысока смотревшему на смиренно склонившегося перед ним седовласого протоиерея...

*   *   *

Отец Сергий был доволен тем, что ему так легко удалось поставить на место отца Вадима, о котором он отчасти составил представление по доносам, приходившим в епархиальное управление от прихожан Свято-Лазаревского храма. Видно, и впрямь рыльце у него в пушку. Ишь, как он присмирел, едва услышал о предстоящей ревизии! Что ж, отец Сергий будет держать этого пройдоху в ежовых рукавицах. А сам тем временем приведет Свято-Лазаревский храм в порядок. Прежде всего, велит настелить новые мостки. Вдобавок, нужно срочно починить забор, который вот-вот рухнет на землю, и ворота. А потом он займется ремонтом самого храма: покрасит крышу, побелит стены. И все-то будут довольны: и уполномоченный, и Владыка Леонид, и прихожане, и он сам... Что ж, сегодняшний день прошел не зря. Теперь нужно подготовиться к завтрашней Литургии. Встав перед иконами, отец Сергий вполголоса начал читать молитвенное правило.

Вдруг ему показалось, что из-за дощатой перегородки, которой отделялись друг от друга две половины церковной сторожки, послышался мужской голос. Но то был не дребезжащий старческий тенорок отца Вадима, а чей-то другой, незнакомый ему мужской голос. Выходит, к его соседу пришел гость. Но кто он? И о чем они беседуют в столь поздний час?

Побеждаемый любопытством, отец Сергий прервал молитву и на цыпочках подкрался к тому самому месту у стены, где треснула печная расшивка. В итоге там образовалась довольно широкая щель. Затаив дыхание от любопытства, отец Сергий приник к ней...

То, что он услышал, заставило его похолодеть от ужаса.

— Поторопились мы старика убрать. — сетовал отец Вадим. — Вот теперь и получили на свою голову этого щенка. Молодой, да ранний! Вот наказание! Ты представляешь, что мне вчера этот старый дурак Леонид сказал? Я же первым делом к нему поехал... Утешать меня вздумал! Мол, зачем тебе, отче, это настоятельство? С ним одни хлопоты да заботы. Отчеты да ремонты, да бабьи склоки. Суета сует. Вот пускай отец Сергий всем этим и занимается, пока молодой. Зачем тебе этот крест на себя брать? Ведь ты уже сед, в наши с тобой годы пора уже о душе подумать, да о том, какой ответ мы за наши дела Богу дадим. Опять же, сам посуди — он у меня на всю епархию единственный академик. Так неужели я его должен на сельский приход направить или к тебе — вторым священником? Пойми — он академик... Опять же — не я его настоятелем назначил, а уполномоченный. Потерпи, отче. На все воля Божия. А в следующем году я тебя к кресту с украшениями представлю. Тебе же по выслуге лет он положен. Нет, ты представляешь? Совсем из ума выжил старик. Чтобы я от таких денег да от власти по доброй воле отказался? Да ни в жизнь! Или я, или он!

— И что же мы теперь делать будем? — вопросил второй участник зловещей ночной беседы. Теперь отец Сергий узнал его голос. Это же староста Василий! Господи, в какое же змеиное логово вверг его Владыка Леонид!

— Только одно и остается — убрать его. — ничтоже сумняшеся, ответствовал отец Вадим. — Причем сегодня же. Чай, не впервой.

— Отче, а может, не будем его мочить? — усомнился Василий. — Ведь он совсем еще пацан!

— Что же ты тогда отца Стефана не пожалел, а? — вскинулся отец Вадим. — Или Владыку Палладия? Или того старика-сторожа? Нет, брат, не нам с тобой о жалости думать. Поздненько...

— Так как же мы его...?

— А вот послушай. Как только он заснет...

Дальнейшего отец Сергий уже не слышал. Он думал лишь об одном — как спастись? Через окно? Но оконные рамы в его половине наглухо забиты гвоздями. Бежать некуда. Он уже становится жертвою, и время его отшествия настало^[15]. Но он не хочет умирать!

Однако в эту минуту отцу Сергию пришла в голову безумная мысль. И все-таки именно она заключала в себе единственную надежду на спасение. За домом находилась дощатая уборная. Достаточно выйти наружу, завернуть за угол, перемахнуть через забор... и он спасен! Правда, для того, чтобы оказаться на улице, ему придется пройти по коридору, мимо двери, за которой затаились убийцы. Что если они нападут на него сзади? И все же другого выхода нет. Нужно идти.

В этот миг отец Сергий заметил на столе кухонный нож. И хотя несколько часов назад молодой настоятель имел возможность убедиться, что этот ржавый ножик с обломанным концом безнадежно туп, и потому годится лишь на выброс, он схватил это единственное свое оружие, и спрятал под подрясник. А потом в одних шлепанцах вышел в коридор, нарочито громко хлопнув дверью, чтобы усыпить бдительность убийц. В самом деле, что тут подозрительного — человек, готовясь отойти ко сну, отправился во двор по нужде. Лишь бы они не напали на него в коридоре...на улице...возле дощатой будки с щелястой дверью на ременных петлях...у забора... Лишь бы не догнали его!

*   *   *

...Много позднее, в 1972 г., единственный оставшийся в живых участник этой давней драмы из приходской жизни, один из старейших клириков епархии, митрофорный протоиерей отец Сергий Н-в, на трапезе по случаю престольного праздника Свято-Лазаревского храма, поведал сотрапезникам, в числе которых был Михайловский епископ Иеремия, о том, «что здесь бывало когда-то»:

— Вот ведь какие страсти тут кипели в былые времена. — закончил он свой рассказ. — И я тогда чуть было не пал, так сказать, от руки ближнего своего...

— А что было потом? — поинтересовался архиерей. — С этими... — он замялся, не решаясь сказать «людьми».

— В тот же день их арестовали. — бесстрастно ответил отец Сергий. — Потом был суд. Спустя полгода, незадолго до Рождества, я получил от него (он не назвал имени, однако присутствующие поняли, кого он имеет в виду) письмо из лагеря. Мол, получил он восемь лет, болен туберкулезом, крайне нуждается в деньгах и продуктах. Великим Постом я отправил ему посылку^[15] — ведь в эти дни Господь заповедал нам проявлять милость к сущим во узах... Но ответа не получил.

Помолчав немного, он добавил:

— Сгинул, надо полагать.

Воцарилось молчание.

^[1] Все персонажи этого рассказа являются вымышленными. А наименование главного героя «диакон», «отец Вадим» достаточно условно. Почему — читатель поймет из дальнейшего. Обновленцы — представители духовенства того времени, активно сотрудничавшего с советской властью. Среди них было много морально нечистоплотных людей, в том числе доносчиков и карьеристов. Личности, подобные Владыке Палладию, встречались крайне редко.
^[2] Представители духовенства, оставшиеся верными Святителю Тихону, Патриарху Московскому. Сергиане — позднее — сторонники Патриаршего Местоблюстителя (впоследствии Патриарха) Сергия (Страгородского).
^[3] Протоиереи В. Красницкий и А. Введенский (позднее лжемитрополит) — известные деятели обновленческого раскола. Священномученик Вениамин, митрополит Петроградский (память 13 августа н. ст./ 31 июля ст. ст.), канонизированный в 1992 г., был арестован и впоследствии расстрелян по доносу А. Введенского.
^[4] В старину существовал обычай уважительно звать священнослужителей по имени-отчеству. И сами они нередко называли себя так. Например, праведный Иоанн Кронштадтский подписывался: «протоиерей Иоанн Ильич Сергиев».
^[5] Перифраз из Деян. 5:38.
^[6] Возможно, Владыка Палладий намекает на то, что Митрополит Сергий некоторое время сам находился в обновленческом расколе. Однако позднее принес покаяние.
^[7] Обновленческие священнослужители принимались в лоно Православной Церкви через покаяние в том сане, который они имели до перехода в обновленчество. В случае, если человек был рукоположен архиереем-обновленцем, он принимался не как священнослужитель, а как мирянин.
^[8] Убийство (жарг.).
^[9] Фальшивый документ (жарг.).
^[10] Ин. 6:37.
^[11] Ин. 4:18. Впрочем, уверовав во Христа, эта женщина покаялась и впоследствии приняла за Него мученическую смерть. Мы почитаем ее, как святую мученицу Фотину (Светлану). Память ее празднуется 2 апреля н.ст. (20 марта ст. ст.).
^[12] Лк. 2:14.
^[13] Здесь — выпускник Московской Духовной Академии. В ту пору город Сергиев Посад, где и поныне находятся Московские Духовные семинария и Академия, назывался Загорском.
^[14] Откр. 21:5.
^[15] 2 Тим. 4:6.
^[16] То есть, примерно спустя три месяца после получения письма...