Епископ Маркеллин
«...преемником его стал Марцеллин —
тот самый, которого настигло гонение»1
(Евсевий Кесарийский. Церковная история. Книга 7)
Заседание поместного церковного собора, проходившего в городе Синуессе2 шло своим чередом. Впрочем, в отличие от предыдущего подобного собора, присутствовавшие на нем епископы и священники не устраивали бурных дискуссий из-за очередного вопроса, по которому они расходились во мнениях. Ибо на сей раз им было не до споров: совсем недавно в империи началось гонение на христиан. Разумеется, это было всего лишь очередное гонение — христиан преследовали и прежде, начиная со времён печально знаменитого Нерона3. Однако на сей раз оно было столь жестоким, как никогда прежде. Похоже, нынешний император Диоклетиан решил стяжать себе славу самого ярого преследователя тех, кто верует во Христа. Рассказывали, что в Риме лишь за минувший месяц было убито около семнадцати тысяч христиан, включая женщин и детей. А перед тем, как казнить, их подвергали жесточайшим пыткам, одни рассказы о которых внушали ужас... Конечно, город Синуесса, где проходил собор, находился далеко от Рима, поэтому его участники могли чувствовать себя в безопасности. Точнее, в относительной безопасности. Потому что даже сюда могли в любой момент нагрянуть люди императора... Неудивительно, что общая беда заставила участников собора позабыть о былых разногласиях и вновь почувствовать себя братьями, членами одного и того же тела Христова, которое сейчас безжалостно терзали руки гонителей.
Неожиданно к председателю собора, престарелому епископу Лукиану, уважаемому всеми за мудрость и строгость жизни, подошёл молодой иподьякон и что-то прошептал ему на ухо. Епископ, обычно спокойный и невозмутимый на вид, изменился в лице, словно услышанное оказалось для него полной неожиданностью. Впрочем, уже в следующий миг он совладал с собой и, обращаясь к участникам собора, произнёс:
— Из Рима прибыл епископ Маркеллин. И просит разрешения войти.
Ответом ему было молчание. Ибо все знали, как повёл себя во время гонений в Риме тамошний епископ (впрочем, он предпочитал титуловаться папой)4 Маркеллин... Так и не дождавшись ответа от собратий, Владыка Лукиан принял решение сам:
— Пусть войдёт, — сказал он иподьякону.
...Когда Маркеллин вошёл, участники собора не поверили своим глазам. Неужели это и впрямь он? Не может быть! Куда девались его величественная осанка, его гордая поступь, которые пристали епископу великого Рима, наследнику Божественного престола святого Петра5? Сейчас он выглядел не как Владыка, а как униженный проситель. Убогое рубище, спутанные волосы, серые то ли от ранней седины, то ли от покрывавшего их пепла. Он был жалок... впрочем, разве именно так не должен выглядеть предатель? Точнее, вероотступник.
— Явился... — произнёс сквозь зубы молодой, недавно рукоположённый священник из Синуессы, отец Павлин, глядя на вошедшего с нескрываемым презрением. — Иуда...
Появление Маркеллина заставило участников собора забыть о том, ради чего они сошлись здесь, забыть и о ежеминутно грозящей им опасности быть арестованными. Ведь сейчас перед ними стоял их общий враг. Тот, кто некогда был их единоверцем и собратом. А теперь стал отступником, а по слухам, даже другом императора-гонителя. И потому они наперебой спешили излить на Маркеллина всю свою ненависть к нему:
— Трус!
— Предатель!
— Иудино отродье!
— Зачем ты пришёл сюда? Убирайся к своим друзьям-язычникам!
— Замолчите! — властно крикнул епископ Лукиан, и все сразу же смолкли. Вслед за тем он обратился к стоявшему посреди собрания человеку в рубище. — Зачем ты пришёл сюда, Маркеллин? Чтобы оправдаться?
— Нет, — глухо произнёс тот. — Я пришёл просить суда над собой. Выслушайте меня...
— Говори, — промолвил Владыка Лукиан. — Мы слушаем тебя.
— Братие... — начал Маркеллин.
— Что?! — вскинулся священник Павлин. — Какой ты нам брат?!
— Молчи! — строго оборвал его епископ Лукиан. — Хотя он и пал, но всё равно остаётся нашим братом. Продолжай, Маркеллин.
— ...Вы знаете о моей прежней жизни и о моих делах, — Маркеллин говорил с трудом, словно стыдясь вспоминать о том, за что ещё совсем недавно его прославляли по всему Риму — да что там! — далеко за его пределами.
...Да, ещё совсем недавно римского епископа Маркеллина считали великим подвижником. Мало того — в народе благоговейным шёпотом передавались рассказы о чудесах, совершенных по его молитвам. И после очередного такого чуда всё громче становилась молва: Маркеллин — Божий человек, великий праведник, чудотворец, святой...
— Народ прославлял меня, а я..., — голос Маркеллина дрогнул. — ...я упивался этой славой. Я считал себя избранником Божиим, не таким, как прочие люди6. Увы, я пал намного раньше, чем отрёкся от Христа... Но тогда я не понимал этого. И шёл навстречу погибели, думая, что иду в уготованное мне по заслугам Царство Небесное.
— Что он несёт? — вполголоса спросил священник Павлин у сидевшего рядом престарелого архипресвитера7 Кириона. — Почему он говорит, что пал ещё до своего отречения?
— Он говорит правду, — смиренно ответил старик. — Не он первый пал в пропасть гордыни, и не он последний, кто ещё ввергнется туда. Этого падения трудно избежать, потому что оно совершается незаметно. А ещё труднее осознать его, ибо такой человек мнит себя величайшим из праведников. Не ведая, что стал богоотступником. Благо Маркеллину, что он осознал свое падение. Значит, он ещё не до конца погиб. Помоги ему Господь...
Отец Павлин раздражённо отвернулся от старого священника. В самом деле, что за блажь — молиться за вероотступника! Вдобавок, верить, будто для него ещё остаётся надежда на спасение. Нет! Таким, как этот Маркеллин, одна дорога — в адскую бездну! Что до отца Кириона, то, видимо, не зря сказано: старый стареет — глупеет. Вот и он, как говорится, одурел годами. И почему только Владыка Лукиан считает его мудрым человеком? Впрочем, они друг друга стоят...
Тем временем Маркеллин продолжал свой рассказ:
— Когда началось гонение, многие из моих духовных детей устрашились мук и смерти. Но не я. Ведь я хорошо помнил слова Святого Апостола Павла: «нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас»8, когда Господь увенчает нас небесными венцами во Царствии Своем. Я убеждал своих духовных чад не бояться мучений и радовался, слыша о том, как мужественно они страдают и умирают за Христа. Ведь в этом была моя заслуга. Кто, как не я, вдохновил и благословил их на мученический подвиг?! Оставалось лишь дождаться, когда наступит и мой черёд исповедать Господа перед гонителями и умереть за Него. А потом я явлюсь к райским вратам во главе сонма своих духовных чад и скажу Ему: «се аз и дети, яже ми даде Бог»9. Какая радость будет тогда на небесах! Какая великая слава тогда меня ожидает! Как я желал стяжать эту славу! Поэтому, когда люди императора явились, чтобы арестовать меня, я не устрашился, а обрадовался, что скоро получу от Господа давно заслуженный мною небесный венец.
Как же я обманулся!
Вместе со мной арестовали и Руфа, юношу из знатной семьи, который был ещё не крещёным, а оглашенным10. Я наставлял его в истинах нашей веры. В тот день Руф пришёл, чтобы вернуть мне книгу Марка Минуция Феликса «Октавий»11, которую я дал ему прочесть. Но, едва я принялся расспрашивать его, что он понял из прочитанного, как нагрянули преторианцы, пришедшие арестовать меня.
— Ты Маркеллин, епископ здешних христиан? — спросил меня их командир.
— Да. — сказал я.
— А ты кто такой? — обратился он к Руфу.
Он ответил:
— Я христианин. — Хотя, как я говорил, он был не крещёным, а только оглашенным.
Нас обоих повели..., как я думал, на суд. Разумеется, я знал, что ждёт меня дальше: допрос, пытки, казнь. Но не боялся страданий, прозревая за ними ожидавшую меня небесную славу. Однако окажется ли Руф столь же мужественным, как я? Что, если он смалодушествует и на первом же допросе отречётся от Христа? Какой позор ожидает тогда меня, его наставника!
И в этот самый миг Руф украдкой шепнул мне:
— Владыко, что они с нами сделают? Мне страшно, Владыко. Помолись за меня...
— Стыдись! — гневно ответил я ему. — Разве так ведут себя христиане?! Где твоя вера?!
Он смолк. А я с горечью подумал о том, что воспитал недостойного ученика...
Я полагал, что нас ведут к судье. Но, как видно, мне, епископу Рима, решили оказать особую честь — на судейском месте восседал сам император Диоклетиан. Разумеется, я бесстрашно исповедал себя христианином, а на предложение императора принести жертву языческим богам лишь рассмеялся ему в лицо:
— Только такие безумцы, как вы, могут поклоняться мерзким бесам и бездушным идолам! А я почитаю Единого истинного, царствующего на небесах, Бога, поклоняюсь Ему и не боюсь умереть за Него!
— Посмотри сюда, несчастный! — сказал император, указывая на разложенные перед ним орудия пыток. — Всё это сейчас ожидает тебя... Может, ты всё же одумаешься?
— Нет! — оборвал я его. — Рассеките моё тело на части, сожгите его огнём — я с радостью пойду к моему Господу!
— Что ж, — промолвил Диоклетиан. — Посмотрим. Я даю тебе время подумать, Маркеллин. А чтобы тебе лучше думалось..., — он обратился к Руфу, — скажи мне, юноша, ты тоже христианин?
— Да, — ответил тот.
— И его ученик?
— Да.
— В таком случае, мы начнём с тебя, — усмехнулся император. — Поступим, так сказать, супротив поговорки: У старшего учится младший12... А ты смотри, что мы будем делать с твоим учеником. Потом то же самое ждёт и тебя. Ещё раз говорю тебе — подумай, Маркеллин...
Маркеллин смолк, словно был не в силах продолжать дальше. Немного погодя он продолжил:
— Я это видел... не хотел видеть, но меня заставляли смотреть, как пытают Руфа. И тогда я стал молиться Господу, чтобы Он облегчил его муки и обратил ярость мучителей на их же головы. Я был уверен, что Бог услышит меня. Он должен услышать, Он должен спасти Своих верных рабов и устрашить гонителей, чтобы они поняли: Бог поругаем не бывает, и сами уверовали в Него. Он должен явить Свою славу и помочь нам. Почему же Он медлит сделать это? А Руфа всё терзали, он кричал от боли, а я взывал к Богу о помощи... никогда прежде я не молился так, как тогда... Напрасно! Господь словно оставил меня. А я всё взывал к Нему, и мой крик заглушал стоны Руфа..., пока меня не объяла смертная тьма.
Когда я очнулся, то увидел стоявшего надо мной худощавого, смуглого мужчину средних лет с проницательными чёрными глазами и любезной улыбкой на лице.
— Здравствуй, Маркеллин, — приветливо произнёс он. — Вот мы с тобой и встретились снова...
— Кто ты? — спросил я. Ибо был уверен, что вижу его впервые. — Разве мы знакомы?
— Как сказать..., — уклончиво ответил он. — По крайней мере, я знаю тебя очень давно... И я всегда уважал тебя, Маркеллин. Ведь ты не таков, как все прочие люди. Ты лучше их, ты выше, чем они. Где ещё найдёшь такой ум, такую учёность, такую добродетель, как у тебя? Право слово, жаль, что столь достойный человек попал в руки обманщиков и безумцев, именующих себя христианами и называющих Бога своим Небесным Отцом. Но какой отец не заступится за своих детей? Особенно, если они просят его о помощи. Однако разве так поступает Бог христиан?
Ещё вчера я нашёл бы, что возразить ему: из Писания, из творений святых мужей. Но я молчал. Ведь память о том, что я видел и пережил на судилище, была ещё слишком свежа... В самом деле — почему Господь не услышал моих молитв? Почему не помог нам? Почему не совершил чудо? Разве любящий Отец может так поступить? Или...
Тем временем незнакомец продолжал:
— Одно из двух: либо Он жесток и равнодушен к тем, кто называет Его Отцом, либо Его просто-напросто нет. В любом случае, веровать в Него — безумие. Не так ли, Маркеллин?
Я молчал. Ибо чувствовал, что моя вера, прежде непоколебимая, как скала, рушится, как дом, возведённый на песке. Действительно, если Благой и любящий Бог допускает, чтобы мы, Его рабы и чада, страдали, то можно ли назвать Его Благим? Можно ли после этого любить Его? Можно ли в Него верить? Мы с Руфом готовы были умереть за Него — что Он сделал, чтобы избавить нас от мук?...
В этот миг я вспомнил, как терзали Руфа. Вспомнил и слова императора: «То же самое ждёт и тебя». И мне стало страшно. Где мне взять сил, чтобы вынести эти муки? Бог не помог Руфу... не поможет Он и мне. А я... что я без Него? Всего лишь слабый человек, который боится страданий, боится смерти. Но, ведь именно это ждёт меня... и ниоткуда ждать спасения!
— Но всё ещё можно исправить..., — донёсся до меня вкрадчивый голос участливого незнакомца.
— Как? — вырвалось у меня. В ответ он ласково улыбнулся:
— Откажись от своего безумия, Маркеллин. Повинную голову, как говорится, и меч не сечёт. Принеси жертву богам. Тогда ты убедишься, что наш император милостив к тем, кто раскаивается в своих ошибках. Ну как, ты согласен это сделать?
Голос Маркеллина задрожал, казалось, ещё миг — и он разрыдается.
— И я... я согласился...
...— Да, я согласился принести жертву Весте и Изиде13. Разумеется, люди императора позаботились о том, чтобы по такому случаю собрать у храма Весты как можно больше народа. Ведь отречение от веры даже простого христианина — редкое зрелище. И уж тем более — если это делает епископ столицы великой империи... Меня сопровождала целая процессия жрецов, жриц и воинов, а слева от меня шёл мой участливый наставник (я так и не удосужился узнать его имя, впрочем, и он, похоже, не горел желанием его называть). По сторонам, справа и слева от дороги, толпился народ. Я чувствовал на себе их взгляды: любопытные, насмешливые, ненавидящие... да, я знал, что в толпе наверняка есть и христиане, пришедшие посмотреть на мой позор. И потому боялся поднять глаза, чтобы ненароком не встретиться с ними взглядом.
Но моя предосторожность была напрасна. Когда я уже подходил к храму, кто-то крикнул из толпы:
— Иуда!
Его поддержали другие голоса:
— Трус! Предатель! Отступник!
Что-то больно ударило меня в спину. Кажется, это был камень. Второй камень угодил мне в плечо. Несколько воинов, из тех, что сопровождали меня к храму, бросились в толпу, послышались чьи-то крики... А я покорно шёл туда, куда меня вели — в храм Весты. Тем временем мой наставник вкрадчиво шептал мне на ухо:
— Видишь, как твои бывшие единоверцы-христиане ярятся от того, что ты познал истину и порвал с ними! Какая злоба, какой фанатизм! И это — люди, утверждающие, будто их Бог есть любовь! Безумцы, недостойные жизни и свободы! Разве я не прав, Маркеллин?
...Меня подвели к жертвеннику, дали в руку горсть фимиама и объяснили, что я должен делать. Я выполнил всё, что мне велели, и принёс жертву. Собственно, это было условием моего прощения и освобождения. И я рассчитывал, что теперь меня просто отпустят на все четыре стороны. Однако вместо этого я снова был приведён к императору.
— Я рад, что ты образумился, Маркеллин, — промолвил Диоклетиан, милостиво взирая на меня с высоты своего трона. — И потому я не только прощаю тебя, но и хочу сделать тебе подарок.
По знаку императора его слуги подошли ко мне и облачили в драгоценную одежду, достойную вельможи.
— Это мой дружеский дар тебе, Маркеллин, — сказал император. — Ибо отныне мы с тобой друзья.
— Великая милость, великая честь, — прошептал знакомый вкрадчивый голос за моей спиной. — Император нарёк тебя своим другом, Маркеллин. Теперь ты убедился, насколько он милостив!
Император милостив... Милостив... и тут я вспомнил о своем ученике Руфе. Жив ли он? Если да, то я должен попытаться спасти его. Ведь это я научил его тому, во что верил сам — христианской вере. И потому во всём, что с ним случилось — моя вина. Я погубил Руфа. Но я же теперь и спасу его. Ведь император, похоже, и впрямь милостив. Вдобавок, он только что нарёк меня своим другом. Так неужели он откажет своему другу в просьбе? Неужели не помилует его злосчастного ученика?
— Благодарю тебя, государь, — сказал я. — Быть твоим другом — великая честь для меня. Позволь же мне попросить тебя о милости.
— О чём ты, Маркеллин? — в голосе императора звучало недовольство. — Чего ты хочешь?
— Милости, — ответил я. — К моему ученику Руфу. Пощади его, государь...
— Нет, — нахмурился Диоклетиан. — Он будет казнён. Я не намерен миловать христианина.
— Но он ещё совсем ребёнок! — настаивал я. — Неразумное дитя, которое мало чем отличается от безумного14. Вдобавок, Руф ещё не крещён. Какой же он тогда христианин? Он только назвался таковым. И виноват в этом я. Ведь это я склонял его к тому, чтобы он стал христианином. Обманываясь сам, я обманул и его. Его вина лишь в том, что он поверил моему обману. Государь, позволь мне поговорить с Руфом. Вот увидишь, я смогу переубедить его!
— Что ж, — снисходительно произнёс император. — Попробуй... если сможешь.
...Поначалу он не узнал меня.
— Кто это? — спросил он, вглядываясь в моё лицо. — Кто ты?15
Сперва я решил, что ему не хватает света, чтобы разглядеть меня. Но ведь я видел его достаточно хорошо. Несчастный Руф! Что они с ним сделали! И в этом моя вина! Но теперь я искуплю ее. Я спасу своего ученика!
— Неужели ты не узнаешь меня? — спросил я Руфа. — Это же я, Маркеллин...
Он вгляделся — и на его бескровном, измождённом лице появилась тень улыбки:
— Владыко... Ты пришёл...
— Послушай, Руф, — сказал я. — Я пришёл, чтобы спасти тебя. Пообещай выполнить всё, что я тебе скажу. Ведь ты — мой ученик. Ты должен меня слушаться. Пообещай мне...
— Что я должен сделать? — спросил он.
— Пообещай мне, что больше не станешь называть себя христианином. И что ты принесёшь жертву богам.
Он отшатнулся от меня, как от ядовитой змеи:
— Что? И это говоришь мне ты? Ты, который убеждал меня, что на свете нет ничего выше звания христианина!
— Это была ошибка, — я старался говорить как можно ласковей и убедительней. — Видишь ли, Руф, людям свойственно ошибаться. Я тоже ошибался и невольно обманывал других... и тебя. Но теперь я понял это. И хочу исправить свою ошибку, хочу помочь тебе. Пойми, Руф...
Я повторял ему слова того сладкоречивого наставника, который переубедил меня. Он должен меня понять, он должен мне поверить, он не должен умирать так рано... Но он вдруг оборвал меня на полуслове:
— Ты лжёшь. Господь всегда слышит нас. И никогда нас не оставляет.
И это говорил он, он, на чьём теле, как говорится, не осталось живого места после пыток! Впрочем, возможно, Руф просто-напросто бредил. Я попытался коснуться его лба, чтобы убедиться в этом, но он оттолкнул мою руку.
— Не думай, что я брежу. Я говорю то, что знаю. Раньше я читал и слышал о том, что Бог помогает тем, кто верит в Него. А здесь я убедился — это правда. Если бы не Он... впрочем, тебе этого не понять. Ведь ты от Него отрёкся. Несчастный!
— Руф, Руф, послушай меня! — умолял я его.
— Нет. Нам больше не о чём разговаривать. Уходи.
...Некогда Господь наш сказал: «Ученик не выше учителя»16. Но мой ученик оказался выше меня настолько, насколько небо отстоит от адских бездн!
Небо за окнами здания, где проходил собор, давно уже окрасилось в кроваво-красный цвет заката. Но епископы и священники, сидевшие внутри, забыв о том, сколько времени они находятся здесь, молча слушали рассказ Маркеллина. И многие из них думали о том, что было бы, окажись они на его месте... Лишь священник Павлин оставался непреклонен в своей ненависти к нему. А тем временем Маркеллин продолжал свою горестную повесть:
— Спустя несколько дней после казни Руфа я услышал на улице обрывок разговора трех простолюдинов, собравшихся посудачить возле одной из лавчонок:
«...— А тот мальчишка держался молодцом! Прямо второй Сцевола!17
— С чего это ты, Крискент, вдруг вздумал хвалить христиан? — ехидно пропел голосок другого собеседника. — Чего ты нашёл в них хорошего?
— Да где ты видал таких смелых людей, как они? — ответил тот, кого он назвал Крискентом. — Вон как они за своего Бога на смерть идут. И не боятся!
— Да уж, не боятся! — съязвил третий участник разговора. — Между прочим, я недавно видел, как их самый главный приносил жертву в храме Весты. Что ты на это скажешь, приятель? А?
— А то и скажу, что в семье не без урода, — невозмутимо произнёс Крискент. — Видать, этот их самый главный... худо верил. Оттого и струсил. А мальчишка — молодец! Пусть мне теперь кто скажет, что христиане — трусы. Ни за что не поверю!»
Они ушли, а я всё стоял посреди улицы, словно поражённый небесным громом. Не только потому, что узнал, как принял смерть мой ученик, но и оттого, что из уст этого простолюдина я услышал горькую правду, в которой боялся себе признаться. Он прав: я и впрямь струсил, испугался пыток и казни. Потому что «худо верил». И виной этому была моя гордыня. Я считал себя избранником, имеющим право смотреть на людей свысока... и низвергся в бездну, как падший денница. Осудите же меня!
На Синуессу уже спустилась тёмная безлунная ночь, когда епископ Лукиан поднялся со своего места, чтобы объявить Маркеллину решение собора:
— Ты пришёл просить суда над собой. Осуди же себя сам своими устами. Из твоих уст вышел грех — пусть ими же будет произнесено и осуждение.
— Я признаю себя лишённым священного сана, которого я недостоин, — сейчас голос Маркеллина звучал резко и властно, как прежде. — И пусть после моей смерти тело моё не погребут, а бросят на съедение псам. Если же кто осмелится похоронить его — да будет проклят!
— Ты сказал, — отозвался Владыка Лукиан. — Таков твой суд, Маркеллин. Но мы знаем, что и святой Пётр некогда из страха отвергал Христа, однако, горько оплакав грех свой, получил благоволение у своего Господа. Помни об этом, Маркеллин.
В ту же ночь Маркеллин покинул Синуессу. Как ни странно, после его отъезда священник Павлин не находил себе места. Его обуревал праведный гнев. В самом деле, почему епископ Лукиан и другие участники собора не осудили Маркеллина с подобающей строгостью? Почему им вздумалось напоминать ему о том, что Господь милостив к кающимся? Будь Павлин на их месте, он ни за что бы так не сделал! Он бы даже не стал выслушивать вероотступника, а с проклятием вышвырнул бы его из собрания верных. Тогда почему же его старшие собратья во Христе поступили иначе?
Похоже, епископ Лукиан заметил, что отца Павлина что-то заботит:
— Что с тобой, сын мой? — поинтересовался он у священника. — С недавних пор ты стал сам не свой. Что случилось?
— Что может случиться, — буркнул отец Павлин, — если теперь мы привечаем вероотступников и называем их братьями! Пожалуй, скоро мы будем называть Иуду Искариота апостолом. Какой пример мы этим подаём нашей пастве?
— Ты говоришь о Маркеллине? — спросил епископ Лукиан. — Но не слишком ли ты торопишься осудить его? Да, он пал, и пал глубоко. Однако Господь волен восставить его. Не веришь? Тогда я скажу тебе — он отправился в Рим, чтобы там перед императором исповедать Христа и тем самым искупить свое былое отречение от Него. Что ты скажешь на это, Павлин?
— Не может быть! — воскликнул священник. — Он же трус и предатель! Я не верю, что он способен на это!
— Ты не веришь, что такое возможно, — печально вздохнул престарелый епископ. — Но невозможное людям возможно Богу. Поезжай в Рим, сын мой. Я благословляю тебя съездить туда. Может, тогда ты поверишь, что в нашей немощи совершается сила Господня.
На другое утро молодой священник отправился в Рим, втайне ропща на епископа, которому взбрела в голову блажь отправить его за тридевять земель лишь для того, чтобы в конце концов подтвердилась правота... отца Павлина. Он утешался лишь мыслью о том, что, оказавшись в Риме, получит возможность стяжать земную и небесную славу. Сейчас там арестовывают и казнят христиан. Что ж, в таком случае он принародно исповедует себя одним из них. И умрёт мучеником... не то, что этот трус Маркеллин. Умрёт, но докажет свою правоту!
Спустя полтора месяца после своего отъезда в Рим отец Павлин вернулся в Синуессу. Явившись к епископу Лукиану, он упал ему в ноги и сказал:
— Владыко, я тяжко согрешил. Мне нет оправдания. Я пришёл просить суда над собой.
— Встань, сын мой, — епископ старческой рукой ласково коснулся головы молодого священника. — И не отчаивайся: ведь Господь наш милостив... Он милостивее нас. В чём ты согрешил?
— Я осудил человека, — чуть не плача, произнёс отец Павлин. — Маркеллин... я презирал и осуждал его. А он умер мучеником.
— Слава Господу! — эхом отозвался Владыка Лукиан. — А теперь поведай мне, как он умер. Тебе кто-то рассказал об этом?
— Я был свидетелем его казни, — не поднимая глаз, ответил отец Павлин. — Вместе с пресвитером Маркеллом... теперь он епископом в Риме18. Он рассказал мне, что после своего отречения Маркеллин куда-то уехал из Рима. Многие думали, что он бежал в чужие края, чтобы скрыть свой позор. Однако вскоре он вернулся. После чего пошёл к императору и, бросив перед ним ту одежду, которую получил от него в подарок, осудил языческих богов и сказал, что проклинает свое былое малодушие и готов кровью смыть свое отречение от Христа. Отец Маркелл говорил, будто император пришёл в неописуемую ярость, велел жестоко пытать его, а затем обезглавить. Вместе с ним на казнь вели ещё троих христиан: Клавдия, Кирина и Антонина. Все они держались мужественно, особенно Маркеллин. Подозвав к себе отца Маркелла, он уговаривал его не бояться страданий и пребывать твёрдым в вере. А ещё велел, чтобы тот не погребал его тела, а оставил его на съедение псам:
— Я недостоин человеческого погребения, — сказал он. — Недостоин того, чтобы меня взяла земля. Ведь я отрёкся от Господа, Творца неба и земли!
Он умер с молитвой на устах. Вслед за ним казнили остальных трех приговорённых. Тела их бросили при дороге. Впрочем, через несколько дней, ночью, мы тайно забрали честные останки Клавдия, Кирина и Антонина и погребли их. Но мы не посмели сделать то же самое с телом Маркеллина. Ведь он сам под страшной клятвой запретил хоронить его... Тем временем прошло почти сорок дней после казни Маркеллина. Я решил, что пора возвращаться домой, и поутру отправился к епископу Маркеллу, чтобы проститься с ним и получить его благословение. Однако он сказал мне:
— Брат, задержись ещё на день. Нынешней ночью мы предадим погребению честные мощи епископа Маркеллина.
— Но он же запретил это делать! — удивился я. — Разве мы вправе нарушить его волю?
— Да, вправе, — ответил Владыка Маркелл. — Чтобы исполнить волю Божию о нем. Сегодня ночью мне явился святой Апостол Петр и сказал:
— Почему ты до сих пор не предал погребению тело Маркеллина?
— Я страшусь его клятвы, — ответил я. — Ведь он запретил хоронить свое тело, пригрозив проклятием тому, кто его ослушается.
— Разве ты забыл слова Спасителя, — произнёс Апостол. — «... унижающий себя возвысится»19. Так пойди же и с честью похорони его тело.
Той же ночью мы погребли епископа Маркеллина в катакомбах Прискиллы, что при саларийской дороге. Благо ему! Ведь Господь дал ему силы покаяться и умереть мучеником. А я...
Отец Павлин разрыдался.
— А я осуждал его! Мало того — я осуждал и тебя, Владыко, и всех вас. Я не мог понять, почему вы говорили Маркеллину о надежде и о Божием милосердии к кающимся. Мне казалось, что такие, как он, достойны лишь ненависти и презрения. Зато я покажу всему Риму и миру, как умирают за веру истинные христиане, такие, как я! Да, Владыко, я собирался принародно исповедать себя христианином и стяжать от Господа неувядаемый венец славы. Но когда увидел Маркеллина и тех троих, истерзанных пытками, ведомых на казнь, я... я не сделал этого, потому что... испугался. Я струсил, Владыко! Разве после этого я могу зваться христианином? Осудите же меня!
— Успокойся, успокойся, сын мой, — склонился над плачущим священником Владыка Лукиан. — Что поделать: всем нам тяжело учиться быть христианами. И научиться смирению тоже часто бывает слишком тяжело... Но не отчаивайся. Помни о том, что нет греха, побеждающего человеколюбие Божие. Ты познал свою немощь и каешься — так не теряй же надежды на милость Господню. И пусть об этом тебе напоминает судьба епископа Маркеллина, показавшего нам пример истинного покаяния.
[1] В основе сюжета этого рассказа — житие православного святого — священномученика Маркеллина (Марцеллина), папы (епископа) Римского. Текст его читатель может найти в 6 томе Житий святых Святителя Димитрия Ростовского (напр., издание Свято-Введенской Оптиной Пустыни, Козельск, 1992. — С. 138—41). Однако автор позволил себе ввести в повествование ряд вымышленных персонажей (Руф, епископ Лукиан, священник Павлин) и дать свою трактовку поведения героя, не отступая, тем не менее, от фактов, взятых из житийного текста.
[2] Синуесса (Синуэсса) — в старину — город на юге Италии, в провинции Кампания. Сейчас его не существует. А недалеко от того места, где находилась древняя Синуесса, находится город Мондрагоне.
[3] Нерон (54—68 гг.), а также Диоклетиан (284—305 гг.), в правление которого происходит действие рассказа, — языческие императоры — гонители христиан.
[4] Маркеллин был первым римским епископом, который стал называть себя Римским папой.
[5] Перифраз из канона Священноисповеднику Мартину, папе Римскому: «украсив собою Петров Божественный престол...».
[6] Известные слова Евангельского фарисея (Лк. 18:11)
[7] Архипресвитер — в Древней Церкви — ближайшее лицо к епископу, старший над священниками.
[8] Рим. 8:18.
[9] Ис. 8:18.
[10] Оглашенный (катехумен) — человек, готовящийся к принятию Крещения.
[11] «Октавий» — произведение древнехристианского писателя-апологета Марка Минуция Феликса, написанное в форме диалога между двумя юными друзьями — Октавием и Цецилием, христианином и язычником, беседующими между собой о христианской вере. Итогом их беседы становится то, что юноша-язычник Цецилий, убежденный своим другом в истинности христианства, изъявляет желание креститься.
[12] Диоклетиан вспоминает латинскую поговорку: a bove majore discit arare minor — «у старшего вола учится пахать младший».
[13] Веста (у греков Гестия) — римская богиня семейного очага. Изида (Исида) — египетская богиня плодородия.
[14] Латинский афоризм: infans non multum a furioso distat — «ребёнок мало чем отличается от безумного».
[15] Подобный эпизод есть в житии преподобного Паисия Великого (см. июньский том Житий Святых). Этот подвижник не узнал своего ученика, который, после беседы с врагом христианства, позволил себе усомниться в истинах веры, сказав ему: «Ты изменился».
[16] Мф. 10:24.
[17] Муций Сцевола (Левша) — древнеримский герой, образец стойкости.
[18] Епископ Маркеллин был казнён около 300 г. (согласно данным Святителя Димитрия Ростовского; по другим сведениям, это произошло в 304 г.). Его преемником на римской епископской кафедре стал упоминаемый здесь Священномученик Маркелл.
[19] Лк. 18:14.
Опубликовано: 30/09/2012
