Дуновение ветра

Это был он.

Поседевший. Высохший. С острыми морщинками у глаз.

Он почти не изменился. Только стал ещё прозрачнее. Воздушная борода серебрила худое лицо. Тонкие кисти рук — маленькие, белые, словно птенцы голубей — взлетали к небу и снова прятались в золотых тканях облачения.

Батюшка служил Литургию неспешно, вдумчиво. И совсем не замечал её. А она, обняв маленькую дочку, прислонилась к колоне и смотрела на священника, не находя возможным оторвать свой взор.

Есть в жизни такие встречи, которые нельзя предугадать, спланировать. Нельзя их и избежать. Как в физике, беспорядочно движущиеся атомы, в один момент сталкиваются друг с другом, образуя новое соединение. Так порой нас сталкивает Бог. Чтобы мы перестали быть раздельными атомами, а стали цепью, связью, членами Одного Тела. Чтобы мы научились любить.

Ей было чуть больше двадцати. Она только пришла к вере и молилась о духовнике. Для этого она ездила в ближайший монастырь, к раке святого. Около раки они и встретились.

Он прошел, как проходят другие монахи, ничем не примечательный, среднего роста, в черной мантии, приложился к мощам, повернулся уходить, и нечаянно бросил взгляд на неё. Она не смотрела по сторонам, молилась, как все новоначальные, напряженно, вглубь, но в тот момент отчего-то подняла глаза. И они встретились.

Нет, это была не искра, не напряжение, не зов. Ничего подобного. Один миг, и всё стало просто и ясно. Этот человек — твой отец. — пришла мысль. — Он всё про тебя знает.

Монах вышел из храма. Она пошла за ним.

На улице он остановился перекреститься, она взяла у него благословение. Вот и всё.

Она не бегала к нему на службы, сломя голову. Она не ходила с любым недоразумением к нему за советом. Но каждую субботу она ждала после службы, когда он наденет епитрахиль и поручи, и вставала в длинную очередь исповедующихся.

Ей казалось, он намного её старше. Немногословный, сдержанный. Он никогда не давал целовать свою руку, и после исповеди благословлял, осеняя голову крестом.

За год она похудела, утончилась, выросла, и он благословил её ехать в монастырь. Спасаться.

Это был небольшой монастырь с молодой игуменью и юными сестрами. Она прожила там осень и зиму, на праздники отправляя ему письма, а к весне заболела. Заболела тяжело и затяжно. Прошло лето. Наступила осень. Зима.

Что случилось? Где она сделала ошибку? Она не знала. Только в один день она поняла, что лжет сама себе, а больше всего — Богу. Что она очерствела, перестала чувствовать, рассуждать, замкнулась в себе. И что больше всего ей хочется снять платок, и босой пробежаться по траве. И ожить, и услышать в себе забытую музыку женственности, нежности и любви. Она каялась, терзалась, корила себя. А Бог смотрел на неё с иконы, Он не требовал оправданий. Он — понимал. И устраивал её дальнейший путь, посылая новую Встречу. С молодым человеком.

Страшнее всего было ехать к нему на исповедь.

Он был строг и говорил отчужденно. Он говорил, что тот, кто хотел посвятить себя Богу, даже если не принял монашеских обетов, не будет счастлив в миру. Что что-то непременно случится. Что лучше уехать, бросить, оставить всё. Что выше монашества ничего нет.

И она слушала, наклонив голову, смущаясь, скорбя, безсловно стеная. Впервые она чувствовала, что оголив всю душу, она словно нищий, стучится у закрытых дверей и мерзнет от холода осуждения. Её не понимали и не принимали.

— Я люблю. — сказала она, когда сказать уже было нечего.

Он покачал головой. И после исповеди — не перекрестил её голову. Это означало одно — уходи.

И она ушла. Осиротевшая.

Это действительно был он. Но что он делал в этом провинциальном храме? И зачем снова столкнул их Бог?

После службы он надел епитрахиль и поручи, и она как раньше встала в очередь.

Он не выдал себя. Не дрогнул. Не побледнел. Только глаза потеплели.

— Твои? — спросил про детей.

— Да.

— Венчалась?

— Да.

Помолчали.

— Батюшка. — начала. — я поняла Вас теперь. Я поняла, что монашеская жизнь, правда, выше, она иная, чем замужество, но и в семье…

Он прервал её слова кашлем. Она запнулась.

Ей хотелось сказать, что у неё замечательный муж и дети, хоть она и плохая жена. Что и в семье — есть Бог. Хотела открыть, как после венчания, когда муж притянул её к себе, затрепетала мысль: «Господи, огради от скверны…», а скверны не было. А была нежность, забота и доверие. Абсолютное доверие двух людей, связавших друг друга воедино. А потом беременность, роды. И снова — среди хаоса боли и страха — присутствие Божие. Так что, она, нагая не замечала докторов-мужчин, и не было в ней ни тени стыда или замешательства. Потому что Бог прикрывал наготу роженицы благодатью. Ей хотелось рассказать о первых днях материнства, о мудрости глаз новорожденных, о детской наивности и чистоте. Но она промолчала, вдруг явно ощущая, что нельзя сказать. Нельзя. Иначе — смутишь. Он же — монах. Монах.

— Ну теперь рожай. Хотя бы шестерых. А лучше двенадцать. — улыбнулся в бороду.

Она устало кивнула.

— Помолитесь, батюшка.

И это было не то, что на душе. Вряд ли она родит шесть, тем более десять! Многочадие — это тоже призвание, это — крест. Не все могут его понести. Не всем он и дается. Жена спасается чадородием, сказал апостол Павел, и добавил, если пребудет в вере, терпении и любви. У неё — слабые силы. Сможет ли она в вере, терпении и любви пребывать, рожая, рожая, рожая, воспитывая? Как-то у староверов она слышала поговорку: «Держи жену босой и беременной», чтобы не могла сбежать, чтобы не опомнилась. Не задумывалась. Смирялась.

Когда-то она думала, что в христианстве есть идеал, и к нему всем надо стремиться. Если ты — монах, то уходи в пустынь, если мирянин — плоди и размножайся. Но Бог не хочет от нас жизни по выдуманной нами матрице спасения. Нет такой матрицы у Него. Потому что Он — и есть жизнь. А жизнь — это не что-то узкое, ограниченное нашими пониманиями, это не идеал, возведенный на пьедестал человеком. Жизнь — течет, жизнь — меняется. Однако, жизнь же, как Бог — неизменна. И она, в своей многогранности, требует от человека только одного — честности. Честности перед самим собой. И перед Богом. «Ходи предо Мной, как Адам ходил в раю, не прячься в кусты. Если прячешься — грех в тебе живёт, оживает». А всё остальное — мишура.

Она заглянула ему в глаза. Да нет, не настолько он её и старше или это годы скрашивают разницу в возрасте? Усталый. На лбу светиться голубая прожилка — вена. Неожиданно она почувствовала в себе не дочерние, а материнские чувства. Жалостивость. И — благодарность. И боль отступила. Открылась душа.

— Батюшка, — сказала тихо. — простите меня.

— И ты меня прости. — еще тише произнес священник.

Накрыл епитрахилью. Разрешил грехи. Перекрестил её голову.

— Детей воспитывай в вере! — сказал напоследок.

Она кивнула, смягченная, любящая. Любимая.

Она шла из храма, одной рукой толкая вперед коляску со спящей дочкой, другой — держа за палец сына. Она шла, не о чем не думая. Только вертелись в голове слова, складываясь в музыку, тихую, ясную, простую: «Бог не в буре, не в землетрясение, не в огне. Бог — в легком дуновении ветра».

Почему эти слова пелись в её душе? Неведомо.