Сон

Ей снилось, что её убивают.

Двое.

Один высокий рыжеватый, с рябым лицом. Другой приземистый, черный. Из местных.

Они били её ногами и требовали денег. Но деньги им были не нужны. Как не нужна была им и её жизнь. Ветхая, уже еле державшаяся в иссохшемся старческом теле. И само это тело, увядшее и морщинистое их не интересовало.

 Она не сопротивлялась, не кричала, не звала о помощи. Мягкая, податливая, как мешок с картошкой, она вызывала у них брезгливость. Пинать старуху оказалось скучно. Однако остановиться уже не представлялось возможным. Надо добить.

Между ударами, она изредка открывала глаза и видела их ещё молодые перекошенные лица. И жалость, материнская, тупая, щемящая жалость бередила её женское сердце. Зачем они её убивают, они сами не могли понять.

Когда сон, наконец, сошел, она села на кровати. Солнце полоской золотило край неба. Новый день.

Она посидела, глядя как золотая полоса поглощает тьму. Затем медленно встала.

На самодельных полках под ситцевой завесью лежали стопки белья. У неё давно всё было готово. Новая исподняя рубаха, чистое серое платье, черный ненадеванный платок и пара хлопчатобумажных чулок.

В сенях налила таз ключевой воды. Зажгла лампаду. И взяв чистую тряпку, обмыла лицо, плечи, чресла, ноги и руки. От холодной воды по телу пошли мурашки. Исподняя рубаха дыхнула свежестью, обнимая старость.

Последним она застегнула кожаный пояс. Старый, потертый, с вышитым крестом на животе.

Одевшись, она села под иконами.

— Молитвами святых отец наших… — нежно пропел женский голосок, и розовое личико послушницы показалось в дверях. — Матушка, проснулась?

Втиснулась в келью, присмотрелась.

— А почему вся в новом? — ахнула.

— Меня сегодня убьют. — её голос звучал ровно, даже буднично.

Девушка побледнела. Села рядом.

Они сидели неподвижно. Облаченная, сияющая старуха и растерянная девица с застывшим ужасом на лице.

В красном углу горела лампада. И её мерцающий огонек танцевал по бумажным ликам.

Солнце поднималось всё выше. Разгоняя ночь. Шелестели кронами деревья. Только в келье время остановилось и не двигалось. Словно умерло. Как, казалось, умерли две оцепеневшие женщины.

Неожиданный порыв ветра ударил в окно. Старая щеколда лопнула, и легкая створка, дрогнув от свободы, отворилась, хлопнула по стене. Огонёк удивленно моргнул и погас.

Девушка вскочила.

— Ой, Господи, мать Дорофея, как холодно-то у тебя. Дай печь растопим!

Она быстро вышла из кельи, и гонимая какой-то тревогой побежала к дровянику. Он стоял поодаль, одиноким сараем. Недалеко — десять шагов. Но, кажется, она преодолела их в один. Ветер бил её в спину, крушил и ломал, словно желая поглотить.

Захлопнув за собой дверь сарая, она вдруг разрыдалась. Неслышными удушающими слезами ужаса. Проглотила. Прислушалась.

Шаги. Стук. Покашливание. Кто-то стучался в келью к мать Дорофее. Кажется, их было двое.

Она взглянула в щелку. На дворе никого не было. Не помня себя, она рванула в лес.

Когда она вернулась, кругом было тихо. С боязнью приоткрыв дверь, послушница увидела лежащую на полу мертвую старицу Дорофею.

(По жизнеописанию старицы Дорофеи Кавказской)