Урок

После литургии отец настоятель попросил меня проводить деда Поликарпа домой. Дед был старейшим прихожанином нашего прихода. Ему было за девяносто. Ходил он очень медленно, опираясь на палку. Не смотря на свои годы, дед Поликарп приходил в церковь каждое воскресение и в праздники. Обычно на службу и со службы его сопровождала одна из внучек, тоже уже не молодые женщины. Но сегодня его провожатой нужно было куда-то срочно уходить, поэтому отец настоятель обратился ко мне с просьбой проводить деда домой.

После окончания службы я под руку вывел его из церкви.

— Сынок, давай посидим полчасика возле храма, устал я. Ты никуда не торопишься?

— Нет, дед Поликарп, не тороплюсь.

Мы дошли до скамейки возле церковной ограды и сели. Погода сегодня была прекрасная. Солнечные лучи пробивались через густые кроны деревьев, лёгкий ветерок колебал листья. Дед Поликарп сидел и думал о чем-то своём, сложив впереди руки на палку. Я же откинулся на спинку скамейки, вытянул ноги, зажмурился и блаженно подставил солнечным лучам своё лицо.

Наше уединение нарушила компания женщин. По всей видимости, это были подруги, для которых церковь была одним из мест общих встреч. Сначала они обсудили домашние проблемы, детей и внуков, потом их разговор плавно вышел на обсуждение личности отца настоятеля и состояния дел в приходе. Что-то им не нравилось. Как только дед Поликарп услышал это, он неожиданно для всех громко и твёрдо одёрнул товарок:

— А ну, старыя, цыц! Раскудахтались тут!

Женщины от неожиданности замолчали и удивлённо посмотрели на деда. Я открыл глаза и с интересом стал следить за развитием ситуации.

— Дед Поликарп, ты кого здесь старыми назвал? Да я ещё в детсад ходила, когда ты на пенсию вышел! — сказала одна из подруг.

— Я кому говорю, цыц!

Дед в раздражении топнул ногой.

— Вы кому тут косточки перемывали? — посмотрев на женщин исподлобья, строго спросил дед.

Женщины удивлённо уставились на него. Похоже, они действительно не понимали, о чём идёт речь. Для них обсуждение личности отца настоятеля было рядовым эпизодом разговора. Поговорили и забыли, перекинулись обсуждать что-то или кого-то ещё.

— Что молчите? Языки проглотили?! — строго спросил дед.

— Дед Поликарп, ты чего к нам прикопался? — так и не понимая, о ком идёт речь, спросила одна из женщин, — Тебе делать нечего? Сиди, на солнышке грейся, о душе думай…

Дед не дал ей договорить:

— Вы, кумушки, тут, походя, отца настоятеля нелицеприятно помянули.

— А-а-а… — усмехнулась женщина. — А что, мы не правы были, когда говорили? Или священник — не человек, небожитель, и обсудить его нельзя?

— Не а-а, а ага! — передразнил её дед, — Знаете, что говорил архиепископ Лука Войно-Ясенецкий? «Как это можно осуждать священника? Лучше весь мир осудить, чем одно духовное лицо». А вы что? Походя, между видами на урожай и учебой внуков священника осудили.

Женщины замолчали, предпочитая больше не связываться с вредным стариком, и засобирались расходиться.

— Я вам сейчас одну историю расскажу, а там поступайте, как знаете, — вдруг сказал дед.

Женщины уставились на старика. В их глазах интереса не было, но и уходить они не уже собирались.

— Я раньше не в городе жил, а в селе недалеко отсюда. Наша семья одна из первых раскулаченных и сосланных в Сибирь. Отец был справным хозяином и нас, детей, к труду приучил. Хозяйство у меня в селе было ладное, ухоженное. К спиртным напиткам я питал отвращение с самого детства. После войны председатель нашего колхоза, когда был за что-то зол на меня, всё сетовал, что коллективизация закончилась, а то по второму разу мою семью раскулачил бы.

Рядом с моим домом стоял дом приходского священника. По моей мерке развалюха. По общесельской, так ничего, вполне сносный домишко. Хозяйство у священника было никудышным. Мне тогда невдомёк было, что некогда священнику хозяйством заниматься — церква на нём, крестины, отпевания и прочие требы. Мне бы помощь ему предложить по хозяйству, ан нет, такая мысль в голову не приходила, легче было со стороны судить. Жил он один. Почему он был один, в деревне не знали, поскольку прислан он к нам был уже одиноким, когда предыдущий священник помер. В церкве хозяйство тоже, по моему мнению, велось плохо. Откуда ж мне знать было, что почти все деньги, что мы жертвовали, уполномоченный по делам религий заставлял государству отдавать и запрещал на церкву тратить. Даже план был сдать определённую сумму. В довершение ко всему священник иногда попивал, чего я терпеть не мог. Думал, что денежки наши жертвенные пропивает. В общем, мерил я его по своей мерке справного хозяина и относился к нему соответствующе.

В церкву ходил я каждую неделю, часто причащался. Однако из-за него многое мне было соблазнительно, особливо исповедь. До меня не доходило, как это такой нерадивый поп может у Престола Божьего стоять, крестить или исповедовать? А ведь ещё проповеди говорит, нам на совесть давит! Ведь всем видно, он грешен. Неужто, думаю, Бог через такого может действовать?

Как-то раз готовился я причаститься. Исповедовался.

— Благослови, — говорю, — отче на Причастие сегодня.

А он мне:

— Не благословляю.

— Как так, не благословляешь?

— Ты общую молитву перед исповедью хорошо слушал? Что там говорится? «… аще ли что скрыеши от мене, сугуб грех имаши…». Мне твоя Клавдия изжаловалась, что руки ты распускаешь.

— За дело я её, она знает.

— Какая разница, за дело или нет. Женщину бить — грех, тем более жену, она — мать твоих детей!

Обидно мне стало, аж в глазах потемнело. Я ему говорю:

— Это ты меня учить собрался, дармоед и пьянь подзаборная?

— Тебя, — смело он отвечает и глазами меня сверлит. — Всё, разговор короткий, «сугуб грех имаши», а с ним к Причастию дороги нет.

Посмотрел я на него, смерил взглядом, страшно он мне плюгавеньким показался. Плюнул в сердцах и из церквы вышел. Полгода туда ни ногой.

Думаю, что делать? Так ведь нельзя без службы, без Причастия. Не в город же в церкву ездить! Каждую неделю не наездишься.

В разгар уборочной председатель послал меня в районный центр. Зачем, сейчас уже не помню. Дело сделал, уже обратно собирался, ну и, деревенщина, замечтался о кренделях небесных, переходил дорогу и под машину угодил. Помню, удар сильный, и всё. Очнулся, смотрю, вокруг белое, я весь перебинтованный, шинами фиксированный и гипсом облитый. Двинуть ничем не могу. Только голова чуть поворачивается, и глаза влево-вправо могу скашивать.

Смотрю, лежит на соседней койке кто-то. Вдруг этот болящий говорит:

— Ты как здесь?

Я отвечаю:

— Вроде машина сбила.

— Верующий?

— Да.

— В церкви давно был?

— Уже полгода как не был.

— Что ж так?

И тут меня как прорвало. Чего это перед ним разоткровенничался?! Сам тогда понять не мог.

Рассказал, какой у нас никудышный священник, какой он плохой хозяин и выпивоха, как к Причастию меня не допустил, и как я плюнул и ушёл.

— Мда-а-а, исто-о-ория, — протянул болящий. — Обиделся, значит?

— Да! Обиделся. И до сих пор обижен. И вообще, не понимаю, как через такого грешника может Дух Святой действовать. Наверняка не действует! Он грешит, а мы, сельчане, почему виноваты?!

Болящий помолчал немного и говорит:

— Дух Святой дышит там, где хочет, и ни нам грешным Ему указывать. Ты знаешь, что священство — это таинство, дар Божий. Не всякий его имеет, а то каждый священнодействовал бы.

— Это я понимаю.

— Получает этот дар будущий священник через рукоположение епископа. Священник служит, и нет без него Литургии и Причастия. А что мы есть без них?! И пока у этого священника дар его, священство, не забран Богом, всё, что он делает, силу имеет, ибо Бог эту силу всему сообщает, а не священник сам по себе. И каким бы грешным он ни был, Таинство состоится и будет действительно. Нас всех по нашим грехам давно поубивать бы надобно, но Господь долготерпелив и многомилостив, ждёт, когда мы покаемся.

Болящий замолчал. Говорил он с большим трудом. Отдохнув, продолжил.

— Поликарп, у тебя талант есть, ты плотник отличный.

— Да, — согласился я. — Бог дал, сызмальства в дереве разбираюсь, и руки к инструменту приучены.

А сам в тот момент даже и не задумался, откуда это он и имя моё знает, и то, что плотник я хороший.

— Представь, — продолжает болящий. — Чтобы было, если бы у тебя твой талант забирали каждый раз, как ты грешил бы. Ну, к примеру, сказал бранное слово ближнему, приходишь на работу, а у тебя рубанок из рук валится, забыл, как им пользоваться. Или, съел скоромного в пост, и не знаешь с какой стороны к верстаку подойти. Как бы ты работал? А что твой бригадир делал бы, если у тебя каждый раз, то что-то из рук валится, то, как чем-то пользоваться, ты не помнишь. Бригадир и члены бригады чем провинились-то?

— Действительно, ничем. Я виноват.

— Вот если бы ты своего таланта лишился бы безвозвратно, тогда другое дело, не работал бы ты плотником, и бригада на тебя как на работника надежды не имела.

— Как это?

— Не дай Бог, конечно же, но, например, смог бы ты плотником без рук работать?

— Это вряд ли…

Я помолчал, подумал, а потом говорю:

— Хорошо, я понял. Если священник — грешник, то всё равно все таинства действительны. Прихожане ни в чём не виноваты, если священник нагрешил, и, придя, к примеру, на исповедь, они отпущение грехов от Бога получат... А как же я узнаю, что Бог лишил кого-то священства?

— Как? Например, епископ запретит ему служить.

— Хм, — усмехнулся я. — Это ж епископ, а не Бог.

— Епископ — власть, власть в данном случае духовная, а всякая власть от Бога.

Болящий снова устал говорить и замолчал.

Понял я всё. Стыдно мне стало очень за то, как я с нашим сельским священником обошёлся, как плохо про него думал. Начал корить себя, просить у Бога прощения, но не смог я помолиться обстоятельно, слаб был ещё, уснул.

Когда проснулся, смотрю, один я в палате. Через некоторое время санитарка приходит, порядок начинает наводить, постель, где лежал болящий, меняет. Я спрашиваю:

— А где тот, что со мной лежал?

— Умер он, родимый, сердце не выдержало. Оно у нашего владыки всегда слабым было, а тут…

— Как?! Это был наш архиепископ?! — поразился я.

Санитарка продолжала убирать в палате, а сама потихоньку шептала молитву «Упокой Господи раба Твоего…»

Вспомнил я наш разговор, и стыдно мне стало за мои поступки в двойне — наш владыка уже одной ногой в могиле стоял, а за мою душу боролся.

Санитарка закончила уборку, и, когда она собралась уходить, я спросил:

— А что случилось, что наш владыка здесь оказался?

— Он вчера с самым главным в нашей области уполномоченным по делам религий пять часов кряду сражался. Уполномоченный всё перед Никиткой выслуживался. Тот, видите ли, обещал всем последнего попа показать. Вот и решил уполномоченный большинство церквей прикрыть. А наш владыка их вчера отстаивал. Церкви отстоял, а сердце надорвал…, — сказала санитарка и заплакала.

В этот момент в палату моя Клавдия заходит. Села рядом с моей постелью, охает, на меня глядя, суетится, жалуется, что врачи запретили ей передачу мне оставить. Я обрадовался и говорю:

— Клав, погодь, не суетись, сядь спокойно, мне кой-чего сказать тебе надобно.

Она смотрит на меня удивлённо.

— Прости, — говорю, — меня, Клав, за рукоприкладство моё. Не буду я более. Пальцем не трону. И ещё…. Завтра попроси приехать священника нашего. Мне исповедоваться надо и прощение у него испросить…

Дед Поликарп замолчал. Женщины тоже молчали. Одна из них после долгой паузы произнесла:

— Прости ты нас, дед Поликарп…

— Господь простит. Только не у меня просите прощение, а у отца настоятеля.

Дед посмотрел на меня:

— Ну, что? Пойдём?

Я помог ему встать, и мы пошли.

На следующий день в понедельник я совершенно случайно узнал, что дед Поликарп умер. Так получилось, что в середине недели мне по какому-то делу нужен был отец дьякон. Я зашёл в храм. Как раз отпевали раба Божьего Поликарпа. Дед лежал в гробу, лицо его было умиротворённым, словно после долгой, трудной и успешно сделанной работы человек, наконец-то, получил возможность уйти на заслуженный и долгожданный отдых. «Спаси тебя Господи, дед Поликарп, за урок, который ты нам успел преподать», — подумал я. Затем присоединился к его родственникам и близким и вместе со всеми запел «Со святыми упокой…».