Ангелочек

Так называется один из рассказов Леонида Андреева. Как-то, пролистывая томик писателя, я задержался глазами на этом произведении и невольно стал его перечитывать. Если в двух словах, ангелочек — это восковая игрушка с ёлки, которую для бедной детворы устраивали преуспевающие Свешниковы. Сашка, герой повествования, эдакая блёклая, но упрямая травинка из подпола, влюбившись в светозарного ангелочка, увидев его на Рождественской ёлке, буквально выклянчил игрушку у хозяев, стоя на коленях. И трепетно принёс домой. Когда ворчливая мать, наконец, угомонилась на своей кровати, отец с сыном подвесили ангелочка за ниточку на заслонку от печки над кроватью, чтобы лучше можно было любоваться им. Весь Рождественский вечер смотрели они на удивительно изящную, тонкую игрушку, чье-то чужое счастье, думая каждый о своем. И этот ангелочек был единственным лучиком света, который проник в подвальную каморку, где обитали спившийся «студент», отец Сашки, изживающий свой туберкулёзный финал, избивающая его жена, грузная деревенская баба, и их блёклый, озлобленный на весь мир сын, горемыка Сашка. А ночью ангелочек, подвешенный у жаркой печки, «ожил», стал меняться: воск растаял, и к утру от вчерашнего счастья осталась лишь бесформенная тусклая бумажка. А они, отец и сын, так и спали, обнявшись, с блаженными улыбками на лицах.

Подумалось: если бы отец купил этого ангелочка для сына на сдачу от водки, тоже был бы неплохой ход для рассказа. Но при этих мыслях неожиданно оживилось одно детское воспоминание. Был у меня некогда приятель, о котором я ничего особенного не знал, кроме того, что отец у него «алкаш». Мы играли себе беззаботно в свои детские игры, но однажды, под Новый год, приятель прибежал ко мне с блаженным от счастья лицом: «Пойдём, посмотри, какую мне папка ёлку поставил!» Я не мог понять причин такой неуёмной радости: пышно украшенная ёлка (а точнее, сосна, более характерная для района Семипалатинска, где прошли первые 10 лет моей жизни) была неотъемлемым атрибутом новогоднего детства. Но энтузиазм приятеля взял свое, и я несколько неохотно поплёлся за ним. И не пожалел. Посмотреть действительно было на что. Я не видел подобного больше уже никогда ни в новогодние, ни в Рождественские времена за всю свою последующую жизнь. Посреди комнаты, под углом градусов в сорок, стояло общипанное буро-зелёное деревцо трудно определяемой породы хвойных, но по причине явного недостатка иголок более напоминающее наше привычное степное перекати-поле. Единственным украшением «ёлки» был гвоздь, которым «виновница торжества» была вбита непосредственно в деревянный пол. Траектория «ёлочки», более напоминающей советскую ракету системы «земля-воздух» на боевом посту, была задана углом её спила в лесу, довольно острым, как уже говорилось. Надвигающуюся на моё лицо улыбку смахнул восторженный взгляд приятеля: «Правда, здорово! Это мне папка на Новый год притащил!» Безусловно, это была самая лучшая ёлка всех времён и народов, потому что притащил её своему сыну папка — алкоголик первый (а может быть, и последний) раз за всю свою жизнь. И тут я догадался, отчего мой приятель круглый год ходит в этих нелепых кирзовых сапогах, отчего взгляд его неспокоен и мутен, отчего сам он блекл и худощав. Мне стало ясно, что было в этих беспокойных глазах: переживание и стыд за отца, бессонные ночи бузежа и ругани, и прочее, прочее. И всё это было царственно прощено и забыто за одну неказистую ёлочку.

Заметив нечто новое, отталкивающее в облике своего приятеля, я стал его стыдиться и сторониться. И наше приятельство так и не переросло в дружбу. Теперь-то я понимаю, что после увиденной мною криво приколоченной к полу ёлки образ моего приятеля навсегда остался пригвождённым к чему-то безобразному, уродливому, что мне совершенно не хотелось впускать в свое счастливое и беззаботное детство. Но с каким счастьем и рыцарским восторгом нёс мой безымянный детский приятель на своих хлипких детских плечиках это уродство! Он согласился бы, наверное, скорее умереть, чем посмеяться над папкой, а тем более, отречься от него!

Как всякий советский школьник, я, конечно же, относился с презрением ко всяким там пьяницам и тунеядцам, клеймил их и осуждал. Но вот эта история с новогодней ёлкой что-то повернула в моем сознании. Мне захотелось увидеть отца моего дворового приятеля. Не помню, осуществилась ли эта мечта, или нет, но теперь на всякого, про кого при мне говорили с осуждением, что он — пьяница (а таких было достаточно немного в нашем закрытом военном городке), я смотрел как на отца того паренька. Я вспоминал про жалкую новогоднюю ёлку. И мне становилось жаль этого человека. И я его уже не осуждал вместе со всеми. И не клеймил.

Перебирая в памяти полинявшие картинки из детства, разглядывая пристальней какие-то лица, я на многих из них вижу сохранившиеся до сих пор ярлыки жестокого страшного детского суда: «пьяница», «бабник», «вор» и т. д.... Я понимаю теперь, что совершенно не знаю этих людей, обстоятельств их жизни, допускаю, что жестокий ярлык не имеет ничего общего с тем или иным реальным человеком, но не могу ничего поделать! Мне не снять этих ярлыков: они намертво срослись с этими людьми в моем детстве, повешенные авторитетом слов родителей, взрослых, всяких там скамеечных бабулек. Так им и умереть, этим людям, в моей памяти с этими ярлыками. Но среди них я вижу сияющего блаженной улыбкой приятеля из детства, навечно пригвождённого памятью к той безобразной ёлке. Но ярлык «пьяница» уже не держится на человеке, которого я и в лицо-то не помню, о котором и не знал бы ничего, если бы не этот нелепый мальчишка из детства. Своей жертвенной детской любовью он оправдал отца. Впрочем, а разве она бывает другой, настоящая любовь?...