Рябина красная, рябина горькая

Эту статью по событиям, свидетелем которых довелось мне быть, я написал, когда работал в д. Иваньково Угличского района учителем словесности и был директором тамошней восьмилетней школы. Статья была опубликована в в Переславской газете «Коммунар» в номере от 30 марта 1988 г. И вот недавно эта пожелтевшая газета попала мне на глаза и, перечитав свое давнишнюю статью, я посчитал, что и сегодня она вполне актуальна, потому что, если что-то и изменилось в нашем обществе в сфере нравственных устоев за последние почти 30 лет, то вовсе не в лучшую сторону. Материал, конечно, я несколько переработал…

«И вспомнилась мне женщина одна…»
Ю. Жуков

Такие, как она, раньше отстукивали каблучками кадриль, легко пускались в пляс, звонкими, задорными голосами выводили кружевные узоры наших северных песен и, словно семечки на завалинке, лузгали словометкие частушки…

Ничто не проходило мимо них незамеченным, никто не оставался в тени, ровно как и ни одно дело не стояло от них в стороне: жизнь, казалось, работала их руками, смотрела их глазами и пела их голосами. И жили они, как песню пели, которую сами же и складывали…

— Я же колхозница с пятьдесят шестого года! Как же я теперь буду без работы?! Куды же мне деваться?! Я же не пташка залетна какая, я ж тутошняя, здесь у меня всё! Не откажитё! Возьмитё куды ни то при школе, уборщицей возьмитё! А я и даром работать согласная!

Я не без интереса смотрел на сухонькую, очень подвижную женщину небольшого росточка с богатой и энергичной жестикуляцией: она была, как дерево на ветру в ненастную погоду. И чем-то, совсем немножко, смахивала на Эдит Пиаф. Тот же «воробушек», только русский…

— А вам, наверное, не весть чего про меня и наговорили… вы возьмитё, а я уж делом докажу!

Мне никогда в жизни не приходилось еще видеть человека, который бы в слезах и чуть не на коленях просился бы на место уборщицы, лишь бы работать, пусть даже и бесплатно…

Возможно, я не пошел бы против общественного мнения и воли председателя, который исключил Горбунову Г.А. из числа колхозников, но вот было что-то в Галине Александровне от той живой, песенной, навсегда уходящей от нас России, которую мы наивно пытались удержать магнитофонными лентами в период нашей фольклорной практики в д. Варусово Гаврилов-Ямского района Ярославской области, когда подслеповатые старушки неохотно пускали нас, городских юношей и девушек, в свои уходящие в землю по самые окна дома, а, провожая нас на закате, долго стояли на пороге и долго смотрели нам вслед, проматывая до нас уже свои таинственные сказочные путеводные клубки незримой и неразрывной связи…

Работала Галина Александровна проворно и ладно. И все бы хорошо, если бы не эта слабость.

— Эх, Андрей Михайлович! Вы меня не ругайтё! Я же в разуме! Я всё понимаю! А что выпила капелиночку — так ведь горше моей жизни вина нету! Как Виктора схоронила — так будто кто землю мне из-под ног вышиб…

Напастей на голову Галины Александровны хватало — это верно. Молодой председатель Вячеслав Николаевич Репин строго следил за тем, чтобы его репрессивные санкции по отношению к Г.А. Горбуновой соблюдались неукоснительно. Так «рублем» был наказан сердобольный сосед, который на колхозной лошадке вспахал по весне огородишко бедной вдовы. И точно также обстояло дело с дровами, с электричеством и прочими, и без того скудными, «радостями» колхозной жизни. Но не только председательские меры были причиной горестей Галины Александровны. Думается, что корень этих всех невзгод был в ее нраве, независимом и кажущемся беззаботным. Она не ходила в черном платке, не сидела часами на завалинке у дома с соседками, лузгая вместе с семечками всех встречных и поперечных. В пестренькой косыночке, она гордо держала голову с улыбкой на лице, а острый ее язычок наговаривал сам на себя. Вроде бы и в народе, она на самом деле в своем сокровенном трауре оставалась глубоко одинокой. Пока жив был муж, пока не уехал в Москву сын Сережка, — все будто бы и сохранялось в житейских рамках, хотя и поговаривали люди, мол, вот баба за мужиком живет припеваючи — горя себе и забот не знает! А как осталась женщина одна — так будто бы и «выстрелила» она из этих рамок, как из пращи, стала бельмом на глазу у каждого, «притчей во языцех» у людей, стала похожа на открытое всем ветрам дерево у дороги…

Плакала тетя Галя и смеялась. Тяжело ей было жить среди постоянных пересуд, которым она, признаться, и сама иногда давала повод из-за все большей привязанности к «плакончику». Не просыхали ее «веселые» слезинки. И «плакончик» каждый день был с ней рядом. Ждала только вот своего сына Сережку из Москвы…

И какими только достоинствами не обладал он в ее рассказах! Я с пониманием относился к этим «материнским притчам», деля все примерно пополам, потому что какая же мать не умножит положительные качества своего чада хотя бы вдвое. Но когда Сережка приехал-таки и тетя Галя, натопив баньку, пригласила меня в гости познакомиться с сыном, я был приятно удивлен: Сергей оказался остроумным молодым человеком, достаточно начитанным, наблюдательным, разбирающимся и в жизни, и в моде, и в рок-музыке, а не только в популярной тогда среди деревенских парней «Сиси-Кетч». Но более всего Сергей любил технику! Узнав, что в моем «Минске» что-то с зажиганием, он сначала любовно помыл мотоцикл, а затем загнал его в просторную школьную мастерскую, аккуратно разобрал, раскладывая на тряпочки детали в рядочек, указывая мне на сопутствующие мелкие неисправности. Выставив зажигание, как положено, он собрал мотоцикл, смазал, опробовал (мой «Минаск» заработал, как часики) и, вздохнув, отдал мне, сказав с некоторой укоризной: «Поаккуратней… техника все ж…»

Мать не могла нарадоваться на сына. Чувствовалось, что она очень хотела сдружить нас с Сережкой.

Как-то при своем сыне Галина Александровна вдруг запела мне «похвалу»:

«Найдет, так она стихами целый день говорить может», — не то с гордостью, не то с досадой смущенно сказал Сергей.

Когда мне понадобилось нанять кого-нибудь распилить и расколоть дрова для школы, Сергей тут же вызвался, не торгуясь («Сколько дашь — столько и возьму»), и на следующий же день пришел с бензопилой. Картинно плюнув на руки, он легко и с улыбкой взялся за работу. Работал он, как могут работать только деревенские люди, бесперебойно. Только водички попить заходил. «Это что! — говорил он, переводя дух, — Видел бы ты, как я дома пилю! Мать тебе не чета! Она каждый чурачок с мерочкой принимает. Материнская закалка!» И опять трудно было понять, с гордостью или с досадой говорил он это…

Сергей благодарил меня за то, что я не оставил его мать, сетовал, что совсем ее в деревне «заклевали», обещал, что при нем никто уже мать не обидит, что «черные времена» для нее закончились. Верилось, что так оно и будет. Искренне хотелось, чтобы было так. И нравились они мне — мать и сын. И светилась счастьем Галина Александровна, приходя в школу, тараторя, намывая пол, о своем сыне, о его новых хозяйских подвигах…

Но не долго проходила тетя Галя радостной и веселой, все чаще стала приходить уже заметно «навеселе».

«Следующий раз штраф тебе выпишу, — сурово сказал мне пожарник, приехавший в школу с инспекцией, — и не за громоотвод, с ним все в порядке, а за техничку твою! Разит, как из винной бочки!»

— Только с вами, Андрей Михайлович, и говорю откровенно, только вам и рассказываю все свои ужасти. Ведь не дает мне житья паршивец! Хоть из дому беги! «Давай вина! Где у тебя вино?!» — и в харю кулаком тычет… не хотела я говорить… Его же за самое это пьянство из Москвы-то и выгнали, прописки лишили…

— А сама, Галина, трезвая что ли? Ведь тут школа, дети. Думаешь, я вечно терпеть буду? А если я промолчу — родители нажалуются…
Но из-за постоянных нервных расстройств у Галины Александровны временами ослабевал слух, а пьяная она и вовсе становилась глухой, только головой кивала, со всем соглашалась, мол, все правильно, все так, и что ж теперь поделаешь…

— На мать руку поднимаешь?! — спросил я у Сергея при первой же встрече. Он вздохнул.

— Жалуется? А в магазине и вовсе говорила, что я ей глаз подбил… Ну, подбит у нее глаз? Есть хоть один синяк? Она таблетки какие-то, гляжу, пить стала. Говорит, от давления. А как выпьет — крышу напрочь сносит: мерещится ей что-то, сама с собой по ночам разговаривает. Спать страшно…

Сергей попросил у меня мотоцикл съездить до сельсовета. Я не мог отказать, вспоминая, как он починил его, как трепетно протирал каждую детальку… Парень сел на мой «Минск» — и тут же упал вместе с ним, сломав ручку сцепления… Я понял, что он пьян «в хлам». Странно, а запаха я не чувствовал, когда разговаривал с ним…

Сергей навещал меня все реже, а когда приходил, всегда был полупьян, всегда заводил разговор о своей матери.

— Она последнее время сильно изменилась… Деревенские подсыпают ей какой-то порошок… Ее тут «сглазили». Я знаю одну бабку, так она…

— Полно нести околесицу! А ты чего глотаешь? Тебе что подсыпают? Тебя кто сглазил? Вон на ногах едва стоишь! — злюсь я.

— Не-е-е… ты не заешь… — тоже словно бы глохнет к моим словам Сергей, улыбаясь чему-то своему, — тут совсем история другая…

— Не было у меня никакой жизни, пока одна жила, — горюет тетя Галя в школе на лавочке у стеночки, — а приехал сыночек — и душу из меня вынул…

Сергей завалился ко мне среди ночи пьяный, грязный, заросший, с диким вылинявшим взглядом. С ним было несколько таких же деревенских парней. Не трудно было догадаться, что совсем недавно они, судя по цвету, запаху и состоянию, все вместе достаточно длительное время представляли из себя некую однородную массу, и только перед самым моим порогом стали разделяться на индивидуальности. Я оценил качественное изменение и в облике Сергея: и в помине уже не было ни смущения, ни прежней озабоченности, с которой он начинал обычные сетования на мать…

— Мотоцикл … мне. В Углич нужен съездить мотоцикл… — почти членораздельно изложил свои насущные потребности Сергей, глядя куда-то сквозь меня…

— А он уже уехал в Углич! Вам по дороге не повстречался? Должен бы уже вернуться! — уверенно сказал я. — Пойдите, посмотрите во дворе…

— Кто? Мотоцикл? В Углич? Сам? — засомневались пришельцы, пыхтя носами и вертя головами. Но, тем не менее, они доверчиво побрели во двор, а я закрыл за ними дверь на засов.

Где-то с полчаса я наблюдал из окна, как незваные гости искали по двору мотоцикл, кто-то неуверенно предложил пойти ему по дороге навстречу. Наконец, Сергей, как самый умный, догадался, что мой «Минск» стоит в сарае и принялся ковырять замок. Дом, в котором я жил в деревне, был северного типа, а потому все хозяйские пристройки находились под одной крышей. Я перешел в сарай, сел на заднее сиденье моего мотоцикла и слушал, как с другой стороны ворот копошится с замком, кряхтя и матерясь, Сергей. Мне было несколько не по себе, но я знал, что так просто им своего «конька» не отдам. К счастью, кто-то из деревенских ребят отговорил Сергея от этой затеи, и он внял голосу рассудка. Светлело, трезвелось, и в шальные головы ночных визитеров одна за другой, нагулявшись на просторах, стали возвращаться здравые мысли. Вспомнив, что где-то «заныканы» полбутылки браги, парни уныло побрели похмеляться. А я уже не мог уснуть. Я лежал и думал о судьбе этих двух людей, матери и сына, о заколдованном круге, который сужался до катастрофически для них размеров, поглощая их, как черная дыра, выворачивая наизнанку их души, превращая добро во зло. Уйдя от моего сарая, Сергей ушел тогда от греха. Но уйти от своего греха он уже не мог. Я чувствовал, понимал, что беда приближается. Домашние разборки сына с матерью стали выплескиваться наружу. Однажды, требуя у матери вина, Сергей выволок на улицу полный газовый баллон и стал жечь его горловину и кран паяльной лампой. Чудом баллон не рванул. Потом приезжал участковый. Сергея хотели забрать, но заступилась мать. Она вообще хлопотала о нем, когда не пила: устраивала на работу, на квартиру, выправляла ему потерянный в пьянке паспорт, навещала его по больницам, куда он попадал то с переломом черепа, то с воспалением легких, — и все опять же «по пьяному делу»…

Я все жалел их, все верил, что материнская любовь победит, что ее правда окажется сильней любой сторонней. Но кончилась эта история так, как она и должна была кончиться, потому что правда только одна, если ей следуешь. А если пытаешься подстроить ее под себя, то она из правды превращается в кривду, а жизнь делает «кривой и нелегкой».

Когда мать и сын обращались ко мне за подсказкой, за советом, сетуя друг на друга, у меня складывалось такое впечатление, что они ждут от меня чего-то такого, чтобы, как говорится, и волки были сыты, и овцы целы, чтобы и с вином не расставаться, и похмелья горького потом не было. Но бывает ли так? …

Сын избивал свою мать сначала дома. Бил так жестоко, как никогда еще не бил. Когда же мать выскочила на улицу, он погнался за ней, продолжая наносить удары. Наконец, мать упала посреди дороги. Сын завис над ней зловещей покачивающейся тенью, озираясь. А затем, вдруг вырвав из соседнего плетня кол, еще несколько раз ударил им свою мать по голове…

Все это случилось в соседней деревне, где они жили, мать с сыном. Рассказывали это мне люди, которые наблюдали за этим «живым спектаклем» из своих окон. Никто не выскочил из своего дома, не заступился за избиваемую сыном мать. Односельчане, привыкшие смотреть на Галину всю жизнь с укором, с отчуждением, восприняли эти события, как закономерный финал, а значит, «так тому и быть»… Чего, так сказать, ломать главную сюжетную линию…

— Если бы тогда кто-нибудь меня остановил, этого бы не было! — признавался потом Сергей, когда в последний раз зашел ко мне. — Мне рассказали, а я не помню ничего. Я не помню этого! Меня нужно было просто тогда «загасить», дать «в торец»…

— Не переживай, «загасят» еще обязательно, найдутся «добрые люди», — успокоил его я.

Сергей криво усмехнулся, оценив мой «черный» юмор, но тут же улыбка сбежала с его бледных губ, и он вернулся к своей реальности, которая была для него страшней тюрьмы, страшней самой смерти.

— Ночью не могу спать, — говорил он сломавшимся голосом, — все книжки в доме перечитал, все дрова переколол, все белье перестирал, ее белье тоже… не пью… от мысли воротит… не могу спать…

Сергей жил теперь в пустом доме, ждал, когда за ним приедут. Ждал этого, как спасения…

К счастью, Сергей не убил свою мать. Господь сохранил ей жизнь, хоть и осталась Галина Александровна до конца своих дней калекой.

— Как же мне теперь, Андрей Михайлович?! Что же мне делать? Куды деваться? Только вы меня и поддерживали за пальчик…

Но на грядущий учебный год я не взял Галину Александровну на работу, предложил написать заявление.

Ушла тетя Галя нетвердой походкой. Приезжал участковый, вылил во двор конфискованные у нее две фляги браги, приготовленные для перегона, составил акт, но ходит моя бывшая техничка пьяная, как и прежде, только теперь чаще. И это тем более тяжело видеть, что и без вина она носит на своем лице печать ущербности, оставленную сыном, печать вины.

…Уходит женщина, качаясь не то от ветра, не то от горькой своей судьбы, не то от горького вина, определившего всю ее судьбу, как и судьбу ее сына…

Узнав от местных парней, что у них имеется целая катушка с записями деревенского молодежного фольклора, я выпросил ее у них и прослушал…

За целый час я так и не услышал ни одной песни, ни одной частушки, которые можно было бы внести в мой фольклорный, еще студенческий, блокнотик. Молодые задорные голоса с упоением выплескивали словесные помои, грязь, с каким-то болезненным сладострастием изрыгали свою душевную блевотину. И это так было похоже на загаженные похабщиной будки автобусных остановок. И это было так далеко от задорных напевок Галины Александровны. И в этом противостоянии я увидел руку сына, поднятую на мать. И я понял: разное это веселье, но похмелье одно… Горькое, жестокое похмелье…

* Частушки из фольклорного блокнотика
** Частушки Галины Александровны Горбуновой