Лечебница души и её пациенты

Карга

— Что ты тут встала? — громким шепотом отчитывала меня старушка. — Разве можно стоять около подсвечника! И не трогай свечи! Уйди, уйди отсюда.

Я глупо улыбалась, кивала и уходила в сторонку от этой всегда ворчащей бабули. Но та снова и снова настигала меня. Словно лично я внушала ей неприязнь.

Что ж так бывает. Нельзя быть для всех милым. И не нужно.

Я просто стала избегать в храме её излюбленный уголок возле иконы святителя Николая. Чтобы поменьше с ней сталкиваться. Зачем провоцировать старушку?!

Но однажды я шла со службы, а за мною — она. Хватает меня за рукав.

— Вот, милая моя — тебе! — и протягивает мне горсть шоколадных конфет. — С праздником!

«Вот это да!» — подумала я. — «Может, я обозналась? Может, это другая старушка? А не моя знакомая карга?»

Прихожу в следующий раз в храм, специально иду в тот уголок, посмотреть. Она! Моя ворчащая бабушка. И мне опять улыбается. Как родной.

— Здравствуй! — говорит и снова достает из кармана фартука конфету.

И тогда мне стало стыдно. Очень стыдно. Не знаю почему. Впрочем, конечно, знаю. Карга-то ведь я оказалась.

После эта бабушка рассказала мне про себя. Что ей около девяноста лет. Что она похоронила мужа и дочь. Совсем одна осталась. Птиц вот только кормит по воскресениям. Они к ней уже совсем привыкли. Навстречу летят. А люди почему-то её избегают. Старость всегда хотят обойти стороной.

Так мы и подружились с этой бабушкой. Дай Бог ей здоровья, а мне — никого не судить!

На коврике

Она ходит почти на все службы. Стоит в сторонке в своём воздушном голубом платочке. И уходит из храма после «Отче Наш». У неё улыбчивое лицо и большие светлые глаза. Она похожа на ребёнка, впрочем, уже сама — мать. У неё две дочери. Как-то раз она подошла ко мне возле храма и спросила, не остались ли у меня вещи для малышей. Ей бы пригодились. У меня такие вещи, конечно, остались. И с тех пор мы с ней начали общаться.

А потом я её вспомнила. Я вспомнила, как она, ещё совсем девчоночкой ходила в храм с бабушкой. Что у неё была длинная-предлинная коса и сарафан в клеточку. И что, должно быть, я старше её лет на десять — двенадцать.

«Бабушка моя умерла.» — рассказала со временем она. — «А потом... потом у меня дочка родилась, первая. И мама меня выгнала из дома. А дочку мою забрала сестра старшая. Мне тогда совсем мало лет было. Девочка моя так „тетей“ меня и называет. Некоторое время я жила у своего „мужа“, но он так относился ко мне... Я спала у него в коридоре на коврике... — она говорит всё это очень просто, без боли или обиды, просто говорит и улыбается при этом. — Затем родилась вторая дочка, она в круглосуточном садике сейчас (в доме ребенка, понимаю я). — А от мужа я ушла. Он заставлял меня деньги просить. Я вставала вон там — показывает она — на проходной, и просила. Там меня Татьяна Васильевна, староста наша, и увидала. И вытащила оттуда. А потом я подружилась с Иваном Федоровичем, он на колясочке, седой такой, видела? Ну, он сначала просил меня то носочки заштопать, то еще чего. А затем я к нему и переехала. Он в гараже живет сам, потому что ему не подняться на коляске по лестнице. А мне ключи от своей квартиры дает. Вот и живем мы. Я ему помогаю. Он мне. А тот — муж мой первый — он меня только на коврике оставлял, никогда ключи мне не давал. Дочка моя старшая уже в школу ходит, в третий класс. А вторая — маленькая. Я к ней приезжаю раз в неделю, вещи привожу. Говорят, хорошая девочка, развивается быстро. Я бы её взяла, да пока не куда брать-то... А так — я еще детей хочу потом.»

Вот её история. Она нигде не работает. Возможно, у неё есть какая-то инвалидность, мне отчего-то так кажется. Я знаю, что многие наши прихожане тихонечко так кладут ей в ладошку — кто сколько может. И всегда очень осторожно, ласково. Не как милостыню, а вроде как — конфетку дают малышам. Она всех знает по именам, и со всеми дружна.

Только на исповедь не приходит. И на Причастие — тоже.

Не может. Пока.

Иконописец

Однажды батюшка познакомил меня с настоящим иконописцем.

— Вот, говорит, человек — иконы пишет. В иконописной школе учился. Поговори с ним.

Я ведь хотела тоже учиться поступать.

Мы поговорили с ним, и он представил меня своей жене — маленькой такой, в половину меня ростом. Хорошая, отзывчивая. Только глаза грустные.

Я её часто в храме встречала. И любила с ней разговаривать. У них уже двое деток было, почти погодки.

И всё бы хорошо, только он всё реже в храме появлялся, а её глаза становились всё грустнее.

И однажды он ей сказал:

«Знаешь, творчество мне важнее, чем семья. А ты с детьми меня только отвлекаете!» И ушел из дома.

А она осталась. Маленькая и очень хрупкая с двумя совсем маленькими детишками.

Угодно ли Богу такое творчество? Я не знаю. Лучше не думать, наверное, об этом. Только не думать не получается. Увы.

С цветами

Я всегда любовалась ею. Так она была прекрасна. На каждой службе в белой праздничной блузке и с букетом цветов. Кажется, чаще всего она приносила в храм розы. Ставила их у икон. Она всегда выглядела радостной и очень легкой. Женственной.

Я так привыкла видеть её в храме, что когда после лета, она долго не появлялась, я спросила о ней у бабушки-церковницы.

— Как ты разве не знаешь? — удивилась она.

— Чего не знаю?

— Мариночка наша умерла. В июле. У неё был рак груди. Уже давно. Странно, что ты об этом не слышала. Мы все молились за неё. Но болезнь взяла вверх.

Нет, я ничего не знала. Даже подумать не могла, что та самая «тяжкоболящая Марина», о здравии которой мы молились на каждом молебне, была эта счастливая женщина с розами в руках.

— Да-да. Розами её и украшали. Весь гроб был в розах. Многие пришли её проводить. А она лежала, такая тихая, спокойная и улыбалась. Да. Да.

Вечная Память!

Мальчишка

Его мама очень испугалась, когда он пришел в храм. Врачи почти поставили ему диагноз «шизофрения», и она боялась, что в храме ему станет только хуже, и диагноз подтвердится. Я помню, она несколько раз врывалась во время службы в храм и устраивала там скандал. Она кричала, что её сын — ещё совсем мальчишка и ему здесь не место. К ней подходил батюшка и отводил её в сторонку. Долго говорил с ней о чем-то. А её сын стоял, всклоченный, красный, и никуда не сходил с места до самого отпуста.

Чаще всего он бывал на вечерних службах. Он приходил после учебы и сразу становился в очередь на исповедь. Отчего-то он напоминал мне маленького волчонка — дикого и ранимого.

Мы были с ним примерно одного возраста. Возможно, я немного старше. И вероятно оттого скоро привыкли друг ко другу. И в той самой очереди на исповедь кивали — здоровались при встрече.

Его мама успокоилась. И хотя сама не приходила больше в храм, своему сыну не препятствовала.

Прошло около десяти лет. Совсем недавно я встретила его в одном московском монастыре. Он стал послушником. Такой же тихий, немного всклоченный, но в глазах больше нет ни дикости, ни боли. Мы узнали друг друга, и он радостно мне кивнул.