Дармоеды

— Да не верю я ни в чёрта, ни в Бога! — лицо её скривилось, как от выпитого уксуса.

— Почему?

— Ещё мой дед говорил: «Дармоеды они, попы эти, кровь народную сосут и деньги тянут». На что они живут, а? На наши денежки. Не работают, детей не растят — трутни, одним словом. Народ дурят, а сами ни во что не верят. Нет твоего Бога, Варюха, нет Его, не обольщайся, нет Его.

— Есть Он, Татьян, есть. Слышит Он нас сейчас и улыбается.

— Это что же я такого смешного сказала? — из глаз подруги так и брызнула жгучая обида.

— А ты что, себя богоборцем ощущаешь? Дитя ты Его, заблудшее и к Отцу ещё не пришедшее, — Варя внезапно ощутила, что говорит сейчас ТО, ЧТО НУЖНО. — Знаешь, поехали со мной в Оптину. Если ты останешься при своём мнении, я от тебя отстану и о Боге больше не заговорю...

Татьянка уныло стояла на остановке автобуса. Ветерок напрасно старался разбудить девушку: всегда бодрый и никогда не устающий, он силился понять, как можно грустить в такой чудесный день. Так и не разобравшись, отлетал и — ветреник! — принимался тормошить остальных паломников. Татьянино неудовольствие можно было понять: мест не было. Но вместо того, чтобы нежиться на просторах любимой кровати и досматривать самый сладкий утренний сон, она стоит здесь, между прочим, около помойки. И в душе у неё всё та же помойка, только присыпанная злостью на свою сговорчивость и трёхпудовое чувство долга.

А Варюха, сумасшедшая, даже бровью не повела, когда ей русским языком сказали: «Нет мест, давно уже нет». У неё ответ один: «Батюшка благословил, ангела в дорогу пожелал — будут места, не волнуйся».

Перед мысленным Татьянкиным взором потекли бесчисленные вереницы чёрных платочков, чопорных поджатых губок, старушечьих кошёлок. Вот сейчас они будут втискиваться в чрево автобуса, проталкиваться, усаживаться и с осуждением поглядывать на тех, кто не из их узкого и ограниченного мирка, серого и скучного. А вон тот, второй, — даже и не автобус, а старый хлам какой-то. Кому-то в нём трястись счастье привалит…

Толпу паломников Таня заметила сразу: ага, много их, мест точно не будет. Идите, бабули дорогие, идите, а я пойду...

Татьяна внезапно онемела и даже в мыслях свою фразу не закончила. Автобусы начали стремительно заполняться молодёжью, а старушка в нём была только одна, но такая — слов не найти, кроме разве таких: «Хочу быть точно такой же в старости». Перед изумлённой девушкой стояла лёгкая, воздушная и какая-то внутренне молодая интеллигентная женщина с мудрыми спокойными глазами, похожими на фиалки.

Здесь было много студентов, видимо, какой-то институт закупил большую часть туров для своих. Таня снова ободрилась: перспектива оказаться дома снова возродилась и затрепетала, расправляя ослабшие было крылышки. Но не суждено ей было, бедолаге, подняться на эти крылья и унести с собой Татьяну, мысленно обнимавшую свою любимую подушку из экологически чистой гречки. Кто-то своей мощной рукой обрезал эти крылышки, и мечта уползла, шипя, как случайно сбитый Таниным свёкром коршун.

— У нас есть два свободных места, — проворковала молодая красавица и кивнула им хорошенькой головкой с множеством модных косичек.

— Только не надо мне говорить, — думала Татьяна, — что эти студенты смогут по пять часов службы выстаивать. Сейчас начнутся хи-хи да ха-ха. А эта, наверняка, всем в группе головы вскружила и легко может выбирать, с кем ей в модный ресторан пойти. Мысли, верно, только о мальчиках.

Несмотря на то, что в автобусе их сразу взяли в оборот — начали читать молитвы какие-то и какое-то «Правило...» — пообщаться всё же удалось. Старенький драндулет, как мысленно окрестила его Татьянка, конечно же, сломался и, чтобы подобраться к задним сидениям, часть пассажиров попросили выйти из автобуса.

И вот тут Татьяну подстерегало первое потрясение. Хорошенькая Катя оказалась матерью трёх детей (интересно, когда успела?!), да ещё и опекала отказников в детских больницах. То, с каким восторгом она говорила о вере, поразило Таню буквально до глубины души. Варя — ладно, это привычно и не удивительно, а эта-то красотка, скажите, как стала верующей?! Или всегда была?

Автобус починили на удивление быстро. Проходя мимо экскурсовода, Таня машинально отметила, что Зоя Кирилловна что-то читает по книжечке. «Акафист батюшке Николаю, — даже не взглянув на руководителя их группы, объяснила Варенька, - покровителю путешествующих». «Вы здесь все, видно, из одного инкубатора, все одинаковые, » — мелькнула злая мысль и пропала. Все они были разные. Но мысль всё же отчаянно пыталась найти хоть малейшую зацепку, весточку из её, Таниного, мира: не слишком правильного, но, по крайней мере, привычного. Наконец девушка заметила высокого юношу с модной бородкой, снимавшего всех на камеру. Подумалось, что этот человек здесь точно с целями чисто туристическими. Таня не знала, что юноша только что тоже молился про себя святителю Николаю и Ангелу Хранителю…

Вначале поездка радовала Татьяну примерно так же, как раба на галере восхищает мореплавание. Она обещала Варваре поехать сюда — и поехала. Но внезапно всё изменилось. Словно драгоценная жемчужина покоится обитель в короне родного русского пейзажа. Веет от неё чистотой и даже не древностью, а чем-то, не подчиняющимся времени и тлению. Красота эта не могла не коснуться чуткого сердца девушки. Особую благодать ощущали все, но паломники были ко всему готовы и уже спешили надышаться святостью, а Танюша, поражённая до глубины души, удивилась и только воскликнула: «Красота-то какая, девочки!» И в этот миг почему-то исчезли её недовольство и сомнения, как исчезают последние клочья тумана перед напором наступающего утра и солнечного сияния.

— Вряд ли ТАКОЕ построили дармоеды и бездельники, — шепнула подруге Варенька, — построили, чтобы самим жить в тесных хибарках и кельях в полном нестяжании.

— Сектанты тоже на других работают, а сами в съёмных квартирах живут по нескольку человек, — по привычке не сдавалась Татьяна, а сама шею в проход вытягивала, чтобы насладиться видом полностью. А Варвара смотрела на подругу, и глаза её смеялись, и тут Татьянка, конечно же, не выдержала:

— Ну ладно, твоя взяла. Многодетную и заботливую с чужими и своими детьми Катю или вон тех двоих с медицинского факультета, на привале обсуждавших, как пациентам помочь, сектантами не назовёшь.

— Вот для них, для тебя, для меня — для нас эти «дармоеды» красоту такую и построили и...

— Скажешь, для Бога, что ли? — усмехнулась Таня.

— Скажу. В первую очередь, — твёрдо ответила Варвара, всем своим видом показывая, что прения закончены.

Пока стояли около монастырской гостиницы, многие познакомились. Позже, вспоминая эту поездку, подруги так и не поняли, когда возникло необыкновенно восхитительное чувство: казалось, что половину их группы они знают пару лет, а остальных — полжизни, как минимум. Книги жизни открывались перед собеседниками с лёгкостью, объяснявшейся не пустословием, а то ли родством душ, то ли особым местом, близким к Господу. Маняша рассказывала, как её ближайшая подруга ездила к святому Серафиму Саровскому в Дивеево. Врачи подписали приговор заветной мечте о детях, и она подала апелляцию в Высшие Инстанции. В жесточайший мороз отправилась погружаться в купель и вручила себя Господу. Родила мальчика, да ещё в день памяти святого. Недавно Маша рассказала эту историю своему знакомому, к вере равнодушному, а он ей в ответ — свою. У человека этого два сына — один верующий. Невестка дружила с соседями, много лет мечтавшими о детях, и посоветовала съездить в Дивеево. Те крестились, приложились с верой к мощам, погрузились в купель — и детки посыпались как из рога изобилия: то ли трое, то ли четверо. А супруги, обретя веру и долгожданную семью, решили рожать, сколько Бог пошлёт.

А потом было паломничество в скит, к келейке святого Амвросия Оптинского. Неприступная для всего злого крепость, стоит скит недалеко от обители, но не видны отсюда ни село, ни стены монастырские. Как ни вырубали леса в советское время, а остались они хоть и не глухими уже, но потаёнными. Вроде и недалеко от монастыря отошёл, а обернулся — в лесу стоишь, нет ничего позади: ни деревни, ни дороги, ни стен Оптины. Услышала Татьянка, как строга жизнь монашеская: пост, молитва и нестяжание. Полились дивные рассказы об Оптине — экскурсовода Бог послал необыкновенного — и Татьяна, с её живым воображением, легко увидела толпы людей, ожидавших ежедневно батюшку Амвросия. Здесь, на этом самом месте, ждали они, сможет ли выйти тяжелобольной подвижник — самые старые из деревьев могли бы многое порассказать об этом, они уж людского горя видели больше, чем собратья из леса и города. Кого исцелит, кого благословит, кого утешит: «Терпел Моисей, терпел Елисей, терпел Илия, потерплю и я». И — удивительное дело — страдая сам, давал батюшка сил людям всё претерпеть и всё вынести. Прозорливостью и чудотворениями стяжали старцы Оптинские месту этому благодать особую. «Неужели так было?» - спрашивает Татьяна, а Варе кажется, что сейчас вот выйдет батюшка, и время легко повернётся вспять. И все они входят в келью преподобного…

А после кельи — рассказ о новомучениках. Канонизирован отец Рафаил (Шеин) — многие, услышав это, радуются, лёгким шелестом пролетел радостный вздох по рядам паломников. Прославлены и другие подвижники, а над крестами убиенных монахов Оптинских часовня строится.

Про отца Василия и иноков Трофима и Ферапонта знала даже Татьяна: в отличие от Вари, телевизор она смотрела и радио ежедневно слушала. И, несмотря на прохладное отношение к вере, подивилась изуверству этого события. Но, когда в 1993 году сатанист на Пасху убил трёх монахов, произошло чудо: христиане не испугались и не впали в уныние. В очередь вставали, чтобы колокольным звоном славить Господа на том месте, где только недавно погибли иноки, о чудесах рассказывали, множество людей пришли к вере: крестились или начали жить с Богом и Церковью. Всплыли тут события, непонятные человеку без принятия Божьего промысла. Открылись и тайные подвиги убиенных, и то, что почти знали они о мученичестве, им уготованном, многое чувствовали. И сейчас, видя эту строящуюся часовенку, кресты со множеством записочек, просьб от мирян о помощи и исцелении, ощущая особую благодать всей Оптины, подумала Татьяна: «Если всё это правда, то святость этого места всегда с людьми была: от первых старцев до новомучеников.» А у мощей святых Оптинских словно забыла Танюша о цели своего приезда: ей уже не хотелось доказывать, что нет Бога, присутствие Которого она начинала чувствовать. Лишь иногда, как вспышки, мелькали прошлые мысли, но лишь для того, чтобы поняла девушка неправоту собственного мнения. Словно плененный враг, связанный и поверженный, который не страшен уже, сколько бы ни грозил и ни скалился. Так и злые копошащиеся мысли исчезли и не отвлекали её от главного. Хотя, конечно, затаились и ждали своего часа с упорством, о котором человек может только догадываться.

И вот паломники в очереди у трапезной. Слышит Татьяна разговор двух женщин среднего возраста…

— Что ты, милая, есть бабки-колдуньи, а есть добрые бабушки, сглазы снимают, порчу всякую. Есть у нас такая — Гая Иудовна — прелесть, а не бабулечка! У них этот дар из поколения в поколение передаётся, от Бога, говорит мне наказ людям помогать. Я как к ней, бабе Гае, пришла, она сразу: свекровь тебе милая «сделала», да ещё дочке перепало. Я так и ахнула: всегда знала, что свекровь у меня не сахар, но чтоб такое. Баба Гая нас полечила, молитвы пошептала (ты головой не качай, я хоть их наизусть и не знаю, но дома по молитвослову проверила — есть там такая молитва) — и всё у нас прошло. А к свекрови я ни ногой! И, представь, ни копеечки у нас не взяла. Ясно, что от Бога она, весь дом в свечках и иконах у Иудовны.

Но собеседница почему-то не разделяла восторга рассказчицы. «Почему? — недоумевала Татьяна. — Раз помогает — значит, надо использовать. Не столь важно, откуда такие у бабушки способности».

— Раньше за хождение к таким «добрым» бабушкам на семь лет от причастия отлучали, а самих их ждала ещё большая епитимия. И в народе их называли, между прочим, честно: колдуньями, — говорила вторая женщина. — А белой и чёрной магии не бывает — сами колдуны, бывает, проговариваются. Для нас эта маскировочка: ласковое слово «бабушка», свечки и иконочки. А молитву ты не проверила, даже и не надейся. Раз ты сама её никогда не слышала, то ввести маленькое «не» — и вот уже не молитва, а святотатство получится. Или убрать другое важное «не» — и страшно сказать, что получится. И неважно: берут они с тебя деньги или нет, но служат всегда не Господу Всемогущему, а сама догадайся кому. И со свекровью тебя поссорила. Это тоже страшно. Она же у тебя совсем старенькая... Как это — ни ногой к ней! На близких налгать — самое лёгкое: мы с ними чаще видимся — чаще ссоримся...

Но вот их группу позвали в трапезную. После положенных молитв сели все на длинные лавки, многим напомнившие деревенский быт их прабабушек и бабушек. И еда здесь необыкновенно вкусная — как у бабушки, со своего огородика, даже ещё лучше. А почему — объяснила Варя: «Здесь всё с молитвой и по благословению». Сама Татьяна, конечно же, подумала о сохранённых или восстановленных традициях, но, взглянув на смеющиеся глаза подруги, прикусила язык: не сочетаются слова «дармоеды» и «вековые традиции». Впрочем, смешинки в глазах Варвары были не насмешливыми, а добрыми: крушение вредных стереотипов в душе замечательного человека и близкой подруги — зрелище отрадное.

С удивлением вспоминала Татьяна Варины рассказы:

— Сами монахи едят лишь дважды, пост у них ещё строже, а мясо вообще не положено — а слабыми и хилыми не выглядят. А для паломников пирожки и чай — кто проголодается. Но дополнительную еду покупать придётся, хоть она и очень дешёвая, ведь бесплатно только в трапезной. На Афоне в постные дни трапеза — раз в день, а подвижники могут на хлебе и воде жить и не чахнуть, как вечно худеющие манекенщицы, до истощения себя доводящие. Кроме служб, у монахов своё келейное правило, да ещё и послушания — какая же нужна силища! А глаза у всех ясные, лица умные и удивительно красивые.

— Почему же в некоторых сектах морят людей голодом и отупляют недосыпом, делая зомби безвольными, а здесь ограничения на пользу идут, получается?

— Во-первых, всё восполняет милость Божия, без неё точно зачахнешь с голода. Во-вторых, монахи всё делают по благословению — это значит, что мудрые наставники готовят организм постепенно и бережно. В третьих, монахи — воины Христовы, им не привыкать к подвигам, а мирянам самовольно усердствовать не следует. Дерево по плодам узнаётся — сама суди. Нет здесь безвольных рабов-зомби, шатающихся с журнальчиками по улицам, как сектанты наши «любимые». Кстати, чтобы в монастырь попасть десять лет будешь ходить послушником, и не втягивать тебя будут, а испытывать: подходит ли тебе жизнь монастырская и подходишь ли ты обители. А у сект цели и средства прямо противоположные.

Но всё это обсуждалось, конечно, не в трапезной: за едой в монастыре не положено разговаривать. Варя прошептала только: «Ангела за трапезой».

Помолившись после еды, пошли в гостиницу. Татьяна покупала домашним пирожки: с капустой (кислой и свежей), картошкой, чечевицей — а сладкие давно кончились. И тут оказалось, что все продукты: от пшеницы до пирожной начинки в монастыре выращены.

— Значит, не только « экологически чистые », как говорить принято, а прямо-таки экологически безупречные»: с молитвой выращенные, собранные и обработанные, — подытожила Варвара. Темы дармоедов она дипломатично не касалась, не намекала даже. Просто была счастлива, что может поделиться с подругой радостью. И сразу же подумала, что даст Татьянке почитать о Валааме книгу своего любимого Шмелёва и что-нибудь о современных обителях.

А потом началась Всенощная. Как её Татьяна выстояла — она и сама не знала. Спину ломило, словно на плечи мешок с камнями навалили и с каждой минутой подбавляли тяжести. Ноги ощутимо отекали и казались чужими и непослушными. Пол предательски норовил уйти из-под ног. Веки наливались свинцовой тяжестью, навевая воспоминания о Вие, в храме совсем неподходящие. А давешняя мыслишка, пользуясь образовавшейся брешью в Таниной обороне, начала очухиваться. Вздрагивая и пугливо озираясь по сторонам, пугаясь враждебной ей атмосферы храма, начала нашёптывать: «Ну и что, а если даже и есть Бог, можно верить в душе, потихонечку, зачем же здесь столько столбом выстаивать? Вон, народа сколько, душно, тесно, больные есть и всякие.» …И вот тут-то измученная Татьяна увидела молодую монахиню. Как она клала Господу поклоны — залюбуешься: тонкий стан легко сгибался, словно ни тело, ни душа не знали усталости. Таня попробовала класть поклоны с прямыми ногами — и сдалась сразу же. Какие там сто или пятьсот: с непривычки боль в гудящих ногах показалась чудовищной. А вот кого-то, видимо, земные законы не касаются. И тут монахиня обернулась. Она была старая.

Нет, слово это не подходило сияющему прекрасному лицу, изнутри светящемуся. И свет этот мгновенно изгнал ту мыслишку, что ковыляла на паучьих ногах и стыдливо прятала перепончатые крылья, маскируясь под обычные и вполне нормальные мысли современного человека. Мыслишка зашипела, но этого мерзкого звука Таня уже не слышала. Ей стало стыдно — и девушка взбодрилась, сказав себе: «Так, быстренько вспомнила старослав и древнерусский язык. Тебя чему в институте учили-то!» И начала вслушиваться. Варя ей бы обязательно сказала, что рядом оказался Ангел, защищая от новых вылазок коварной мыслишки, объявленной вне закона самой Татьяной.

Хотя сторонний наблюдатель увидел бы не столь драматические события: молодая девушка устала, потом взбодрилась. А в лице монахини ничего светлого не было. Её лицо было смуглым, а волосы не сияющими и светящимися, а чёрными с сединой. Монахиня Георгия была действительно старенькой.

«Бог показал тебе матушку в трёх измерениях, в истинном свете», — объяснила потом Варенька. Но и сейчас Татьяну настолько поразило увиденное, что она молниеносно стряхнула с себя сонное оцепенение и взглянула на мир другими глазами. Дивный Оптинский хор ворвался в её душу стремительно, как врывается в полумрак комнаты солнышко, давно осиявшее уже всю землю. Варя-то сразу влилась в общую симфонию и всем сердцем стремилась подольше помолиться на монастырской службе, а она, Татьяна, впервые осознала, как величественна и прекрасна служба в обители: плавно и вдумчиво, всю душу вкладывая, славили монахи Господа. Позже Тане рассказали о знаменном пении, но уже сейчас девушке показалось, что вуаль времён чьей-то властной рукой была сдёрнута и она, Татьяна, очутилась в древности. Нет здесь спешки и других «современных» недугов, казавшихся ей неизлечимыми. Плавно течёт и льётся молитва, но миг — и вот она уже воспаряет к Небесам. Словно выстраивается незримая лестница, соединяющая их всех с Господом.

Храм постепенно наполнялся: как при приливе, прибывали всё новые и новые паломники, заполняли собою всё пространство, сливались с общим молитвенным настроением. Вот уже и не видно той дивной монахини, вот и тесно стало, словно на Пасху или Крещение. Вот тут снова и душно и тяжело Татьяне стало, и голова кружится, а пение больше не трогает усталое сердце. Но заскучать девушка не успела. Ей просто не дали такой возможности. Рядом оказалась та женщина, что бурно ратовала за некую добрую бабушку. Кажется, баба Гая, про себя машинально отметила Таня — и снова на своей усталости сосредоточилась.

То, что произошло потом, ни в какие материалистические рамки не вписывалось. Стоявшая рядом с Таней молодая девушка, дочь всё той же тётечки, вдруг забилась, закатилась, стала заваливаться к матери, словно теряя над собой контроль, и задыхаться. Мать в панике прижимала её к себе, а на окружающих пахнуло каким-то ужасом. Сначала Татьянка решила, что незнакомке плохо стало: беременная или с эпилептическими припадками, бедная, — и Таня бросилась на поиски воды. А какая вода в храме может быть — только святая, конечно же. С огромным трудом продралась Танюша к выходу — и вот уже она пробирается обратно со своим обретённым сокровищем…Больная уже извивалась и хрипела на полу, но почему-то монах сказал, что вода уже не требуется. Однако Танечка всё же стояла, сжимая в руке заветный стакан, и надеялась, что всё же помощь её будет принята. Но тут картинка как-то очень быстро поменялась.

Варе неоднократно приходилось видеть героических бабушек, которые падали в обморок, уезжали на «скорой», а потом всё же приходили и достаивали Литургию. Бабушек этих всегда можно причащать на дому, но душа рвётся в храм — и стареть или сдаваться не собирается. Видела Варвара и эпилептиков: очнувшись, они о приступе не помнили и, будучи чаще всего людьми вполне мирными, такими же и оставались после припадка эпилепсии. Но этот припадок был явно другого свойства, видимо, ни с каким заболеванием он не был связан. Очнувшись, незнакомка попыталась выйти, но её подвели к окну, а Таня, наивная, всё же передала для больной воду — чтобы очухалась. Но девушка та очухалась быстренько, но повела себя агрессивно и напористо: она с остервенением отпихивала руку со святой водой и нервозно и резко от неё отказывалась, словно в стакане яд, а не водичка освящённая. Она вела себя так, как ведёт раненный зверь, окружённый ловчими. Ощущение чёрного древнего ужаса, абсолютно враждебного и иррационального, парализовало Варю, и она малодушно отодвинулась, потом всё же взяла себя в руки и пошла ободрить совершенно ничего не понимавшую Танечку. А у той картина мира поплыла так основательно, что пора было всё в жизни пересматривать. Но сейчас Варвара только шепнула ей: «Молись Господу!» — и вот тут плотину прорвало, и, в поисках защиты и спасения, бросилась Татьянка к Отцу своему Небесному. Вера пришла даже не от все чувства подавляющего ужаса, а от понимания, что у неё есть Защита и спасение. Слова молитв сразу стали необходимыми, родными и понятными. Жалость к несчастной непостижимым образом перемешивалась с радостью и благодарностью: « Ты есть, Ты есть, Господи! И Ты защищаешь нас». Она на минутку представила, что бы было с человеком без силы Божией, удерживающей и оберегающей, не дающей вылиться тысячелетним неугасимым злобе и ярости, к человеку ненависти. А потом было елеопомазание и необыкновенно вкусный литийный хлебушек всё — благодатное, так резко контрастировавшее с тем тёмным ужасом, о котором она уже старалась и не думать. А Варя, когда уставала, поднимала глаза к ликам Господа, Богородицы и святых, ласково смотревших на неё со стен храма. И усталость исчезала сразу же. Только вспомнишь святого или блаженного — а он, вот, смотрит на тебя и поддерживает, духовно подбадривает.

А потом была исповедь: сначала общая, потом частная. Вслушиваясь в слова общей исповеди, Таня поняла две три вещи: первое — она грешна практически во всём, второе — рассказать об этом она не сможет, а третье — что и не исповедоваться она тоже не может. И, хотя в голове царил сплошной сумбур, Татьяна придавила своим маленьким каблучком все сомнения и страхи — и всё же встала в длинную очередь исповедников. И, хотя исповеди, как и дети, редко бывают похожими, этот раз оставил неизгладимый след в душе девушки. Она почувствовала, что Христос действительно стоит посреди их и именно Он принимает её покаяние. Слёзы лились потоками, очищающими совесть, смывающими всю скверну, к которой человек привыкает и которую не замечает уже. После слёз этих — удивительное дело! — чувствуешь себя не разбитой и истерзанной, как после обычных человеческих рыданий и волнений всяческих, а освежённой, обновлённой и очищенной. Правду говорят: исповедь — как второе Крещение. Ни стыда, ни сомнений, ни малодушия — всё смыли потоки, возрождающие душу и освобождающие и от греховной коросты. Так, верно чувствует себя роженица, которой показали желанного малыша — и исчезла мысль о недавних мучениях. Разве можно было не родить, не обрести его, такого любимого? Так и Татьяна с ужасом вспоминала, что чуть было не струсила перед исповедью. Чуть было не лишилась главного — прощения своих грехов Господом.

Когда Татьяна, радостная и окрылённая, выходила из церкви и увидела, что храм всё ещё полон, то сразу вспомнила: исповедь здесь, в Оптиной, идёт до последнего прихожанина. Поражённая, она не могла понять, какими силами, духовными и физическими, должны обладать монахи, чтобы у всей этой массы народа принимать исповедь, пропускать через себя всё: и горе, и грязь душ человеческих — утешать, вразумлять, помогать, приводить ко Господу. Сколько стоит консультация психолога, Татьяна знала, конечно же. Это Варваре повезло («Бог послал», — тут же поправила себя девушка, и на душе сразу потеплело): нашла потрясающего православного психолога для своей дочери, а остальным — либо эффекта никакого нет, либо цены такие, что сами «оздоравливают». А тут бесплатно помогают людям — а среди них велик процент незнакомых, попадаются люди и больные, и случайные для православия — и ничего взамен не требуют: ни благодарности, ни денег, конечно же. Одну подругу выслушаешь, бывает, семь потов сойдёт, а здесь же исповедников — целая очередь. А потом — вспомнила она Варины пояснения — ещё и келейное правило, продолжительное, монашеское.

В гостинице Татьяна, помолившись под чутким Вариным руководством, на кровать буквально рухнула (Правило к причастию для них ещё в автобусе вычитывали), не замечая спартанских условий, а всему радуясь. И дивными нотками в общей благодатной симфонии звучали большие и маленькие поступки человеческие. Жили они эти два дня одной семьёй — ощущения потрясающие. Угощали друг друга, делились всем тут же и с радостью. Просто райские от Оптиной пустыни впечатления.

Ну а утром — новые радости: Литургия, причастие — с Господом соединение, молебен у мощей преподобного Амвросия Оптинского. Горячая радость, разлившаяся по телу во время причащения, не оставляла Татьяну ещё долго. Этот дар, неземное сокровище, так хотелось не потерять, сохранить подольше и никогда не расставаться с ним. На молебне, когда пели акафист преподобному, казалось Тане, что сама душа её поёт хвалу Господу, Богородице и святому Амвросию. А приложиться к открытым мощам — Варя с Татьяной и не надеялись, а вот и получилось порадоваться.

Когда уезжали из обители, Таня поняла, что изменилась, резко, необратимо, и в лучшую сторону. О своём давнем отношении к монахам она даже и не вспомнила, словно не было его, этого заблуждения.

Единственная мысль, которая навевала грусть, была окрашена совсем в иные тона: монахи, умные и трудолюбивые, чуткие и возвышенные, никогда не станут отцами, не передадут все свои замечательные качества. Мир теряет не только мужчину, но и его неродившихся деток. А за окном мелькали деревеньки, с заброшенными домами и полупьяненькими мужичками. Конечно, есть множество других мужчин, сильных и талантливых, но как здесь не хватает умелых рук и мудрости монашества…

На остановке разговорилась с молодой женщиной, приехавшей в Оптину уже не в первый раз.

— У нас с мужем тогда ещё детей не было, — рассказывала Саша, — я тебе даже не буду описывать все те сложности и беды, что пришлось вынести. В общем, медицина реальных причин не нашла, а значит, на подобные мытарства мы и дальше обречены были. О воцерковлении тогда и не думали, а вот в Оптину съездили. Муж мой тогда подошёл к старцу и, недолго думая, попросил: «Батюшка, помогите моей жене родить ребёночка». Старец посмотрел на меня пристально — глаза у него необыкновенные: мудрые и чистые — и сказал: «Бог благословит, всё хорошо будет». Я точнее от волнения и не запомнила. Но сейчас, спустя восемь лет, у меня двое чудных деток: мальчик и девочка.

И внезапно поняла Татьяна простую истину: сколько вымоленных деток, сколько отцов, излеченных от пьянства, сколько духовных чад — всё это дарит Господь по молитвам не только старцев, но и всего монашества. А детские дома, которые опекают монахи и священники, вспомнить, например, игумена Амвросия с его приютом — со ставшими родными детками, о которых он печётся и заботится.

И монахи-то как раз могут нашему народу исцеление от всех недугов вымолить. Воины Христовы всегда на посту, всегда защищают мир, и её, Татьянку, тоже, конечно же. От мысли этой потеплело на душе у девушки. Хорошо, когда мир в душе и чувство защищённости.

Примечание: все чудеса и случаи благодатной помощи Божией реальны, почти все имена — вымышлены.

КОНЕЦ И БОГУ СЛАВА!