Сонамитянка

Тяжелый засов лёг на остов двери словно печать.

Она вышла во двор. Солнце полоснуло по сухим глазам. Резь.

— Скажи Господину: пусть пришлёт мне одного из слуг и одну из ослиц, я поеду к человеку Божию и возвращусь. — быстро бросила прислужке.

Он вышел сам, взглянул на жену, словно охватил, глубоко, крепко проникая в душу:

— Зачем тебе ехать? Сегодня не новомесячье и не суббота.

Она отвела глаза:

— Мир! — и сжала губы.

Больше она ничего не скажет, понял он.

Размеренный уклад жизни, который даровали ему достаток и седина, развили в нём наблюдательность. Наблюдательность же вместе с присущей сердечной добротой привели к мудрости. Он смотрел на жену и задумчиво внимал какому-то свершению, охватившему её.

Излишняя натянутость лба, холодный блеск глаз, твердыня подбородка — всё в ней выражало сейчас непреклонную решимость. И ему, подсказывал опыт, необходимо проявить великодушие. Его доверие обережет её от ошибки. А потом, сделав задуманное, она отойдет. Уляжется пульс в её висках, смягчает морщина над бровями. И она, осознав свою женскую дерзость поступать по-своему, трепещущая, сама придёт к нему и всё расскажет. В благодарность за его умение не спрашивать ни о чём. 

Он сделал знак рукой, заметный только прислужке, с жадностью внимающей его жестам, и ушёл в свои покои.

* * *

Ослица, серая, с бурыми боками, самая надежная из всех, перебирала пустым ртом, словно шептала заклинание, пока она седлала её, давнюю подругу, с прохладной ласковостью соратницы. И уже сверху, водрузившись на кожаное седалище, покрытое плотной тканью, она узлом привязала к ремням на спине животного мехи с ключевой водой — необходимость для дальних переходов — и повелела слуге:

— Веди и иди; не останавливайся, пока я не скажу тебе.

Слуга был стар, привычен и верен, как любимый пёс, оттого ничтожность его услужливости давно переросла в благородство преданности. Он знал свою ценность и сейчас ничего не ответил, не кивнул, не посмотрел на натянутую в струну госпожу, а просто взял под уздцы ослицу и пошел. Ровным шагом. Не скорым и не медленным. Уже ощутив в воздухе дыхание своей смерти, он стал господствовать над временем.

* * *

Когда солнце, раскрасневшееся к вечеру, склонилось в изнеможении к горным хребтам, слабые глаза Елисея разглядели на горизонте черную точку.

— Гиезий, смотри кого-то к нам Бог ведет. — тихо протянул он.

Сухощавый слуга острым взглядом обвел можжевеловые кусты, обнимавшие со всех сторон узкую тропку.

— Ни-ко-го. — уверенно произнес он.

Елисей не стал ничего говорить, только дрогнул кончиками усов, не отнимая глаз от горизонта. Гиезий хорошо знал, что такое движение означало улыбку старца. Неужели действительно кто-то едет к ним? Слуга беспокойно вгляделся вдаль.

Солнце уже касалось щекой Кармил, делая тени длиннее, а силуэты причудливее.  Наконец, и Гиезий увидел точку. Точка медленно росла, неукротимо превращаясь в очертания человека, ведущего ослицу. На ослице кто-то восседал.

— Это та Сонамитянка. — сказал Гиезию старец. — Побеги к ней навстречу и спроси: «Мир ли тебе? Мир ли мужу твоему? Мир ли твоему ребенку?»

* * *

— Мир! — глухо ответила женщина, слезая с ослицы.

Её лицо, под темным платом, ужаснуло Гиезия. Бледное, как луна, оно излучало нерушимую силу жены, мысли и сердце которой заняла боль.

«Безумная» — подумал Гиезий. И прикусил язык. Из всех болезней сумасшествие одно заставляло его паниковать, словно оно было заразным, как проказа.

Он замедлил шаг, пропуская незваную гостью.

От злости за свою слабость, выругался на старика слугу, спокойно ведущего серую ослицу к дому старца. Тот даже не повёл бровью. Видимо, глухой, решил Гиезий. И вновь переключился на странную госпожу.

Он видел, как она легким шагом подошла к Елисею. И вдруг рухнула оземь и ухватила стопы старца. Безумная, ещё раз пронеслось в голове.

Ловкий, он подпрыгнул к ней, желая поднять, оторвать от старца.

Но Елисей остановил его, мягко касаясь плеча:

— Оставь ее, душа у нее огорчена…

Слуга отошёл. Встал в сторонку. Но опасливого взгляда не отвёл.

Сжавшаяся до жалкого комка, гостья вмиг растеряла всю свою уверенность. Её худые лопатки, вздрагивающие, как рябь на воде неспокойного моря, вызывали в Гиезии брезгливость. Кроме сумасшествия его пугали женские слезы.

* * *

Белый Елисей стоял неподвижно, то ли в изумлении, то ли в молитве.

Он повторил:

 — Душа у неё огорчена, а Господь скрыл от меня и не объявил мне причину…

Она подняла вверх опрокинутое лицо:

— Просила ли я сына у господина моего? Не говорила ли я: «не обманывай меня»?

В её голосе укор смешивался с болью. Эта боль светилась в глазах звездами, дрожала на ресницах, текла по щекам. А где-то в глубине, в белоснежном лбу, прорезанном морщиной уязвленности, читалось безграничное доверие маленького ребенка своему родителю.

— Гиезий,  — наконец, решил Елисей. — опояшь чресла твои и возьми жезл мой в руку твою, и пойди; если встретишь кого, не приветствуй его, и если кто будет тебя приветствовать, не отвечай ему; и положи посох мой на лицо отрока.

Когда он заговорил, она встрепенулась, затем покачала головой, крепче обвила его стопы.

Источник слез иссяк, и снова решимость застлала глаза. Если кто и может помочь, только сам человек Божий, знала.

— Жив Господь и жива душа твоя! Не отстану от тебя. — сказала твёрдо, упрямо.

И вновь напомнила старцу малое дитя.

* * *

Зря она так. Гиезию можно доверять. А ей лучше бы научится благодарности. Ведь именно он, Гиезий, выпросил для неё сына. — рассуждал Гиезий, быстро идя по горной тропе.

Уже смеркалось. Его руку грел посох старца, этот гладкий, старый, верный инструмент, видавший за свой век многое.

Острый на язык, меткий в суждениях и послушливый в деле Гиезий сроднился со старцем и перестал ощущать своё рабство. Сам себе он казался не слугой, но сыном, помощником и охранителем Елисея. А сейчас, ощущая под ладонью заветную гладь посоха — даже преемником.

Гиезий торопился. Шёл скоро, не оборачиваясь, даже стараясь не вслушиваться в звуки приближающейся ночи. За перевалом скоро покажется город.

Лет пять прошло с того дня, как они первый раз пришли в Сонам. На площади они встретили её, Гиезий стразу определил, она из богатых, избалованных, разнеженных судьбой. Она заметила старца, обратилась «человек Божий!», упросила их к себе, есть хлеба. И хлеб у неё был отменный. Горячий и ароматный. Они стали частыми гостями.

Она сказала своему господину:  «Вот, я знаю, что человек Божий, который проходит мимо нас постоянно, святой; сделаем небольшую горницу над стеною и поставим ему там постель, и стол, и седалище, и светильник; и когда он будет приходить к нам, пусть заходит туда». И сделала всё задуманное руками мужа, хитрая жена.

А Елисей, ублаженный в старости, в один день зашел в горницу, возлег на одр, и разгорелся духом. Сказал Гиезию:

— Позови эту Сонамитянку. Скажи ей «Вот, ты так заботишься о нас; что сделать бы тебе? не нужно ли поговорить о тебе с царем, или с военачальником?»

Она ответила:

— Нет, среди своего народа я живу.

Её слова удивили старца, ещё больше размягчая его сердце.

— Что же сделать ей? — спросил, раздумывая.

Гиезий заметил, он всегда всё замечал:

— Да вот, сына нет у неё, а муж её стар.

Елисей поднял брови. Сказал:

— Позови её.

Она пришла, встала в дверях.

— Через год, в это самое время ты будешь держать на руках сына.  – прорек старец, награждая.

Она покачала головой, не веря милости.

— Нет, Господин мой, человек Божий, не обманывай рабы твоей.

Но зачала. И через год родила сына.

Теперь Гиезию надо успеть до захода положить на лицо отрока жезл старца.

* * *

Это был длинный день. Невыносимо длинный.

Слуга снова вёл её ослицу, они возвращались. С каждым шагом тревога её разрасталась, сменялась страхом, страх отчаянием, отчаяние леденило душу. Но вид человека Божия, шедшего рядом с её слугой, успокаивал, даровал надежду. Всё ещё может стать иным.

Измученная, она вновь и вновь терзала себя мыслями. Как она не уследила, что солнце, это коварное, лживое светило, слишком низко сегодня, слишком горячо. Как отпустила сына к жнецам? Мальчику стало дурно, он сказал отцу: голова моя! голова моя болит! И слуга принёс его матери. Она положила сына на колени. И сидела так, обняв, обхватив его горячую голову своими похолодевшими от бессилия пальцами. А пополудни он умер. И она пошла, и положила его на постели человека Божия. Заперла дверь и вышла.

Они уже подъезжали к Сонам, как впереди замаячила фигура. Гиезий. Проныра подошёл к старцу. Зашептал, донёс известие. Она слышала. Безвозвратное:

— Не пробуждается ребенок.

* * *

Он лежал на его постели. Мальчик. Уже посиневший. Холодный.

Елисей запер за собой дверь. Постоял, безмолвствуя.  Его сердце, большое сердце человека, умеющего любить, страдало. И в этом страдании взмывалось к Богу. Он молился.

Когда боль отпустила, пришёл покой и ясность.

Елисей поднялся и лег над ребенком, и приложил свои уста к его устам, и свои глаза к его глазам, и свои ладони к его ладоням, и простерся на нем. Он лежал так долго, пока не согрелось тело ребенка от старческого уходящего тепла.

Тогда старец встал и прошел по горнице взад и вперед, разгоняя смущающие чувства и мысли. Потом опять поднялся и простерся на отроке. Уста к устам. Глаза к глазам. Ладони к ладоням. Передавая свою жизнь ему, этому мальчику.

И чихнул ребенок. Один раз, два, семь раз. Открыл глаза.

Испуганный.

Старец поднялся, отпер засов, позвал Гиезия, сказал:

— Позови эту Сонамитянку.

Она вошла, еле живая, уже не во что не верящая, ослепшая и оглохшая от горя.

Когда Елисей произнес: — Возьми сына твоего. — она вздрогнула, видимо, по-своему поняв приговор, посмотрела безучастно на кровать.

А сын, живой, сидел, натянув на себя покров, ещё не поняв, что случилось, с удивлением глядя то на старого седого человека, согревшего его, наконец, то на бледную осунувшуюся мать.

(Рассказ основан на повествовании из 4-ой Книги Царств, глава 4)