Пролетая по Парижу

А как еще можно назвать подборку впечатлений от двухдневного пребывания в этом городе? Чартерное условие «ночь на воскресенье» определило этот отрезок времени для знакомства с Парижем. Разница в цене билетов «туда-обратно» превышает сумму командировочных и стоимости проживания в гостинице. Если честно, то увеличение длительности поездки большой печали не вызывало. Два полных дня — это вам не полдня между прилетом и регистрацией в оргкомитете конференции.

За два дня можно не только сувениров для коллег и подарков для жены накупить, но и попытаться ощутить «что такое Париж», составить свое собственное мнение, основанное на глубоко субъективных впечатлениях. Башня С такими нехитрыми мыслями я перелистывал путеводитель, коротая время перелета «Москва-Париж». Первым делом нашел параграф про Эйфелеву башню.

После моего возвращения первый вопрос звучал неизменно: «Был там?» «Конечно, был» — отвечал я небрежно и поеживался, вспоминая подробности этого культпохода. «Культпохода» — в смысле культового похода на вершину этой башни. Задорнов был прав — одна из основных парижских достопримечательностей, в самом деле, очень похожа на прототип опоры высоковольтных линий.

Путеводитель рекомендовал посетить башню вечером для наслаждения красотами ночной иллюминации. Очень полезный совет — ибо, как оказалось, в вечернее время очереди в билетные кассы очень сильно сокращались, по сравнению с днем. Одна моя знакомая, прожившая в Париже три года, сказала, что она смогла попасть на башню только с четвертого раза, так как ей было жалко тратить на очередь несколько часов, к тому же стоя на солнцепеке. Мне билет удалось купить всего за сорок минут и без всякого солнцепека. Под луной не перегреешься.

Вечером в начале каждого часа на десять минут включаются двадцать тысяч стробоскопов по всей башне и для наблюдателя, стоящего на земле, башня начинает сверкать как огромный бенгальский огонь. Очень необычное и красивое зрелище. Для того же, кто в этот момент находится в это время на башне, удовольствие оказывается более сомнительным. Куда бы вы там ни отвернулись, ваши глаза непременно будут получать удары ослепительного света.

После такой свето-шоко-терапии нужно несколько минут на восстановление зрения для обозрения панорамы ночного Парижа с высоты трехсот метров. Между прочим, это не очень маленькая высота. Тут вам не то, что внизу. Ветерок весьма и весьма бодрящий. Если вы не взяли с собой теплый свитер или ветровку — то вам будет не до красот… Ограничения времени пребывания на смотровой площадке башни нет, но я не заметил, чтобы кто-то из туристов захотел задержаться.

Обошел по периметру, посмотрел туда, посмотрел сюда, сделал несколько снимков и все… Парадокс Эйфелевой башни — вниз народу едет гораздо больше, чем наверх. На промежуточной площадке, там, где происходит пересадка с одного лифта на другой (на башне два последовательных лифта) и вовсе столпотворение творится. Посиневшие от пронизывающего ветра туристы жмутся друг ко другу, безуспешно пытаются укрыться за железным ажуром конструкций, но мерзнут все больше и больше.

Отсюда можно спуститься по лестнице, но если кто-то захочет это проделать, то пусть заранее оценит свои силы. Путь хоть и ведет вниз, но когда я, например, добрался-таки до земли, то свои пятки я чувствовал не то что спиной, но и затылком. Все, на сегодня достаточно. Хорошо, что поужинал заранее и не нужно бродить по незнакомым улицам, выбирая наугад место, где можно было бы поесть.

В этом городе каждый обед или ланч — отдельное приключение и заслуживает специального повествования. Парижская кухня. Изысканная говорите? Угу…, ик…, бррр, сори, организм вспомнил это испытание и пугливо встрепенулся. Даже сложно вот так сразу начать… В общем, «salat» французы всегда понимают однозначно как пучок листьев одноименного растения…, даже не порезанных на части. После третьего раза я уже твердо решил не произносить это слово в присутствии официанта.

Очень придирчиво изучал меню и мелкий шрифт с составом блюда. Креветки никакого подвоха не обещали, потому-то я их и заказал… Лучше бы я заказал «salat»… Мне принесли на огромном блюде, выстеленном теми же самыми листьями, не маленькую горку очищенных хвостиков этих морских членистоногих. Много…, но сырых… Поглощая эту еду, я пытался не думать, что по большому счету креветки относятся к насекомым, только к морским. Старался поменьше глядеть на тарелку, а больше — на улицу, благо, что столик стоял на тротуаре и пешеходный поток ненавязчиво обтекал обедающих.

Колорит несколько сглаживал впечатления от трапезы... Если они сами это едят, то может быть и ничего? В конце-концов это же не лягушки…Да, улицы там отличаются от московских, хотя бы, гораздо большей плотностью потока транспорта. Тут двухэтажные автобусы (про них чуть позже) и шикарные лимузины легко соседствуют с неимоверным количеством мотороллеров, не считая всяких прочих велосипедов. Ни разу в Москве не видел паркинга для великов, а тут — почти на каждом шагу. Но тоже не без криминала.

Вон, напротив через дорогу стоит пристегнутый тросиком к столбу велосипед, а колес-то уже нет — украли… Да, при всей доброжелательности парижан не стоит забывать о недавних погромах… Чуть позже на Монмартре я наткнулся на другой велосипед (старый и облупленый) у которого оба колеса были согнуты ударом ноги… Просто так…, от нечего делать кто-то просто так испортил чужую вещь. Два случая — это уже система. Но вернемся к кухне…

Промахнулся я с салатиком, мда…, значит, с морепродуктами лучше не экспериментировать, а без салатика там никак. Если говорить про мясо, то никаких замечаний к нему нет. В любом виде, с любым названием и любого происхождения; будь то говядина, или баранина, всегда оно приготовлено отменно, чего не скажешь о гарнире. Традиционно — это картофель фри. После второго-третьего употребления пережаренного корнеплода желудок начинает требовать пощады.

Это мой-то желудок, который прошел все тяготы студенческой кулинарии? Он смиренно переваривал сначала засушенную, а потом тщательно обжаренную до черноты (нужно же микробов уничтожить) «Докторскую» колбасу, принимал под видом питьевой воду, взятую из речки, по которой радужными разводами плыла нефть и без всяких последствий усваивал влагу, зачерпнутую из лужи в дорожной колее на лесной дороге, в которой резвились головастики… А тут забастовал…

Я не знаю с какими сертификатами и на каком масле жарят картофель в Париже, но даже от натуральной нефти у меня не было такой зверской изжоги… В общем, продолжаем дальше изучать составы овощных смесей. Кстати, если у кого-то с английским или с французским языком дела обстоят «не очень», то крайне рекомендуется заучить иностранные названия хотя бы овощей и основных продуктов питания, чтобы не оказаться один на один с вездесущими американскими гамбургерами.

Ура! Нашел состав, включающий в себя cucumber и tomato, то бишь огуречки и помидоры… Фиг с ним, что там еще и кукуруза с фасолью упомянуты… Заказываю и получаю…, бли-и-и-ин… Блин не в смысле кулинарного изделия русской традиционной кухни, а «бли-и-ин» в смысле многозначного междометия, ибо на большой тарелке, принесенной официантом, горделиво зеленел тот же самый неизменный пучок листьев национального французского растения, кокетливо украшенный двумя четвертушками помидорки размером с грецкий орешек и тремя кружочками огурчика…

У Канады на национальном флаге изображен кленовый лист. Не понятно, почему на французском флаге нет листа салата. Для меня отныне и навсегда Франция ассоциируется только с этим листовым овощем… и с Джокондой, но про нее чуть ниже. Египетской пирамидкой посреди национального символа Франции желтела кучка кукурузы… Фасоль тоже присутствовала как декоративная деталь натюрморта… Но я же не натюрморт…, я хотел простой русский салат, без дурацких листьев…

Для непривычного к цивилизации человека с едой тут беда… Дожить бы до отлета. Дикари, вроде меня, обречены на вымирание от гастрита. Впрочем, числить себя за дикаря — дело обидное. Потому я при случае спросил за обедом у знакомого англичанина, как ему нравится французская кухня. Вместо ответа он начал рвать на части кусочек хлеба, приговаривая: «Ну, что это такое?» Англичанин растянул кусочек сантиметров на тридцать: «Разве хлеб должен быть таким?» — грустно спросил он. «Никак не дождусь когда избавлюсь от этих французских батонов».

Я согласно кивнул головой, национальная выпечка меня тоже достала. Классические парижские круассаны по вкусу не напоминают ничего кроме оберточной бумаги. Наверное, именно поэтому их и полагается обмакивать в горячий шоколад, перед тем как съесть? Не знаю. Корочка обычного хлеба в Париже напоминает по фактуре наждачную бумагу самого крупного номера. Жалко мне этих французов. Ничего они не знают ни о краюхе черного хлеба, натертого чесноком с солью, ни о мягком белом батоне, ласково наполняющем ладонь своей пористой, душистой и нежной плотью.

Отрываешь кусок и с молоком… Да… в Париже такого не найти. Но что-то же есть в Париже этакое? Луковый суп? Конечно же пробовал! Как и Эйфелеву башню его достаточно заказать один раз, чтобы иметь моральное право сказать, что пробовал… Женщины? — Ну, а каковы там парижские женщины? — спрашивал меня каждый после моего возвращения. — Наверное, я извращенец, но ничего сугубо выдающегося я там не заметил, хотя и честно старался, — улыбался я и отпивал глоток офисного кофе.

— Неужели? А я представлял себе француженок поголовно стройными, высокими и как-то особенно сексуальными. — Не нужно путать то, что французы хотели бы иметь, с тем, что есть там на самом деле. — Хочешь сказать, что там все совсем не так? — Именно. Наверное, я не очень везучий, поскольку мне не удалось увидеть экстремально много очень красивых женщин на парижских улицах, а что касается их мифической сексуальности, то уровень тостестерона в крови у меня остался неизменным.

В своем родном микрорайоне я вижу больше красивых женщин за полчаса, чем за два полных дня во всем Париже. — Как это? — Да вот как-то так. Вероятно, это итог французской революции, вырезавшей генофонд нации, но типичная француженка — это невысокая, крепко сложенная, ширококостная, коротконогая женщина… — Колхозница? — итожил собеседник. — В худшем смысле этого термина, — соглашался я и опять отпивал кофе. — Но наши поселянки будут и стройнее и симпатичней парижанок. — Как-то ты очень резко их всех… — Я же говорю, что я, наверное, извращенец, — улыбался я в ответ.

— Но могу сказать, что видел там и очень красивых женщин, только все они были темнокожими: либо арабками, либо негритянками. А белые — в основной массе именно такие, как я сказал. Вообще, в Париже можно одновременно увидеть представителей большинства народов планеты. И можно точно сказать, что самые красивые — наши. — А наших там много? — Хватает, даже в таком виде, в каком никак не ожидаешь… — В смысле? — В том смысле, что русскую речь в Париже встречаешь гораздо чаще, чем французскую в Москве.

Русский язык. Честное слово, Париж — это какой-то Вавилон двадцать первого века, по крайней мере, в его узловых туристических точках, хотя трудно разбить на «точки» город, в котором одна достопримечательность находится в пределах прямой видимости от другой. Выходишь из гостиницы на улице Лафайет и оказываешься у входа во всемирно известный одноименный торговый центр. От его дверей видна громада Оперы, и там рукой подать до колоннады церкви святой Магдалены, а это уже бульвар Капуцинов, переливающийся в коротенькую, на два здания, улицу Руаяль, упирающуюся в площадь Согласия.

От площади налево начинается сад Тюильри, отворачивающийся спиной от Елисейских полей и идущий белой пыльной известковой аллеей к Лувру с его авангардной пирамидой-входом во внутреннем дворе. Тут нужно свернуть направо в арку дворца и тогда попадаешь на набережную Сены, где через несколько шагов показывается Новый мост, который является самым старым мостом в Париже. Это примета острова Ситэ с его Собором Парижской Богоматери. Пройти этот путь ничего не стоит.

Попробуйте-ка уложить в часовую пешую прогулку по Москве такое же количество достопримечательностей? А тут, даже не зная города, легко находишь единственный и логически верный путь. Идешь «просто так» и непременно попадаешь из одной ключевой точки в другую. Можно присесть и отдохнуть, если погода располагает, благо, что скамеек там изрядно. Скамейки, как правило, двухсторонние. Садишься отдохнуть на свободную половину и улавливаешь родной русский мат, раздающийся за спиной и где?! — между набережной Сены и стеной Лувра.

За спиной переговаривались два бомжа: — Володька, ты представь, как ко мне вчера привязался этот турист из Питера. Услышал, что я по-русски матом пульнул. Так он меня позвал выпить. Говорит, что его эта басурманская речь насмерть, и он хочет хоть немного поговорить по-человечески. — Ха, вот я тоже русский и что? Я должен себе рот нитками зашить что-ли, чтобы дураки не приставали? — Ну, вот я и напился вчера с этим туристом…— Ты аккуратнее будь, — наставительно произнес Володька и, отхлебнув вина из горлышка бутылки, закончил мысль, — как бы тебе, так и пьяницей тут не стать…

Я обернулся и с улыбкой протянул руку одному из бомжей: «Привет, соотечественник». Много раз после этого приходилось ловить обрывки русского разговора, но ярче всего запомнился эпизод в метро. Стою в вагоне, а рядом негр сидит и по мобильному разговаривает…, на чистом русском: «…ну, давай встретимся, перетрем этот вопрос, а то ты меня грузишь, а я — тебя, ты номер-то запиши мой…» Я поначалу просто покосился, мало ли бывает иностранцев, хорошо владеющих русским языком.

Но вот вагон остановился, и мы вдвоем плечом к плечу выходим на станции. Откуда-то из глубины своего естества, явно непроизвольно, этот негр, продолжая переживать телефонный разговор, на выдохе протянул: «Тво-о-ю-у ма-ать!». Тут я уже не удержался. Ведь если кто-то на почти бессознательном уровне выражает свои чувства на русском языке, то это наш человек вне зависимости от национальности и цвета кожи! «Хороший русский!» — одобрительно отозвался я на его возглас. «Спасибо» — ответил он автоматически, вздрогнул, обернулся на меня и подмигнул.

Ребята, если так дело пойдет и дальше, то Париж скоро станет наш просто явочным порядком… Нужно подумать только, нужен ли он нам? Лувр, Джоконда и прочееВсе эти три достопримечательности я должен был посетить за два дня с половиной. Можно было бы составить и другой план, но времени все равно было столько, сколько было, и нужно было что-то делать. Путеводитель, купленный в аэропорту перед вылетом подсказал разумную идею для получения обзорного впечатления от города — купить билет на «open bus tour», то есть на автобусную экскурсию.

При хорошей погоде на открытом верху двухэтажного автобуса должно быть довольно комфортно. При покупке билета дают еще и наушники, которые можно включить в специальное гнездо около сидения и выбрать язык виртуального экскурсовода. Русский там тоже был, правда, поначалу пришлось попрепираться с китайцем… Он уже сидел на соседнем кресле и включил, естественно, китайский текст, а второе гнездо не работало. Я не зная тонкостей парижской электроники, настойчиво переключал с китайского на русский… Китаец сдался… Вот такой микроконфликт международный произошел у меня на лингвистической почве … Россия победила.

Экскурсионный билет действителен в течение дня и можно по желанию пересаживаться с одного кольцевого маршрута на другой. Всего их три или четыре и схемы прилагаются к билету. К концу второго часа катания по Парижу я осознал, что уже ориентируюсь в исторической части города. Я легко мог показать в какой стороне находится, например, мой отель, Марсово поле, Дом инвалидов, Сакре-Кёрр, или Триумфальная арка, но уже к концу третьего часа стало понятно и то, что это катание меня укатало… Необходимо было сойти на твердую землю… Вот и остановка, знакомый уже Лувр.

Лувр — это такое место, где хранится Джоконда, или Мона Лиза. Посещение Лувра стояло особым пунктом в культпоходе. При этом я имел в виду два основных момента: первое — даже не пытаться запомнить ни названия, ни авторов всех тех шедевров, которыми наполнен этот мировой музей; второе и самое главное — необходимо было использовать шанс и понять «что же такое Мона Лиза?». С самого детства мучил этот вопрос. Много раз видел репродукции Джоконды, но ни разу мне не нравился ни сюжет, ни сама изображенная женщина, ни ее улыбка… Ну, неужели же я такой тупой?

Вообще-то, последний вопрос волновал даже больше, чем предыдущий. И вот я в Лувре. На каждом повороте в коридорах и залах висят указатели «Mona Liza»… На этом и исчерпывался английский в Лувре. Все остальные бирки были только на французском языке. Но и без бирок было понятно, что на стенах Лувра висят настоящие мировые шедевры… Идешь по залу или коридору и невольно замедляешься от совершенно живого взгляда с картины, или настоящего сполоха огня…, а ведь нарисовано же… И вот зал с Джокондой.

Первоначально, издалека, от двери охватывает разочарование. Размером эта картина сравнительно небольшая, особенно, если сопоставлять с другими полотнами «два на три», виденными по пути сюда. Произведение да’Винчи теряется на огромной белой простыне голой, специально выделенной панели. Теряется она как почтовая марка на газетном листе. Подходишь ближе и … все… Все становится понятно. Становится ясно «что такого» в Джоконде.

Чтобы это понять нужно пройти два-три километра по коридорам и лестницам Лувра, переполненным сокровищами искусства, завешанным живописными шедеврами… Но если каждый из «тех» шедевров мог похвалиться схваченным взглядом, переданным движением, игрой света в какой-то одной части картины, а все остальное было только второстепенным фоном и дополнением к гениальному фрагменту, то на полотне с Джокондой не было ничего второстепенного.

Каждый штрих в этой картине был именно таким, каким он и должен быть. Среди сотен полотен «до Джоконды» не было ни одного, про которое я мог бы сказать это же. Джоконда — вершина. Это было мое личное открытие, ответ на поставленный вопрос. Больше мне в Лувре делать было нечего. На сегодня осталось посетить Монмартр и попробовать понять «что это такое». Для начала нужно немного подкрепиться… Нет, никаких салатов, только чашечка кофе и пирожное… Вот, кстати, и дверь кафе.

Вход в кафе скромно ютился между виринами с сушеными египетскими мумиями и разрисованными саркофагами. Поедая неспешно принесенное пирожное, и даже не пытаясь понять из чего же изготовлено это кондитерское чудо, я размышлял об относительности абсолютных ценностей. Как оценить «Джоконду» человеку, не отягощенному знаниями о колористике и законах построения перспективы? Оказывается это возможно. Но для этого необходим Париж, Лувр и его бесценная коллекция. Без этого фона я бы просто скользнул безучастным взглядом по лицу незнакомой женщины на полотне и все.

А вот отскоблили с досужего восприятия праздного туриста коросту обыденности, обнажили тот неведомый нерв, которым ощущается совершенство и все! Не нужно стало никаких слов! Достаточно стало всего одного взгляда… При всей бесценности живописной коллекции Луврского музея, Лувра и самого Парижа, в конце-концов, в этот день все они являются только фоном и рамкой для «Джоконды». Я бы не сумел понять «Мону Лизу» вне Лувра и вне Парижа. Извращенец, наверное…«Ну и цены тут, однако» — опустился я на землю, разглядев полученный счет за кофе с пирожным…

Это просто империалистическая засада, а не кафе, честное слово… За такие деньги в другом месте Парижа можно получить полновесный ужин с полубутылочкой «Бордо», а не приторный кусок чего-то липкого… Ну, ладно, раньше нужно было смотреть… Сейчас нужно дальше идти по своей программе… Что-то меня смутно беспокоило, какая-то недоговоренность и незаконченность впечатлений, не хватало чего-то, для получения полной картинки…Париж что-то замалчивал, хотя и не особенно скрывал. Это «что-то» я уже начинал чувствовать, но пока не мог сформулировать…

Недостающие фрагменты мозаики были рассыпаны везде. Необходимо было приложить усилие и суметь их увидеть. Я двинулся на дальнейшие поиски… Двухэтажный автобус заехал на Ситэ и почти на полчаса замер на остановке напротив Собора Парижской Богоматери, в который я заходил накануне (должен же я сказать, что «был»). Тогда, проходя по приделам Собора, я удивлялся царящему сумраку посреди солнечного дня. Окна застеклены цветными витражами, но при всей своей красоте свет они пропускают плохо. Внутри было почти темно.

И при таком искаженном и недостаточном освещении совершенной нелепостью воспринимались большие художественные полотна, висящие внутри Собора. Все эти знаменитые картины я когда-то видел на разных репродукциях. Все они принадлежат кисти величайших художников, но рассмотреть их в Соборе было невозможно еще и по той причине, что видны они были только под очень острым углом. Глупость полнейшая. И вообще, что делают в храме художественные полотна? Это же не иконы! Зачем в храм заносить то, что для храма не предназначено, то, что только отвлекает от молитвы?

Я коротал время на открытом верху автобуса, вспоминая книгу Виктора Гюго, и представляя, где именно на этой площади могла бы плясать его прекрасная цыганка. Пространство перед собором кишело разноцветной разноязыкой толпой, пересыпанной тысячами крошек воробьев. Совершенно не боясь людей, они шныряли у самых ног, выклянчивая угощение. Один из туристов отрывал от булки кусочки и держал их перед собой, ожидая, чтобы воробьи клевали из рук. Крылатые гавроши охотно и не жеманно проделывали это, не мешкая, выдергивали мякиш и из самой булки, которую турист держал за спиной…

Сверху Собора на праздную толпу как густая слюна стекали многообещающие взгляды каменных горгулий, удобно устроившихся на карнизах христианского храма. Им там было уютно… уже много лет. Люди вокруг Собора казались мелкой порослью, шевелящейся на ветру, Собор — огромным, а горгульи — связанными с Собором неким тайным союзом, соглашением относительно этого людского разноцветья, ежедневно приносимого к стенам волнами времени, как Сена прибивает к камням набережной плавающий сор.

Вокруг любого крупного сооружения этого «добра» всегда собирается изрядно. Об этом писал и Гоголь «стоит только где-то поставить памятник, или просто забор…» С облегчением я ощутил, что автобус продолжил движение и вывез меня из поля зрения хозяев этой площади — чудовищ на крыше… Эти чудовища выглядели владелицами и площади и Собора…К этому моменту усталость начала давать себя знать, и я почти безучастно ждал, когда же экскурсия доедет до Монмартра.

Эта гора как шпиль возвышается над всем Парижем и поднятой рукой возносит белоснежный собор с куполом в восточном стиле. Базилику Сакре-Кёрр я уже много раз видел издалека с разных точек, и каждый раз восхищался ее рафинадно-белым цветом. Манила именно белоснежность, ее необычность на фоне серо-известкового фона всего остального города, декорированного с экономной роскошью скупыми мазками позолоты редких внешних элементов у самых титулованных зданий.

Путь лежал круто вверх по улице, состоящей большей частью из лестниц. Прямо с лестниц открывались двери в дома, кафе и магазины. Между лестниц лежали и автомобильные проезды… Да-а-а, если моторчик у машины заглохнет, то это будет серьезной проблемой… Пешком тоже не лучше. Этот район Парижа может считаться подходящим только для молодых, здоровых и непьющих жителей. Страшно представить себя в подпитом состоянии на этих бесконечных ступенях… Упадешь и все… привет… А пожилым и больным — вообще, ни за что не вскарабкаться… И ведь этот почти отвесный склон плотненько застроен многоэтажными домами.

Нет, я бы тут жить не хотел…, однозначно. Ну, наконец-то добрался доверху. На ровной площадке перед последним пролетом лестницы расположилась пара музыкантов. Играют на гитарах, поют на фоне Парижа. За их спинами маячит маленькая отсюда Эйфелева башня. На ступеньках расселись туристы и зрители по совместительству. Хлопают в ладоши по мере желания и энтузиазма. Перед артистами нет никакой емкости, чтобы кидать монеты. Наследники Эсмеральды, значит, просто упражняются в публичных выступлениях.

По краю лестницы устало поднимается девушка в длинном цветастом платье, тащит тяжелый чемодан на колесиках. «Вот» — думаю — «несмышленая — нет, чтобы оставить чемодан в отеле, переодеться в джинсы и только потом уже туристировать по достопримечательностям. Неужели так невтерпеж забраться на этот парижский прыщ?» Вблизи собор казался таким же неестественно белым, как и издали. Пригляделся. Точно! Его моют! Во всех укромных уголках, куда поленились забраться работники, камень был цвета сажи.

Поднимаю взгляд и непроизвольно отшатываюсь — над головой свешивает козлиную бородку горгулия, родная сестра тем, что оседлали и Нотр Дамм де Пари. Они везде? Везде между Крестом и людьми эти адские рожи…, странные и противоестественные для христианства архитектурные элементы…, для одного из христианских центров… Да, в православных храмах в росписях тоже часто встречается «Страшный Суд». Но это особая икона, в которой в графическом виде сосредоточена вся догматика и богословие.

Что в богословском смысле могут обозначать чудовища, угнездившиеся над головами идущих в храм? Мне с моим знанием богословия это совершенно не понятно. Впрочем, Париж в своей истории не раз проявлял свою нехристианскую сущность. Не атеистическую, не безбожную, а именно нехристианскую. Чего стОит, например, коронация «Богини Разума» в Соборе Парижской Богоматери 10 ноября 1793 года! Революционный Конвент при восторженной поддержке населения не просто отказался от религии как от народного опиума, а на место христианства возвел другую религию — языческую.

В парижских газетах от 11 ноября 1793 г. была очень подробно описана эта церемония с возжиганием фимиама, массовым поклонением и хоровыми ритуальными песнопениями в честь «Богини Разума», которую изображала полураздетая актриса Анжелика Тереза Орби. И все это происходило внутри главного Собора Парижа. Париж очень сложен для рационального понимания. Гораздо проще — его чувствовать. В некоторой задумчивости, боясь вспугнуть смутное ощущение приближения к разгадке, двинулся в сторону от знаменитой базилики.

Где-то тут недалеко должно быть кладбище с могилой Золя и той самой актрисы Орби, которую в 1924 году искал и с трудом нашел Иван Бунин. Попробовать и мне найти? Нет, что-то уже не тянет на авантюры. Устали уже не только ноги, но и все остальное, к чему они приделаны. Это уже не туризм — это экстрим начинается. Бреду вдоль рядов сувенирных лавок, набираю всякую чепуху, которой всегда ждут коллеги от возвращающихся «из загранкомандировки» и приостанавливаюсь на площади, скорее даже — на перекрестке с собственным и характерным названием «Bohemia».

Так и кафе называется, что распахнуло свои витрины напротив. Посреди перекрестка расположилась та самая «несмышленая в длинном платье». Она уже раскрыла свой чемодан, как оказалось, набитый аппаратурой, и нажимала там какие-то кнопки. Из чемодана понеслись звуки музыки, а девушка взяла микрофон и начала петь. Вдоль бордюров останавливались слушатели, машины смиренно объезжали уличную артистку, почти задевая ее боковыми зеркалами. Я присел за столик кафе и заказал себе пиво у официанта, наряженного в большое серое кепи и подтянутые почти до подмышек клетчатые штаны.

Официант быстро принес заказ, довольно громко подпевая девушке с перекрестка. Выступление длилось как раз, пока не закончился бокал пива… Певица быстро собрала свое оборудование и успела исчезнуть прежде, чем я расплатился и вышел опять на улицу. И попадал в лес мольбертов. Ну, москвича не удивить шпалерой уличных художников. Такого у нас на Арбате не меньше и рисуют не хуже. Свернул за угол и увидел трех французских бомжей, бродяг, судя по их виду.

Сидят себе на крыльце какого-то дома. Один играет на гитаре, второй — тоже на гитаре, но очень маленького размера, а третий самозабвенно что-то поет хриплым голосом. Слушателей у них не было совсем. Впрочем, одно из окон открылось, и оттуда вылетела монетка в один или два евро… Певец с восторгом вскочил, а музыканты не прекратили аккомпанемент, пока их товарищ многословно высказывал благодарность. А если им кинули деньги, чтобы они замолчали и убрались? Опять эти бесконечные лестницы! Хорошо, что вниз.

Сейчас на автобус и недалеко от третьей по счету остановки будет мой отель. Автобус подходит довольно быстро. Я ринулся в салон наперегонки с какой-то семейной парой, предвкушая отдых… «Индейская изба», то есть фиг-вам, как говаривал известный персонаж из Простоквашино. Чернокожий водитель, лучисто улыбаясь, выставляет перед нами крестообразно руки: «No, no, no. I go to the depot». То есть «в парк» он едет, видите ли… Все, работа этих маршрутов на сегодня закончена, А почему бы не написать об их времени работы хоть где-нибудь?

Обещали, что «весь день» можно ездить. А день-то в восемнадцать часов еще не кончается… И-и-их, уже шесть вечера! Сейчас в метро и в гостиницу? Достаю карту и понимаю, что «на метро» я доберусь минут через сорок, а если пешком и напрямки — то не более, чем за двадцать. Пойду пешком. Заодно найду и какую-то кафешку-бразерию, чтобы поесть по настоящему. Может быть, даже удастся обойтись без салата. При входе в кафе меня радостно приветствует официант: «Бонжур, месье»… Нет, не так, а «Бонжу-у-ю-ур!»

Мне сдается, что у парижских официантов является профессиональной гордостью — иметь свой индивидуальный распев приветствия. Каждый произносит его на свой манер. Этот вот даже слегка приплясывает, переходя от «у» к «ю» и обратно. «Бонжур» — без изысков отвечаю ему и исчерпываю при этом на половину свой запас французского. Вторая половина «мерси боку» у меня предназначена для сопровождения оплаты заказа и выдачи чаевых.

Тут же перехожу на английский с просьбой накормить меня каким-нибудь мясом, овощами (никакого salat-а) и «one glass of good red wine» и, может быть, если он посоветует, немного сыра.«Сыр» — это культовый десерт Франции. Если вы не хотите обидеть француза — то никогда не говорите с иронией о сыре… Для меня сыр никогда не будет десертом, но этого вслух я не говорю и намереваюсь употребить его в другом качестве. Официант куда-то исчезает и опрометью тащит из подсобки грифельную доску с полустертыми надписями, сделанными мелом.

Не сразу, но до меня доходит, что это — меню на английском языке, а официант — ни бум-бум по-иностранному. Это был единственный случай за неделю моего пребывания во Франции, когда я столкнулся с полным незнанием английского у француза. Вы можете себе представить кассиршу в московском метро, бегло по-английски объясняющую иностранцу маршрут проезда? А я в Париже не встретил ни одного случая, чтобы кассирша мне не ответила… Я так привык, что в Париже можно легко обходиться без знания французского языка, что был даже в некоторой растерянности от ситуации.

Впрочем, мы быстро разобрались, я потыкал пальцем в белесую доску, и через десяток минут передо мной стоял мой ужин. Без салата думаете? А вот фигушки, это не русская рулетка: «выстрелит — не выстрелит». Тут вам Европа, культур-мультур-цивилизация... Парижский общепит осечки не дает. Положено накормить листьями — значит так и будет! Ни один турист не должен уйти от судьбы! Я и не ушел… уже безропотно... Почти без сознания от усталости падаю на кровать в своем номере и думаю, что завтра нужно ехать за город, в Версаль… Ой, мамочка дорогая, забери меня отсюда!

Система коридорная… Версаль… Королевская резиденция… Эталон садового дизайна… Гвардейцы Дэзесара… Мушкетеры… Все это тут. Вот, только очередь достою до билетной кассы. В очереди делать нечего, кроме того, чтобы рассматривать окружающих людей. Семья из Индии — он с независимым и самостоятельным видом разглядывает пейзаж и пустой дворцовый двор. Она — держится поодаль и не сводит с Него взгляда. Вьетнамцы, на фоне других туристов мелкие и подвижные как воробьи перед Нотр Дамом — жмутся друг ко другу.

Интонации оживленного щебета выдают внутреннее напряжение и возбуждение. Да, у них ведь там социализм, а тут — капстрана и нужно постоянно ждать подвоха. Немцы отрывисто и резко перебрасываются фразами, резко и по-грачиному неожиданно переводят взгляд с места на место, не задерживая, впрочем, подолгу его ни на чем. Американцы… Их можно узнать даже сзади по фигурам. Они треугольные. С основанием около земли. Национальность определяется легко. Пол — с трудом, ибо семейные пары предпочитают одеваться в одинаковые джинсы, рубашки и бейсболки.

Наверное, этим они подчеркивают свою принадлежность к одной команде. Это, видимо, их формат. Как и то, что они стараются свои фигуры держать в одном размерном сегменте, так проще… Ведь нет тогда разницы кто чьи штаны надел утром… И еще… американцев легко отличить по тому, что они все время жуют. Эти вот тоже… Через три минуты после начала стояния в очереди они достали из сумки сэндвичи (явно со «шведского стола» в отеле) и начали их поглощать. Мы вместе ехали в одной электричке, я их приметил. Там они тоже жевали.

…Русские… ага, русские таращатся куда попало, нескромно и пытливо заглядывают в лица окружающим, с внутренней иронией щедро раздают эпитеты… Наверное, набираются впечатлений, чтобы потом делиться ими при любом удобном и неудобном поводе. Наконец-то касса, беру на стойке путеводитель на русском языке и обращаю внимание на небольшое столпотворение перед прилавком в сторонке. Ага, это раздают «электронного экскурсовода». Прошу дать и мне «russian» и не сразу, но получаю устройство размером с плеер и с наушниками, достаточно неудобными, чтобы их не хотелось унести с собой.

Управление устройством интуитивно-понятное и не вызывает никаких проблем. Видишь по ходу экскурсии цифру около экспоната — выбираешь ее на индикаторе двумя кнопками «вперед-назад» и нажимаешь «play». Там тебе все и расскажут. Я-то надеялся увидеть что-то этакое… Королевское жилье, как-никак. Но анфилада помещений отличается друг от друга только степенью роскоши, причем, эта степень зависела только от прославленности имен художников, чьи картины были развешаны по всем трем стенам.

Почему по трем? Просто вместо четвертой стены в королевских покоях — «французское окно» от пола до потолка. Лаконичная мебель: непременный камин; несколько стульев, торжественно именуемых креслами; комод или шкаф, обязательнно какого-то прославленного (но неизвестного мне) краснодеревщика; иногда столик; фисгармомия в комнате принцесс… Все!!! Быт почти спартанский. Каждый из покоев примыкает к другому через стенку и сообщается с ним одним общим сквозным коридором. У нас по такому принципу в общаге студенческой комнаты расположены, но там хоть дверь есть, отделяющая от прохода. А в Версале этого нет… Офигеть… Всю жизнь прожить на витрине.

Представьте плацкартный вагон — это принцип компоновки жилых помещений в Версале. Вот она — тяжелая королевская доля. Апартаменты короля отличаются от жилья менее титулованных особ (королевы, принцесс и принца) безумной роскошью, выражающейся в гобеленовой обивке панелей. В других помещениях отделка ограничивалась (по мере возрастания статуса хозяина) покраской, ненавязчивым рисунком, редкой лепниной, на которую специально обращает внимание экскурсовод. Без этого я бы и не заметил ее.

Примерно так же украшены потолки в арбатских комуналках. Со сформировавшимся разочарованием дохожу до парадного «Зеркального Зала». Да…, после предыдущей скуки комнат сплошная позолота стен (как в православных соборах) и роспись потолков вызывает непроизвольный вздох восхищения, но уже через секунду замечаю толстый-толстый слой пыли на хрустальных подвесках огромных люстр. Затем вижу это везде. Пыль лежит на многочисленных зеркалах и золоченой лепнине.

Эта небрежность и запущенность не вяжутся с усилиями Парижан по выбеливанию Сакре-Кёрр, или мытью мостовых шампунем. Этому я сам был свидетелем не далее, чем сегодня утром. Что? Версаль — не Париж? Тут и «так сойдет»? Пожал плечами и пошел в почти уже заключительный зал — тронный. Вот этот жесткий стул с низкой спинкой и есть тот самый трон, который столетиями считался одним из самых престижных в цивилизованном мире? Разочарование приобрело необратимый характер и начало граничить с почти обидой.

Ощущение того, что неведомая разгадка где-то очень близко достигло высшей точки. Это чувство уже стало надоедать. Последний зал экскурсионного маршрута — домашняя часовня, построенная Людовиком XII. Он ежедневно посещал мессу в этой часовне и за это получил благочестивый титул «христианнейшего короля». Об этом мне тоже сообщил электронный экскурсовод. И как только я это услышал, то медленно снял с головы наушники. Вот!

Оказывается у католиков, чтобы стать «христианнейшим», то есть образцом для всех остальных христиан, то есть святым при жизни, достаточно на двадцать минут в день заходить в часовню. Именно двадцать минут длится католическая месса (православная служба может идти несколько часов). И все? Если православие — это образ мысли и способ жизни, то католичество — только внешний двадцатиминутный обряд? В чем еще «христианнейшесть» проявляется у католиков? Почему в десятках залов, в которых постоянно жил «христианнейший король» я не мог найти никаких внешних знаков святости?

Я видел только языческую символику! Все живописные полотна, украшающие августейшее жилье, переполнены нимфами, сатирами, Венерами, Никами и прочими персонажами языческого пантеона. Если же и встречаются изредка картины (не иконы!!!) с библейскими сюжетами, то это не более, чем портреты, примерка святых образов к членам королевской фамилии. И что такое двадцать минут «ежедневной мессы»? У православных утреннее и вечернее молитвенное правило занимает те же двадцать минут утром и вечером, то есть не менее сорока минут в сумме. И что?

Каждый, кто выполняет это правило должен считаться святым по католическим стандартам? А я лично знаю нескольких людей, кто читает помимо обязательного правила еще молитвы общей дополнительной продолжительностью около часа, а еще Писание, творения святых… И это не монахи, не священники, не богословы… — обычные люди, живущие обычной жизнью: семья, работа, дом, дача…, и без всяких претензий на «христианнешесть»! Почему «христианнейший король» не имел в своем повседневном быту никаких христианских символов? Наверное, потому, что у него просто не было в этом потребности.

У него не было необходимости постоянно сверять свой внутренний строй по христианскому эталону. Король чувствовал свое полное духовное совершенство. Он полностью исполнил свои христианские обязанности и поэтому имел законное право на другие внутренние потребности, находящиеся в области чувственности, то есть — в язычестве. Вот она разгадка горгулий на карнизах. Внутри стен храма — христианство, и горгулии чутко стерегут, чтобы оно не выходило за стены, а вне их — язычество без всяких ограничений.

Христианство — постоянный самоконтроль и самоограничение, а зачем ограничиваться? Святой христианский долг исполнен, «двадцать минут» отдано, теперь можно и для себя пожить. Ответ на незаданный вопрос получен. Можно ехать домой, хотя Париж и сохранил в себе загадку еще одного парадокса — «эффект Наполеона». Почему опальный император, осужденный своими подданными, принесший столько горя и крови, что вполне достоин стоять рядом с Гитлером, вдруг стал национальным культовым героем? Эту разгадку я оставил для следующего визита. Нужно будет вернуться.