Скоропослушница

Полина Сергеевна жарила оладьи. Вообще-то она бы с большим удовольствием сделала что-нибудь попроще, но с Шуркой удалось договориться только на оладьи. И, мало того, пришлось на одной сковородке жарить с «ябакам», а на второй — с «кабатьками». Время, как обычно, поджимало, уже совсем скоро надо было выезжать. Она прибавила огонь, и маленькая дачная кухня потонула в чаду. «Ну почему у тебя всегда пожар под сковородкой?» — часто говорил ей муж. Вот как объяснить мужчине, что у женщины дома, как правило, пожар — и не только под сковородкой. Она открыла окно, и вдруг услышала Шуркин голос. «Странно,— подумала она. — Ведь, вроде, дверь закрывала. Надо его вернуть». Конечно, на огороженном со всех сторон участке с ним ничего случиться не может, но как-то спокойнее, когда трехлетний ребенок под присмотром. «Сейчас, вот только последнюю сковородочку дожарю». Она прислушалась.

Шурку слышно не было, только мерно работал двигатель машины, муж, видно, готовился к поездке. Потом ей казалось, что уже тогда она что-то почувствовала, но это было потом, может, она просто придумала. Наконец-то! Все было готово. Выключила газ, вытерла руки, еще успела снять фартук. За спиной раздался какой-то странный звук, сердце екнуло, она обернулась — в дверном проеме стоял Андрей, на его лице застыла странная гримаса — губы кривятся, лицо искажено, не поймешь, то ли смеется, то ли плачет. Еще прежде, чем он открыл рот, она поняла — что-то случилось, очень страшное.

— Поля, — не своим голосом сказал он. — Поля, я раздавил Шурку.

— Что? Как это? Где? — Она еще говорила, а ставшие непослушными ноги уже несли ее во двор, руки дрожали, зубы выбивали мелкую дробь.

— Он… он… там… около машины. Я выезжал, задом, а он… Он тихо играл, я не видел, не знал.

Она добежала. На траве лежал Шурка. Ее кровиночка, младший внучек, веселенький, солнечный лучик, умница — без движения, как-то неловко подогнув ножку. Она закричала, захотелось упасть на землю, кататься, выть, рвать на себе волосы — только бы не видеть маленького тельца, распростертого на земле. Вот сейчас ей не хватит сил, и она умрет, просто задохнется от ужаса и горя. Та часть ее существа, которая была «бабушкой», уже почти отключилась, но привычно заработала другая — врач. Почти машинально она опустилась на колени около внука и приложила ухо к его груди — дышит. Чуть-чуть отпустило. Она ощупала его тело, вроде бы, явных повреждений нет. Обернулась, увидела, что муж бледнее простыни, подумала, надо срочно дать хотя бы валидол, иначе он тоже… Что тоже? Не думать, не думать, только действовать.

— Андрюша, — сказала она почти спокойно, — выпей валидол и заводи машину.

— Он… жив?

— Жив. Но надо все делать быстро, скорей, скорей.

Опять побежала в дом, схватила свою сумку, которая, по многолетней привычке, всегда лежала собранной на галошнице. Они положили малыша на заднее сиденье, ей на колени. Он дышал, но все тяжелее. Она сделала нужные инъекции, прошептала успокаивающие слова. Кое-как Андрей смог рассказать, что произошло. Собственно, все было очень просто, и от этого еще более чудовищно. Он завел машину и стал сдавать назад, чтобы встать поудобнее для выезда. Шурка, видимо, выбежал из-за теплицы, где у него была куча песку, и присел на корточки, чтобы посмотреть, как едет его любимая машина. Андрей не мог его видеть, просто почувствовал, как наехал на что-то мягкое. Он инстинктивно подал опять вперед, выбежал и увидел внука у правого колеса машины.

— Голова…больше всего боялся за голову. Но напротив колеса была грудь. И ведерко раздавил…оно там и лежит.

Не думать, не закрывать глаза, отогнать раздавленное ведерко, лежащее рядом с голубеньким совочком на их газоне…Только придерживать голову, готовиться дышать «рот в рот», если прервется дыхание. «Отечные явления в легких будут нарастать, только бы не разрыв тканей, здесь с этим не справятся, ничего, ничего, вроде вовремя, еще ничего не потеряно». Она наклонилась поправить съехавшую Шуркину ножку и вдруг заметила, что у нее самой на ногах так и остались любимые тапки с розовыми помпонами. Их когда-то привезла с гастролей Таня, и с тех пор она носила только их, даже на даче. И халат тоже не переодела…Ничего, это сейчас вообще неважно. Как говорила ее любимая наставница Лия Автандиловна Саркадзе: «Настоящий врач должен уметь отсекать неглавное, а сосредотачиваться на самом важном». Помпоны и халат были сейчас неглавным, главным было — быстрее ехать.

В больнице с дежурным врачом говорила опять не бабушка, бабушка внутри нее рыдала и билась в истерике, а врач с почти сорокалетним стажем, преподаватель Первого Меда, подробно излагал все обстоятельства случившегося и советовался с «коллегой» о том, что можно предпринять.

Андрей Николаевич, почти помешавшийся от горя, все-таки сумел удивиться тому, что это — его Полина, такая мягкая, тихая, ласковая. В их паре он был ведущим, хохмил, любил ее подначить, она никогда не обижалась, не качала прав и не выясняла отношений, он всегда считал своей прерогативой принимать решения и действовать. А сегодня все наоборот, вот, оказывается, какой она может быть. Молодой приятный доктор смотрел на нее почтительно, как, наверное, смотрели студенты.

— Да, конечно, может понадобиться аппарат «искусственное легкое», рентген показал, что ребра не повреждены, разрывов тоже не видно, но отечность нарастает, из-за этого картина смазана. Капельницу дали, но больше с нашими средствами…Вы же понимаете, районная больница, у нас ничего нет. — Он печально развел руками.

— Завтра я достану аппарат.

«Я подниму всех на ноги, позвоню Петрову в Бурденко, позвоню в Вишневского, может, даже пробьюсь в «четверку», у меня там тоже кое-кто есть. Но это завтра, только завтра, сейчас уже поздно. Только бы пережить ночь».

— Лишь бы ночью ничего не случилось… — Доктор услышал ее мысли.

— Я могу сама быть с ним. — Она почти не надеялась, что разрешат, знала — реанимация есть реанимация, хотя здесь это одно название.

— Нет, — молодому человеку с трудом дался этот отказ. — Даже Вам нельзя.

Полина Сергеевна не стала спорить — она была врачом и понимала, о чем речь.

Она еще сумела позвонить в Танин театр. «Бедная девочка, она так ждала этого спектакля», — сказал Андрей Николаевич. Она удивленно посмотрела на него: спектакль тоже не был главным, и странно, что Андрюша этого не понимает. Ну да, он — не врач, не умеет отсекать неважное… Говорила с Таней спокойно, даже строго, иначе дочь сойдет с ума и не доедет сюда. Вывела Андрея из больницы, посадила в машину, помахала рукой. Ему будет трудно — до Москвы, забрать Таню, потом опять сюда. Но она не может уехать отсюда далеко. Он обернулся, отъезжая, у них была такая традиция всегда оглядываться при расставании — она стояла прямая, с сухими глазами, и даже халат и тапки не делали ее смешной.

Как только машина скрылась из глаз, из не словно выпустили воздух. Врача больше не было, опять была несчастная, убитая горем бабушка и мать, к которой скоро приедет дочь и справедливо спросит: «Что вы сделали с моим мальчиком? Я вам его доверила, что вы с ним сделали?» Как она ответит Тане? Я думала, что хорошо закрыла дверь? Я думала, что вот, дожарю оладушки и тогда пойду за Шурой? Я думала, что на участке с ним ничего не случится? Каким местом ты все это думала? — Скажет дочь и будет права.

Куда ей теперь деваться? Опять идти в больницу — ей там разрешили даже ночевать в приемном покое, но сейчас она не в силах туда вернуться. Бродить по городу, пока не приедут Таня с Андрюшей? Полина Сергеевна обвела площадь почти невидящим взглядом. Вдруг где-то справа раздался колокольный звон. Она повернула голову — на другой стороне площади, совсем близко от нее, стояла церковь, там и звонили. «Туда», — будто кто толкнул ее в спину, и она послушалась, рванулась к церкви, теряя тапки и не глядя на проезжающие машины.

В церкви она была всего несколько раз в жизни — как положено интеллигентному человеку, в московских соборах, которые не действовали, в Загорске со студентами и в Псковско-Печерской Лавре, когда ездили с Андрюшей под Псков по профсоюзной путевке. И всегда, попадая на церковную службу, чувствовала себя там неловкой, чужой, совершенно не умеющей себя вести. Она не переставала удивляться, как ее любимая «баба Лия», учитель в медицине и жизни, умница, острая на язык, абсолютно трезвомыслящая женщина, могла всю жизнь быть верующей и никогда не скрывать этого. «Но ведь наука, — говорила Полина, тогда еще молодой ординатор, — наука доказала». «Да ничего она не доказала, твоя наука. А ты просто еще дурочка —не безнадежная, правда, придет время, поймешь, Бог даст».

Вот оно и пришло, это время. Сейчас она не думала ни о чем, кроме того, что ей надо в церковь. Она вбежала туда, никого не замечая. Народ собирался к вечерней, и женщина в халате и тапках, с непокрытой головой и почти безумным лицом, не могла остаться не замеченной. Однако ее никто не трогал, не останавливал и не делал никаких замечаний. Полина огляделась. Лики, лики, лики…на всех стенах , и на потолке тоже, и все смотрят на нее. Как? Ей показалось, грустно и понимающе. К кому из них бежать, кого просить о помощи? Вдруг она словно почувствовала на спине чей-то взгляд. Обернувшись, увидела Ее.

Она смотрела прямо на Полину Сергеевну — кротко, печально и с такой любовью, что слезы хлынули из глаз. Она упала на колени перед Женщиной, откуда-то из глубины полились слова, она их не искала, они приходили сами, прерывались всхлипами, рыданиями, потом опять приходили: «Ну, пожалуйста, Ты все понимаешь, Ты сама — мать, вон у Тебя младенчик на руках, помоги, вылечи моего мальчика, пусть он проживет хотя бы эту ночь. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, я знаю, Ты можешь!» Она не поняла, сколько времени прошло вот так, очнулась оттого, что кто-то мягко положил ей руку на плечо.

Она вздрогнула и поднялась с колен. Перед ней стоял священник. Ноги затекли, и она бы упала, если бы он не поддержал ее. Он был совсем не похож на попа из «Балды», а почему-то все священники представлялись ей именно так. Молодой, почти мальчишка, небольшого роста, аккуратная бородка, очки в тонкой оправе. Мог бы быть одним из ее студентов.

— У Вас что-то случилось, я вижу? Может, я могу чем-нибудь помочь? Храм скоро придется закрыть.

Она рассказала все, сама не понимая, чего ждет от этого юноши, у него и детей-то, наверное, еще нет. И, удивительно, то ли он так умел слушать, то ли место было особенное, или еще почему, но ей стало легче. Они говорили долго, она потом пыталась пересказать Андрею и Тане, но у нее не вышло. Она поняла одно: в ее, казалось, правильной и добротно прожитой жизни не хватало главного — того, чем жили люди, которые были здесь. И поэтому совсем молодой человек, который ее сейчас слушал, мог говорить с ней, зрелой пожилой женщиной, как старший — он ведь знал то, чего она и не представляла...

Но как же она уйдет отсюда? Там, за стеной, не будет этого человека, запаха свечей и еще чего-то, душистого, необыкновенного — ладана, кажется? — и, главное, не будет Ее, Той, которой можно сказать все.

— Этот образ — чудотворный, — священник как будто понял ее мысли. — Скоропослушница. Это значит — слышит все просьбы сразу …и всегда.

— Но… ведь мне же нельзя здесь… на ночь. Как же мне… молиться? — Она с трудом выговорила непривычное слово.

— Это дело поправимое, — он улыбнулся, совсем по-мальчишески.

— Леночка, — попросил он свечницу. Дай, пожалуйста, сестре «Скоропослушницу» — большую.

Та вложила ей в руки икону. Она, конечно, Она. Выпустить из рук невозможно, сейчас вернется Андрюша, они приедут домой, она повесит Ее на стене, прямо над своей кроватью, будет Ей молиться каждый день, но…

— Святой отец.

— Батюшка, — мягко поправил он.

— Батюшка, но у меня же нет денег, я ведь вот, в чем была.

— Ну, уж это совсем нестрашно. Вы же завтра придете? Вот и принесете.

Придет ли она? Да она вылезать отсюда не будет, у нее теперь все будет по-другому, только бы, только бы.

— Храни Вас Господь, — он положил руку ей на голову, и голова сама склонилась под благословляющей рукой. «Неужели это я?» — эта мысль промелькнула и исчезла, она вышла из храма и присела на лавочку — Андрей и Таня приедут и ее подберут, а она пока хоть чуть-чуть отдохнет.

Шурке было больно и страшно. Он плохо помнил, что случилось, почему-то добрая машина вдруг сделалась злая и наехала на него, ему стало очень больно, потом он не помнил, потом слышал, как плакал деда, потом бабуля сделала «больный» укол, потом они куда-то долго ехали, и было трудно дышать, кто-то о чем-то разговаривал, потом дышать стало легче, потом …вот, он совсем запутался. Сейчас он не может заснуть, дышать опять трудно, с ним сидела тетя, а теперь она ушла, хотя он слышал, как строгий дядя ей говорил: «Ни в коем случае не уходить», а она все равно ушла, какой-то дядя с другим голосом ее позвал, она засмеялась и ушла, а ему так страшно. Ни мамы нет, ни бабули…Он горько заплакал. И почему его все тут бросили одного?

Вдруг откуда-то из окна появился Свет. Он с трудом повернул голову, шейка совсем затекла. У окна стояла Тетя — Она была очень красивая, даже красивее мамы, когда мама в балеринском платье, и так хорошо смотрела на него.

— Ты ко мне присла? — сказал он. — А мне так больно, и мамы нет. — Он опять совсем было собрался заплакать, но Она подошла к кровати и присела на нее. Она положила руку ему на лоб, и плакать сразу расхотелось — было так тепло, хорошо.

— Вот еще здесь болит, — он показал на грудь, — сильно-сильно.

— Я знаю, — ответила Она. — Сейчас ты заснешь, а завтра ничего не будет болеть.

— А ты еще придешь? — спросил он, прежде, чем погрузиться в сон.

Она не ответила, только ласково дотронулась до груди, там, где было больнее всего, а через минуту он уже спал.

Рано утром, едва только открылась больница, они уже ждали в приемном покое. Полина Сергеевна с жалостью смотрела на дочь. Лицо заострилось, как-то почернело, всегда прямая спина сгорбилась, сейчас никто бы не мог сказать, что это — балерина, которая позавчера еще танцевала на сцене, и поклонники кидали ей цветы и кричали «браво». Маленькая, совсем худенькая, похожая на бесприютного воробушка. Андрей не выпускал из рук футлярчик с «Валидолом». А она была почти спокойна, откуда-то она знала, что ночью ничего не случилось.

Вдруг дверь открылась и к ним, сияя улыбкой, почти выбежал давешний молодой врач.

— Это, это уму непостижимо, — он говорил быстро, слова набегали одно на другое. — Коллега, Вы подумайте, дыхание абсолютно свободное, а-б-с-о-л-ю-т-н-о, я сразу, как пришел, наклонился — спокойно спит, ухом послушал — дышит почти беззвучно, легко. Тогда достал фонендоскоп, послушал — то же самое. Пришлось разбудить мальчишку. Сам рентген включил, хотя нельзя, но я умею, у меня специальность — фтизиатр. Посмотрел, ну, на первый хотя бы взгляд, да на сыром снимке — ничего, никаких следов повреждений. Вы представляете, такого просто не может быть!

Он был очень хороший мальчик, и, конечно, жалел их, особенно вчера, но он был врач и любил свое дело, и его больше всего сейчас поражало то научное чудо, которое случилось. Это было так здорово!

Поэтому он очень удивился, когда мать мальчишки, красивая, наверное, женщина, в обычной жизни, когда выспалась и не заплакана, вдруг охнула и сползла вниз с сиденья. Пока они с коллегой привели ее в чувство, радость и удивление несколько померкли, нужно было решать, что же делать дальше.

— Транспортировка вреда не принесет, я уверен. Но, может, сами посмотрите. Теперь можно.

Она глубоко вздохнула. Ей очень хотелось увидеть Шурочку, но было страшно, хоть доктор сказал, что все хорошо. Она еще раз вдохнула — три раза, ритмично, как учила ее Лия — и вдруг осенила себя широким крестным знамением.

— Теперь пошли, — сказала она.

Дальше все замелькало, как в калейдоскопе. Она звонила в любимую Морозовку, конечно, там тут же нашлось место. Но все три «Скорые» маленькой больницы были на выезде. Доктор растерялся. Повезем на нашей машине, решила она. «Хороший мальчик этот доктор, надо будет помочь, районный городок — не для него». Надо же, она уже могла думать о чем-то, кроме внука. Конечно, в Москву надо было ехать, убедиться, что все в порядке, проконтролировать отсутствие рецидива, но Полина Сергеевна была уверена — все это «для очистки совести», самое страшное позади.. Она теперь точно знала, что Он — есть, и Он ее услышал.

…Через неделю здоровенький, даже немного пополневший Шурка вернулся на дачу. Полина Сергеевна все-таки нажарила его любимые оладьи — как положено, и с «ябакам», и с «кабатьками», испекла торт «Лакомка»: для такого случая даже Татьяна, считавшая каждую калорию, обещала съесть кусочек.

Шурка уписывал за обе щеки, рассказывал про больницу взахлеб, какие там у него были «дузя», все, все хорошие, только Пашка, у которого было шесть машин — «отватитейный», никому их не давал. И все врачи и сестры тоже были очень добрые.

— Только жалко, Самая добвая тетя больше не присва.

— Какая тетя? — удивленно переглянулись мама и бабушка.

— Ну, та, хорошая, которая в больницу приходила.

Они так и не поняли, о чем он — мало ли, кто к нему приходил.

— Ничего, еще придет, — рассеянно пообещала мама.

Они пили на террасе чай, ласковое не по-августовски солнце заглядывало в окно, шелестели листочки яблонь. Малыш устал сидеть за столом и убежал в бабушкину комнату смотреть книжки. Вдруг раздался его крик.

— Вот, вот она. Она вернулась!

Они вбежали в комнату, слегка испуганные, не бредит ли он, хотя с чего бы.

— Вот, на стенке стоит, нарисованная.

Полина Сергеевна подняла глаза.

…Со стены на них кротко, печально и понимающе смотрела «Скоропослушница».